Днем с огнем

Я орал – орал мысленно, безумно – моим нижним конечностям приходилось не легче. И держал бьющий из меня живой огонь, из последних сил, а как те кончились, так на одной незамутненной боли. Из моего носа что-то лилось, вряд ли водица, скорее, кровушка.

Вода перестала прибывать, когда в пузырящейся жидкости скрылась макушка моей несостоявшейся убийцы.

Когда лифт остановился, с треньком и скрежетом разошлись его двери, боли в ногах уже не было. Я их – ног – не чувствовал ниже колена, как и не было их вовсе.

Топот маленьких ножек, всклокоченные волосы и шерсть дыбом – вот, что встретило мое рухнувшее тело. Упал я, когда остатки горячей воды вытекли из кабины, заструившись весело по железобетонной лестнице вниз.

Меня вытянули на лестничную клетку в пару рук и пару лап, и только тогда к телу начала возвращаться подвижность. По чуть-чуть, сверху вниз.

О том, что с тем низом, я не хотел думать.

– Ведро! – скомандовал Кошар. – И ни одна дверь не должна распахнуться!

Парадник метнулся, пропав из моего поля зрения.

«Зачем?» – вяло подумалось мне. – «Водица уже утекла, по семи этажам собирать теперь капли»…

Манул же когтями, как днем с апельсином, начал резать на мне одежду.

«Мне огонь не вредит, но одежда? Почему одежда целехонька?» – предавался я бесцельным измышлениям.

Шок – штука действенная, я его порцию выхватил порядочную.

Раздался скрежет металла по полу.

– Волосы проверь, – велел Кошар, вприпрыжку мчась с моими вещами в лапах к большому эмалированному ведру.

По голове зашарили маленькие ручки.

Туда и одежда, и белье, и кеды отправились. И промокшие продукты, рассыпавшиеся при падении, и даже полиэтиленовый пакет. Лапа манула щедро выхватила горсть собственных шерстинок, те искрами упали на вещи. Полыхнуло.

Шерстистый поскакал обратно, осматривать и обнюхивать меня с головы до ног.

Мне осталось лишь апатично подумать, что как же я удачно не взял с собой бумажник, а мобильный брать не стал перед парком, так как незачем он мне там был.

Что они ищут, я понял, когда Кошар с шипением вытянул из царапины на руке, куда пришелся скользящий удар косичкой, рыбью чешуйку. Я и не заметил ту царапину.

– Теперь огонь живой по телу пускай! – спалив завонявшую стоялой водой чешуйку, потребовал от меня Кошар.

Что странно, пока вещи горели, ничем не пахло, хотя от паленых кед вонь должна была быть несусветная. Видимо, овинный хозяин как-то и на дым влиять был способен.

Я промычал что-то, сам не знаю что.

– Скорее же! – прикрикнул Кошар. – Нет воды, ее всю невелик собрал и выплеснул. Ну же!

«Хуже уже некуда», – подумал я и попросил проявиться свое живое пламя еще раз.

Объятия в этот раз вышли нежнее, теплее, стихия словно извинялась передо мной.

«Пустое», – мысленно изобразил улыбку я.

И понял, что чувствую свои ноги, все, целиком. Свои не сваренные ноги.

Так я узнал, что такое слезы облегчения.

Слезы по морщинистому лицу парадника катились, не переставая, при этом само лицо лучилось счастьем.

– Если б жешь… Кабы край… Я бы… Ох! – причитал Мал Тихомирыч, шмыгая носом.

Вот же: я в него при первой встрече полотенцем бросал, «тыкал», голос повышал, а в ответ такая искренность. Мне было стыдно. Очень. Поэтому я отводил глаза, высматривая что-то неведомое в глубокой тарелке, да работал ложкой.

Жор напал на меня после всего пережитого. Я как умылся да оделся, сразу ринулся на кухню, заранее зная, что мало что найду. Видел ведь, как в большом эмалированном ведре в огне пропал свежезакупленный провиант. Так что на предложение Кошара отреагировал без раздумий:

– Овсянку? Холодную? Буду! – хотя сроду в любви к овсяной каше замечен не был.

Еще я подумывал откупорить-таки одну из бутылок с зеленым напитком, но попозже.

Ел я, кстати, стоя. Ощущать саму возможность стоять, вышагивать по небольшой кухонке – это было как бальзам на сердце. Оба табурета заняли мои уставшие, не меньше меня перенервничавшие спасители. Особенно утомленным выглядел Кошар, он даже лупил хвостом в замедленном темпе.

Мой информационный голод Кошар уже начал утолять, ответив на животрепещущий вопрос: «Не бессмертен ли я часом с встроенным живым огнем?» По словам его, не все так восхитительно, как хотелось бы: очень скоро после повреждения тела надо обращаться к живому огню; серьезные повреждения он не исправит, руку, например, отрубленную не пришьет, не говоря про голову; от старения не убережет. Много побочных условий, не во всем мне понятных, но и то, что есть – бонус существенный.

– Живот натешил? – когда я донес до раковины пустую тарелку, спросил заревой батюшка, снова переключившись на речь, понятную мне в основном интуитивно. – Теперь рот свободен, говори говором. Что-то мы учуяли, что-то услыхали, но и тебя послушать охота.

Вздохнув, расписал словесно все события от парадной до седьмого этажа, максимально детально. Эти двое мне жизнь спасли, да и я сильно не прочь услышать их мысли о произошедшем.

– Невелик, поспрошай у своих про девчонку, хоть и зряшнее это, но поспрошай, – покачал головой Кошар. – Одежу, кроме бантиков с блузою, запомнил?

Это он уже мне.

– Юбка темная, вроде черная, – напряг я память: глаза ясные и банты эти все внимание на себя перетянули. – Или темно-синяя, не скажу точно. Обувь не помню. Гольфы еще были белые с двумя синими полосками, по верху широкая, пониже узкая.

Как с тем кактусом: не заметить что-то важное, но выцепить какую-то малозначимую деталь – это про меня.

– Мигом обернусь, – пообещал парадник и пулей метнулся к угловому кухонному шкафчику.

Лицо его к этому моменту уже высохло, что сбавило градус моей неловкости.

– Ненашенская девка, да то мы знали уж… – махнул рукой малорослик, открыв изнутри дверцу гарнитура, как и обещался, через пару-тройку мгновений. – Рыбень чешуйчатая, тьфу! И ты, ротозей, хорош! Сам своим словом, своей волей в дом ее впустил. То-то мялась она под дверьми, тряпками б ее отлупасили, ежели б не ты со своим доброхотством. То с помойки, вон, подберешь, то водяного дочу впускаешь в дом… Добрый ты да бедовый, Андрей.

– Самоуверенный, неопытный неслух, – присоединился к обругиванию меня Кошар, пропустив невзначай мимо ушей выпад про «с помойки, вон».

– Русалку, что ли? – решил я по примеру шерстистого не заметить выговор моим умственным способностям, догадался уже, что сам подставился.

– Темень темная, – попенял мне представитель давно забытых мифических сущностей. – Сказки в детстве читал? Как мужик к речке губами прильнул, чтоб напиться, да его за бороденку водяник хвать и не пущает? Нет? Темень… Слушай, значит. Мужичонка в испуг, колошматит по водице, брызги летят. Вопит: «Отпусти меня, не топи меня, хозяин вод! Что хошь отдам, что угодно проси, токмо не губи!» Водяной соглашается, но с зароком: отдать то, о чем не ведаешь, но что в доме тебя ждет.

– Так один ведьмак добавил себе немало приключений и опеку над не рожденной еще Цириллой, – не сдержавшись, вставил я. – С весьма схожей формулировкой.

– Поперебивай мне тут! Но ты прав, в доме мужичонки жена сына прежде срока родила. Тут сказы обычно расходятся. В одних говорится, что мужик тот – царь, и подменяет свою кровинку на дьякова или рыбакова сына, да жена, устыдившись обмана, вертает в обратную детей, не сказавши мужу. Тогда в срок отрока кидают в колодец, да следом за ним другой отправляется, выручать. Там испытания, суть да дело, добрый отрок женится на дочке водного хозяина, злой наказан. Другие бают, что сын в срок пошел к реке, исполнять слово даденое. Увидал там золотую уточку, залюбовался. Уточка на бережок, перья смахивает, оборачивается красной девицей. Вьюнош крадет перышко, знакомится с нареченной, влюбляется, там опять испытания и свадебка. Про тот сказ, что с царевым сыном, даже киноленту сделали, я на экране видел сам. На третьем мамаша одна с малым, так его оставляет смотреть фильму, а сама работать. Я и приглядываю, чтобы, значится, не стряслось чего.