Очерк догматики. Лекции, прочитанные в Университете Бонна в летний семестр 1946 года

Очерк догматики. Лекции, прочитанные в Университете Бонна в летний семестр 1946 года
Карл Барт

Карл Барт (1886–1968) – один из крупнейших религиозных мыслителей нашего времени, классик протестантской теологии XX века, автор фундаментального девятитомного труда «Церковная догматика». Лекции, положенные в основу «Очерка догматики», предназначались широкой студенческой аудитории – не слишком искушенным в вопросах теологии слушателям, что сделало книгу доступной и неподготовленному, но интересующемуся христианской догматикой читателю.

Карл Барт

Очерк догматики

Апостольский символ

Верую в Бога, Отца, всемогущего, Творца неба и земли.

И в Иисуса Христа, его единственного Сына, нашего Господа, зачатого Святым Духом, рожденного Девой Марией, пострадавшего при Понтии Пилате, распятого, умершего и погребенного, сошедшего в ад, на третий день воскресшего из мертвых, взошедшего на небо, сидящего по правую руку Бога, всемогущего Отца; Он и придет оттуда судить живых и мертвых.

Верую в Святого Духа, святую всеобщую церковь, общение святых, прощение грехов, воскресение плоти и вечную жизнь. Аминь.

Об этой книге

Эта небольшая книга Карла Барта (1886?1968), одного из крупнейших протестантских теологов XX века, представляет собой краткое изложение в виде лекций догматических принципов. Она позволит читателю составить довольно полное представление о теологической позиции этого крупнейшего религиозного мыслителя нашего времени. При этом книга рассчитана не только и даже не столько на специалистов, сколько на широкого читателя, интересующегося теоретическим обоснованием христианской веры и историей западной теологии.

Культурная значимость перевода классиков немецкой теологии XX века на русский язык не нуждается в специальном обосновании. Достаточно сказать, что до настоящего времени на русском языке не существует произведений даже самых значительных представителей этой дисциплины – русский образованный читатель знает о них лишь понаслышке. Освоение данного великого наследия западной культуры еще только предстоит. Это относится и к Карлу Барту, хотя попытки перевода некоторых его статей уже делались, и довольно успешно (журнал «Путь», 1992, № 1). Однако едва ли несколько специальных статей могут дать представление об этом глубоком мыслителе.

Выбор для перевода небольшой книги «Очерк догматики» связан с попыткой найти произведение, достаточно полно демонстрирующее взгляды Барта.

Барт излагает свою теологическую концепцию в форме комментариев к Апостольскому символу веры, распространенному на Западе как в католической, так и в протестантских церквах. Этот символ веры – сокращенный вариант принятого в православной церкви Никейского символа. Он не содержит утверждений, порождающих конфессиональные споры, и поэтому служит основой для экуменического диалога церквей. Символ по замыслу содержит кратчайшее изложение положений христианского вероисповедания и, конечно, затрагивает ее основания.

Книга, несомненно, привлечет внимание большой читательской аудитории своим содержанием, так как, будучи написанной в форме богословского комментария к Апостольскому символу веры, затрагивает актуальные для многих людей проблемы веры и жизни. По стилю и способу изложения она доступна практически каждому, кого волнуют рассматриваемые в ней вопросы. По этим причинам «Очерк догматики» способен послужить хорошим началом для знакомства, которое впоследствии может углубляться и переходить на другие ступени общения, причем как в профессиональной аудитории, так и в широких кругах.

Несомненной заслугой переводчика данной книги является то, что ему удалось передать намерение автора – изложить положения веры на языке современной теологии и тем самым приблизить их к живущему в наши дни человеку, заставить его продумать свою веру на рациональном языке теологии.

    С. В. Тищенко

Предисловие

Эти лекции были прочитаны в наполовину разрушенном зале некогда столь видного курфюрстерского замка в Бонне, где позднее расположился университет. Начинались они в семь часов утра после того, как для ободрения мы пели какой?либо псалом или гимн. Около восьми часов во дворе начинались восстановительные работы, сопровождавшиеся гудением машины, которая дробила развалины. (Я должен сообщить, что в результате своего любопытства я натолкнулся в мусоре на неповрежденный бюст Шлейермахера, который был извлечен и где?то вновь занял почетное место.) Слушатели состояли отчасти из теологов, а в большей части – из студентов других факультетов. Большинство людей в сегодняшней Германии, каждый по?своему и на своем месте, прошли через многое и пережили многое, даже чрезмерно многое. Это было заметно и по моим боннским студентам. И они своими серьезными лицами, которым предстояло вновь научиться улыбаться, производили на меня не менее серьезное впечатление, чем я (окутанный всевозможными слухами из старых времен), чужак, должен был производить на них. Ситуация остается для меня незабываемой. По случайности это был мой пятидесятый доцентский семестр. А когда он закончился, у меня было впечатление, что он стал лучшим из всех.

У меня были серьезные колебания по поводу издания этих лекций в виде книги. Я уже опубликовал два изложения Апостольского символа – «Сгеdo» (1935) и «Confession de la Foi de l’Eglise» (1943). Внимательные читатели данной книги в этой третьей попытке вряд ли обнаружат много нового в содержательном плане, а те, кто читает большие тома «Церковной догматики», – тем более. Кроме того, я впервые в жизни читал лекции, не имея напечатанных материалов, основные положения (здесь помещены в начале каждого параграфа) выражены с достаточной свободой. Те первобытные условия, которые я застал в Германии, сделали для меня безусловно необходимым «говорить» вместо того, чтобы «читать».

И в результате то, что перед вами, – слегка приглаженная и улучшенная стенографическая запись. В данном изложении в различных местах отсутствует та точность, к которой я обычно добросовестно стремлюсь. Это особенно заметно к концу, поскольку я должен был спешить, а помимо лекций мне приходилось заниматься всякими другими делами. Мои непосредственные сторонники могли даже этот недостаток считать достоинством данных лекций. И когда я произносил это viva voce, я тоже наполнялся радостью. А сейчас, когда лекции напечатаны, я вижу их слабости и не буду в претензии ни к одному рецензенту, который поставит мне их в упрек.

Когда я в конце концов поддался давлению, которое на меня особенно оказывал руководитель евангелического издательства Цолликон (Verlag Zollikon), то составил эти лекции и отдал их в печать, руководствуясь соображением, что сказанное в них, как раз благодаря такой более раскрепощенной форме, послужит объяснению того, что в других местах я выразил более строго и сжато, а потому оно, может быть, привлекало к себе меньше внимания и было доступно меньшему числу людей.

Другие, вероятно, прочтут эту небольшую книгу с удовольствием потому, что, хотя здесь и не слишком много ссылок на актуальные обстоятельства, она именно в этой форме является в определенной мере документом нашего времени, которое вновь стало временем «между эпохами», причем не в одной лишь Германии. Наконец, я сказал себе, что христианский символ не только допускает, но иногда и требует объяснения в такой тональности и в таком темпе, как здесь.

Если бы я намеревался кому?нибудь посвятить эту книгу, то посвятил бы ее своим боннским студентам и слушателям лета 1946 года, чтение лекций которым, несомненно, доставляло мне большое удовольствие.

    Базель, февраль 1947 г.

Лекция 1

Задача

Догматика – это наука. О том, что такое наука, во все времена бесконечно много размышляли, говорили и писали. Мы не можем здесь передать эту дискуссию даже в общих чертах. Я обращаюсь к тому понятию науки, которое, во всяком случае, можно обсуждать и которое может служить основой наших рассуждений. Я предлагаю понимать под наукой соотносящуюся с определенным предметом и сферой деятельности попытку понимания и изложения, исследования и изучения. Никакое человеческое деяние, в том числе и наука, не может притязать на то, что является чем?то большим, чем попытка. Характеризуя науку как попытку, мы сразу же констатируем ее предварительность и ограниченность. Именно там, где наука на деле воспринимается с полной серьезностью, не предаются иллюзии, будто то, что способен делать человек, может быть сопряжено с высшей мудростью и исключительной искусностью, не питают иллюзии, что есть, так сказать, сошедшая с небес абсолютная наука. Попыткой является и христианская догматика: попыткой понимания и попыткой изложения, попыткой увидеть, услышать, утвердить определенные факты и рассмотреть, а также упорядочить эти факты в совокупности, представить их в виде учения. В каждой науке речь идет о каком?то предмете и о какой?то сфере деятельности. Ни одна наука не имеет дела с чистой теорией или с чистой практикой. Наука имеет дело, с одной стороны, с теорией, и с другой – с практикой, руководствующейся этой теорией. И под догматикой мы понимаем нечто двустороннее: исследование и учение, соотносящееся с определенным предметом и сферой деятельности.

Субъектом догматики является христианская церковь. Субъектом науки может быть лишь тот, для кого существует соответствующий предмет и сфера деятельности и кто причастен им. Поэтому, когда мы констатируем, что субъектом данной науки является церковь, это не означает какое?либо ограничение и ущемление понятия догматики как науки. Церковь – это то сообщество, которому поручен тот предмет и та деятельность, а именно возвещение Евангелия, с которыми соотносится догматика. Когда мы называем церковь субъектом догматики, то имеем в виду следующее: там, где занимаются догматикой, исследуя или уча, там пребывают в пространстве церкви. Тому, кто хотел бы иметь дело с догматикой и сознательно поместил бы себя при этом вне церкви, придется считаться с тем, что предмет догматики останется для него чем?то чуждым, и не следует удивляться, что он уже с первых шагов утратит ориентацию и будет действовать разрушительным образом. И в догматике необходимо быть причастны к предмету, а это означает как раз причастность жизни церкви. Отсюда не вытекает, однако, что в догматике следует провозглашать то, что в давние или новые времена утверждалось церковными авторитетами, и лишь повторять предписанное ими. И католическая догматика не понимает свою задачу таким образом. Когда мы называем церковь субъектом догматики, то имеем при том в виду лишь то, что занимающийся этой наукой как исследователь или как учитель должен ответственно поместить себя на почву христианской церкви и ее деяний. Это conditio sine qua поп. Разумеется, речь идет о свободном участии в жизни церкви, об ответственности, которую и в этом деле христианин должен взять на себя.

В науке догматики церковь отчитывается сама перед собою соответственно достигнутому ею в тот или иной момент уровню познания. Могут сказать: это явствует само собой, если исходить из взятого здесь в качестве посылки понятия науки. Однако это не явствует само собой, если исходить из тех представлений о догматике, которые существуют в некоторых головах. Я повторяю: догматика не есть нечто, упавшее с небес на землю. И если бы кто?нибудь сказал, что было бы чудесно, если бы существовала такая снизошедшая с небес абсолютная догматика, то можно было бы ответить только гак: «Конечно, это было бы чудесно, но если бы мы при этом были ангелами!» Поскольку мы, по воле Божьей, ими не являемся, то хорошо, что мы имеем хотя бы человеческую и земную догматику. Христианская церковь существует на земле во времени, а не на небесах. И хотя она есть дар Божий, Бог все же включил ее в земные и людские дела, и этому обстоятельству, безусловно, соответствует все, что происходит в церкви. Христианская церковь живет на земле и в истории, живет в обладании тем высоким благом, которое доверено ей Богом. Обладая и распоряжаясь этим высоким благом, она шествует своим путем через историю, шествует в силе и в слабости, в верности и неверности, в послушании и в непослушании, в понимании и в непонимании того, что сказано ей. В истории, которая разыгрывается на земле как история природы, и истории культуры, которая разыгрывается на земле как история нравов, и истории религий, которая разыгрывается на земле как история искусства и история науки, как история общества и история государства, – в этой истории есть и история церкви. И она есть человеческая и земная история, и поэтому нельзя полностью отвергнуть то, что сказал об истории Гёте: что она была во все времена мешаниной из заблуждений и насилия. Если мы, христиане, будем искренни, то должны будем признать, что сказанное относится к истории церкви не в меньшей степени, чем ко всемирной истории. Поскольку дело обстоит так, то мы вправе скромно и смиренно говорить о том, что может церковь, а также и о том церковном деянии, которым здесь занимаемся, – о догматике. Догматика всегда может выполнять свою задачу только соответственно тому или иному состоянию церкви. В сознании своей ограниченности церковь отчитывается и несет ответственность за то благо, которым ей надлежит распоряжаться и заниматься, и перед тем Благим, который вручил ей это благо. В этом деле никогда не будет достигнуто совершенство и христианская догматика всегда будет оставаться относительной и способной заблуждаться мыслью, исследованием и изложением. И догматика, поступая по наилучшему своему разумению и совести, может лишь стремиться ко все лучшему и постоянно помнить: придут другие, потомки, и тот, кто праведен в своем труде, вправе надеяться, что эти другие, эти потомки, будут лучше и глубже думать и говорить о том, о чем мы стремились думать и говорить. И будем со спокойной трезвостью и трезвым спокойствием заниматься своим делом. Мы можем пользоваться тем нашим знанием, какое нам ниспослано сегодня. От нас нельзя требовать больше того, что нам дано. И подобно слуге, который верен, довольствуясь малым, мы не можем сетовать на то малое, что у нас есть. От нас не требуется больше, чем такая верность.

Догматика как наука отчитывается за содержание возвещения христианской церкви. Не было бы никакой догматики и не было бы вообще никакой теологии, если бы главная задача церкви не заключалась в возвещении Евангелия, в свидетельствовании о сказанном Богом Слове. Эта постоянно вновь возникающая задача, эта проблема, поставленная перед церковью с самого начала, – проблема наставления, учения, свидетельства, возвещения. Она поистине всегда стоит как вопрос перед всей церковью, а не только перед теологом, священником: что мы как христиане хотим, собственно, сказать? Ведь церковь – это, несомненно, то место, где в мире звучит Слово. Так как возвещение сказанного Богом Слова, являющееся вместе с тем человеческим деянием, входит в задачу церкви, то с самого начала появилась необходимость в теологии и в том, что мы сегодня – приблизительно с XVII века – называем догматикой.

В теологии ставится вопрос об источнике, о том, откуда Слово, и ответ на этот первый вопрос всегда дается в той дисциплине, которую мы называем экзегетикой. В то же время возникает и вопрос о форме и образе возвещения, порученного церкви, и здесь мы оказываемся в сфере того, что называется практической теологией. Как раз посредине между экзегетикой и практической теологией располагается догматика или, если выражаться более объемно, систематическая теология. В догматике мы не задаемся вопросом о том, откуда происходит, и не задаемся вопросом о том, как оформляется церковное возвещение. В догматике мы спрашиваем: «Что мы должны думать и говорить?» Разумеется, это мы делаем после того, как узнали из Писания, откуда мы должны черпать это «что», и с учетом того, что мы должны не только что?то высказать теоретически, но и известить об этом мир. Как раз, если исходить из догматики, становится ясно, что вся теология не есть просто история. История значима, но это такая история, которая входит в сегодняшнее настоящее, в hie et nunc. В то же время проповедь не должна выродиться в просто техническое мероприятие. Именно в сегодняшних суровых условиях более, чем когда?либо, настоятелен вопрос о том, что должно быть содержанием христианского возвещения. Здесь я позволю себе задержать ваше внимание на этом «что». Ради ответа на этот вопрос и занимаются как раз догматикой, а не только экзегетикой и практической теологией. Чтобы не оставлять без внимания историю церкви, я хотел бы добавить, что перед ней стоит энциклопедическая задача. Ее. достоинство таково, что ей всегда надлежит уделять внимание, и потому ей всегда должно найтись место и в христианском учебном процессе.

Догматика является критической наукой. При этом речь не идет, как это иногда считают, о констатации тех или иных старых или новых положений, в ясном и недвусмысленном виде годных к употреблению. И если есть какая?то критическая паука, которая всегда должна начинать с начала, то это как раз догматика. Она возникает внешне вследствие того факта, что возвещение церкви может пойти по неверному пути. Догматика есть проверка церковного учения и возвещения, не произвольная проверка, исходя из той или иной свободно выбранной точки зрения, а проверка с позиций церкви, являющихся единственно адекватной точкой зрения. Конкретно это означает: догматика поверяет возвещение церкви масштабом Священного Писания Ветхого и Нового Заветов. Священное Писание – это документ, образующий основу, составляющий сокровенную жизнь церкви, документ, содержащий эпифанию Слова Бога в образе Иисуса Христа. Мы не располагаем никаким другим таким же основополагающим для церкви документом, и гам, где церковь жива, там она постоянно будет оценивать саму себя, пользуясь масштабом этого документа. Нельзя заниматься догматикой, не соотносясь с этим масштабом. Вновь и вновь должен ставиться вопрос: что такое свидетельство? Не свидетельство моих мыслей, моего сердца, а свидетельство апостолов и пророков как свидетельство самосвидетельствования Бога. Догматика, которая потеряла бы из виду этот масштаб, была бы необъективной.

В качестве второго пункта вводного тезиса было упомянуто утверждение: Священное Писание и вероисповедные кредо располагаются не в одной плоскости. Дело не обстоит таким образом, что мы должны с равным благоговением и любовью почитать Библию и традицию, пусть даже в ее самых достойных проявлениях. Никакое вероисповедание, относящееся к Реформации или к нашим дням, не вправе притязать на такое же почтение со стороны той или иной церкви, какое надлежит оказывать единственно Священному Писанию. Однако это не означает, что в церкви не следует внимать свидетельству отцов и почитать его. В этом свидетельстве не звучит слово Божье, как у Иеремии или Павла, но оно все же имеет для нас высокое и важное значение и, послушные заповеди «почитай отца и мать свою», мы и в деле возвещения, и в научной работе в области догматики непременно будем учитывать то, что сказали наши отцы. Священное Писание обладает обязательным авторитетом. Этого мы не можем сказать о вероисповедных кредо, но ведь существуют и необязательные авторитеты, которые тем не менее воспринимаются всерьез. Подобно тому как наши телесные родители не предстают перед нами в качестве Бога и все?таки обладают для нас авторитетом, так и здесь речь идет об относительном авторитете.

Используя такой масштаб и будучи в этом смысле критичной, догматика приступает к своему делу – осмыслить содержание возвещения, отношение между фактическим возвещением и тем, что должно было бы иметь силу в церкви как верное воспроизведение сказанного ей. То, что в церкви должно было бы иметь силу как воспроизведение слова Божьего, мы называем догмой. Церковь задается и постоянно должна задаваться вопросом: в какой мере то, что свершается в церковном возвещении, соответствует догме? Цель заключается в том, чтобы лучше оформить церковное возвещение. Исправление, углубление, уточнение того, чему учит наша церковь, может быть только деянием самого Бога, но свершаемым не без участия усилий человека. Частью таких усилий является догматика.

Мы хотим предложить здесь очерк догматики, а это означает, что в течение этого краткого летнего семестра речь может идти только о наброске. Мы намерены заниматься догматикой, руководствуясь определенным классическим текстом, апостольским исповеданием веры.

Не существует какого?то безусловно необходимого абсолютного метода христианской догматики. Это значит, что выбор пути, по которому предстоит двигаться, оставляется на усмотрение конкретного человека, занимающегося догматикой. Конечно, за столетия определился путь, ставший привычным. Это путь, который приблизительно соответствует ходу христианской мысли о Боге: Бог?Отец, Бог?Сын и Бог?Святой Дух. Что касается всех частностей, то здесь использовались и возможны бесконечно многие пути. Мы избираем самый простой, связанный с известным всем вам исповеданием церкви, каким оно произносится в наших богослужениях по воскресеньям. Не исторический вопрос интересует нас. Ведь вам известно, что название «апостольское исповедание веры» нужно приводить в кавычках. Не апостолы выразили это исповедание. В своем сегодняшнем виде оно идет от III века и восходит к начальной форме, которая была известна и признавалась в римской общине. Затем она утвердилась как основная форма, так что мы вправе избрать ее в качестве классической.

Лекция 2

Вера означает доверие

Христианская вера есть дар встречи, в которой люди приобретают свободу возвещать Слово милости, сказанное Богом в Иисусе Христе, служить таким образом, что они становятся приверженными его обетованию и наставлению раз и навсегда, целиком и полностью, вопреки всему тому, что противоречит этому.

Христианская вера, церковное возвещение, являющиеся, как мы установили, побудителем и смысловым основанием догматики, ведут речь о… О чем они в действительности ведут речь? О том, что христиане веруют и каким образом христиане веруют? В действительности невозможно полностью изъять из возвещения эту фактичность, субъективную форму веры – fides qua creditur. Там, где возвещается Евангелие, там необходимо совозвещается и о людях, которые услышали и восприняли Евангелие. Однако то обстоятельство, что мы веруем, всегда есть нечто второстепенное, малое и незначительное в соотнесении с тем возвышенным и подлинным, о чем идет речь в христианском возвещении, в соотнесении с тем, во что верит христианин, с содержанием и предметом его веры, в соотнесении с объектом, о котором апостольское вероисповедание говорит: верую в Бога?Отца, Сына и Святого Духа.

В просторечии исповедание называют «верой», но при этом «вера» лишь в последнюю очередь имеет в виду тот факт, что мы веруем. Христианская вера в первую очередь и самым решающим образом означает встречу. «Я верую в…» – гласит вероисповедание, и все заключено в том, во что. Символ представляет это «во что», этот предмет веры, которым живет наша субъективная вера. Примечательно, что вероисповедание, если отвлечься от этого первого слова «верую», хранит молчание относительно субъективной стороны веры. И никоим образом не являются лучшими те времена, когда такое отношение предстает в перевернутом виде, когда христиане словоохотливы насчет своих деяний, насчет волнующего переживания того, что случилось среди людей, но молчаливы относительно того, во что мы должны верить. Храня молчание О субъективной и говоря исключительно об объективной стороне кредо, исповедание при этом лучше, глубже и полнее всего говорит и о том, что происходит с людьми, о том, какими мы должны быть, как должны поступать и что чувствовать. И здесь верно: кто хочет жизнь сохранить, тот ее утратит, но кто ее утратит ради Христа, тот ее приобретет. Тот, кто хочет спасти и сохранить субъективное, тот утратит его. Но тот, кто отказывается от субъективного ради объективного, тот спасает и его.

Я верую. Конечно, мои человеческий опыт и деяние – это форма человеческого бытия. Но это «верую» совершается исключительно во встрече с тем, кто есть не человек, но Бог?Отец, Сын и Святой Дух. И, веруя, я целиком и полностью наполняюсь и определяюсь этим предметом моей веры. И интерес мой не вовне моей веры, а в том, в кого верую. При этом я могу почувствовать, что размышление о Нем и созерцание Его есть и наилучшее попечение о мне самом. «Верую в…» означает, ЧТО я не одинок. Мы, люди, в своем величии и в своей нищете не одиноки. Мы предстаем перед Богом, и, как наш Господь и Наставник, Он в полной мере заступается за нас. В этом пред-стоянии мы живем, действуем и страдаем в благие и в злые дни, в нашей греховности и в нашей праведности. Я не одинок, Бог встречает меня, я, каким бы ни был, во всех обстоятельствах с Ним. Это означает: верую в Бога?Отца, Сына и Святого Духа.

Эта встреча с Богом есть встреча со словом милости, которое Он сказал в Иисусе Христе. Вера говорит о Боге?Отце, Сыне и Святом Духе как о том, кто нас встречает, как о предмете веры. И она говорит об этом Боге, что Он един в себе, стал единым в себе для нас, стал вновь единым через вечное и осуществленное в средоточии времен решение, проистекающее из его свободной, его бескорыстной, его безусловной любви к человеку, ко всем людям, через решение своей милости. Бог милостив – вот что говорит исповедание об Отце, Сыне и Святом Духе. Это включает в себя то, что исключительно не в нашей власти вообще, не было и не будет исключительно в нашей власти быть с Ним, что мы не заслужили того, что Он наш Бог. Это включает в себя, что мы не имеем никаких прав на Него, но что Он сам в своей бескорыстной доброте, в своем величии пожелал быть Богом человека, быть нашим Богом. Он нам говорит, что это так. То, что Бог говорит нам: «Я милостив», – это его слово, это краеугольное понятие всякой христианской мысли. Слово Бога есть слово его милости.

И если вы меня спрашиваете: «Где слышим мы это Слово Бога?», то я могу лишь указать на Него самого, того, кто дает нам это услышать, и ответить с помощью великого средоточия исповедания веры, его второго положения: Слова милости Бога, в котором Он нам предстает, – на Иисуса Христа, Сына Бога, Сына человеческого, истинного Бога и истинного человека, Эммануила, Бога с нами в этом едином. Христианская вера есть встреча с этим «Эммануилом», встреча с Иисусом Христом и в Нем – с живым словом Бога.

Когда мы называем Священное Писание словом Божьим (а называем мы его так потому, что оно есть это слово), то имеем при этом в виду, что Священное Писание есть свидетельство пророков и апостолов об этом одном Слове Бога, об Иисусе, о человеке из Израиля, который есть Христос Бога, от вечности наш Господь и Царь. И когда мы это признаем, когда мы отваживаемся называть возвещение церкви словом Божьим, то понимаем под этим возвещение Иисуса Христа, возвещение того, что истинный Бог и истинный Человек с нами. В Нем нам предстает Бог. И когда мы говорим: «Я верую в Бога», то это конкретно означает, что я верую в Господа Иисуса Христа.

Я обозначил эту встречу как дар. Это встреча, предоставляющая человеку свободу слушать слово Бога. Этот дар и эта свобода взаимосвязаны. Дар – это дарование свободы, великой свободы, заключающей в себе все прочие свободы.

В этом семестре я хотел бы добиться того, чтобы вы вновь возлюбили это благороднейшее слово «свобода», которым столь злоупотребляют, причем полюбили, укоренясь в середине, в средоточии такой встречи. Свобода – это великий дар Бога, дар встречи с Ним. Почему дар, почему именно дар?встреча? Эта встреча, о которой говорит символ, происходит не просто так. Она проистекает не из возможности человека и его инициативы, не из того обстоятельства, что мы, люди, несем в себе способность встретить Бога, услышать его слово. Если бы мы полностью отдавали себе отчет в тем, к чему мы способны, а к чему нет, то не тратили бы попусту усилия на обнаружение того, что можно было бы назвать расположенностью к слову Божьему. Без проявления с нашей стороны какой?либо возможности в дело вступает могучая возможность Бога и делает возможным то, что мы сами по себе сделать не в состоянии. Это дар Божий, свободный, никак нами не подготовленный дар Бога, делающий возможной для нас встречу с Ним и слушание при этом его слова. Ведя речь о Боге?Отце, Сыне и Святом Духе, символ во всех трех положениях говорит о совершенно новом, недоступном и непостижимом для нас существе и деянии. Это существо и деяние Бога?Отца, Сына и Святого Духа есть его свободная милость по отношению к нам. И его же милостью является то, что наши глаза и уши разверзаются навстречу такой милости. Тайна Бога есть то, о чем говорит вероисповедание. И в тайне мы пребываем, когда она нам открывается, когда мы приобретаем свободу познать ее и в ней жить. «Верую, что ни своим разумом, ни своей силой не могу верить в Господа моего Иисуса или прийти к Нему», – говорит Лютер.

«Верую» само по себе является исповеданием веры, если я знаю, что Бога можно познать только благодаря самому Богу. И если мы имеем возможность говорить о чем?то в вере, то это означает: я славословлю, я благодарю за то, что Бог?Отец, Бог?Сын и Бог?Святой Дух есть то, что он есть и что делает; за то, что Он открыл и явил мне себя, за то, что Он определил самого себя для меня, а меня – для себя. Я славословлю и благодарю за то, что избран, за то, что призван, за то, что мой Господь сделал меня свободным для самого себя. В это верую я. То, что я делаю, поскольку верую, – это то, что мне причитается делать, к чему я приглашен, для делания чего я стал свободным благодаря тому, кто способен свершить то, что сам по себе я не в состоянии ни начать, ни завершить. Я пользуюсь даром, в котором Бог дал мне самого себя. Я дышу, и дышу я ныне радостью и свободой. Свободу, в которой я дышу, сам я не добыл, не искал и не обрел, она пришла ко мне в Боге и взяла меня. Речь идет о свободе таким образом слушать слово милости, чтобы человек мог руководствоваться этим Словом. Когда человек руководствуется словом, то это означает, что он достоверно поверил в данное Слово.

Мир полон слов, и сегодня мы видим, что означает инфляция слов, когда все прежние слова утрачивают ценность, не имеют больше значимости. Там, где верят в Евангелие, там Слово обрело доверие, там слово слушают таким образом, что слушающий не может выйти из?под власти этого Слова. Это замечательное слово, в которое верует вера, – это Слово Божье, Иисус Христос, в котором Бог раз и навсегда сказал свое слово человеку. Поэтому вера означает доверие. Доверие – это акт, посредством которого можно довериться верности другого в том, что его обещание верно и требуемое им требуется по необходимости. Я верую означает: я доверяю. Я больше уже не должен стремиться полагаться лишь на себя, у меня больше нет нужды оправдывать самого себя, спасать себя и доказывать свою значимость. Становится беспредметным все это глубиннейшее устремление человека держаться лишь самого себя, обосновывать перед самим собой свою правоту. Я верую не в самого себя, а верую в Бога?Отца, Сына и Святого Духа. В силу этого стали излишними и ненадежными все силы, которые могли представляться в качестве опор, в качестве якоря, которого можно держаться. Излишним и ненадежным стало доверие к каким?либо богам. Эти боги, которых человек создавал в древние и в новые времена, которых почитал и которым молился, были теми силами, на которые полагался человек, выступали ли они в виде идей или в виде тех или иных сил судьбы, какие бы названия им ни давались.

Вера освобождает нас от необходимости испытывать доверие к подобным богам, а тем самым освобождает и от страха перед ними, освобождает от разочарований, которые неизбежно и постоянно вызываются этими богами. Мы можем быть свободны в своем доверии к тому, кто его заслужил. Можем быть свободными потому, что уповаем на того, кто, в отличие от всех прочих сил, остается и останется верным. Наш человеческий путь – это путь от одной измены к другой, что верно и относительно богов этого мира. Они не держат своих обещаний. Нет поэтому никогда действительного покоя и ясности. Верность есть лишь у Бога, и вера есть доверие к тому, что Его можно держаться, есть доверие к его обещаниям и наставлениям. Держаться Бога означает: довериться тому, что Бог за меня, и жить в достоверности этого. Вот обещание, которое дает нам Бог: «Я за тебя». Однако это обещание означает одновременно и наставление. Я не предоставлен своему произволу и своим идеям, у меня есть его завет, которого я должен придерживаться во всем, во всех моментах своего земного существования.