Маршал

– Сынок, тут вот какое дело. Порядка нет. Зарплаты нет. И ты прав, главное, зрителя нет. Все разбежались. Теперь чеченский театр и чеченские артисты базируются в Москве… Я их не обвиняю. Но если все убегут, то где Чечня, чеченцы, наша культура? Где театр?

– Вот видишь, а ты меня гонишь.

– Я о другом, – строг голос матери. – К великому сожалению, наш чеченский театр, впрочем, как и наш народ, сегодня разделился. Я никого не виню и ничью сторону не принимаю. Я не политик, я актриса. Но я твердо знаю, что чеченский театр, как и чеченская культура и искусство, могут быть и должны быть только здесь. В Грозном, в Чечне.

– Воистину так! – поддержал Тота мать.

– Так-то так, – согласилась мать. – Но дело в том, что среди тех, кто остался здесь, нет ни одного дипломированного специалиста.

– Так, я окончил институт культуры.

– Именно. И вот что я думаю, точнее, это просьба оставшегося коллектива. Без дипломированного специалиста нас не признают. Мы тебя на общем собрании выберем и утвердим в качестве художественного руководителя театра. Всё оформим, а потом ты как бы уедешь в командировку.

– Нана, – перебил её Тота. – Какая ты умница! Давай начнём, а с командировкой посмотрим.

Наверное, интереснее – в творческом плане – периода в жизни Болотаева не было. Театр практически был парализован. А Тота вдруг его возглавил. У него после покупки квартиры ещё оставалось чуть более одиннадцати тысяч долларов, что в то время, тем более в Грозном, было внушительной суммой. И почти вся эта сумма пошла на нужды театра и актеров. Все понемногу получили зарплату. Поставили автономный котел на дизельном топливе. В театре появились свет и тепло. Тепло стало и в коллективе.

Тота начал готовить к Новому году гала-концерт с приглашением солистов из других регионов. Заодно сам стал восстанавливать свою физическую и балетную форму, втайне мечтая поставить свой сольный концерт.

Как понял Тота, не только его мать, но и весь коллектив – от сторожа и уборщицы до осветителя и солистов – болели за театр, жили им и иного смысла в своей жизни не видели.

Это был такой коллектив энтузиастов и истинных патриотов своего дела, своей нации, что Тота был поражен и заражен их энтузиазмом, необыкновенным обаянием и очарованием настоящего театра, высокого искусства и мастерства.

Благодаря Болотаеву жизнь в театре закипела, он развил такую бурную деятельность, что у него не было ни времени, ни сил, чтобы просто перейти проспект и попасть домой – поспать, поесть, переодеться. Театр стал как бы лучом света в темном царстве, куда потянулись люди, потому что по ночам Грозный без электричества погружался во мрак, а национальный театр весь в огнях, светится. Обозначен новогодний праздничный репертуар, красочную елку поставили.

Этот праздник кое-кому не понравился. Среди дня явилась толпа бородатых вооруженных людей – они громогласно объявили, что ёлка, Новый год и прочее-прочее – это христианские праздники, языческая ересь и вообще вражеская пропаганда и агитация. Ёлку свалили, игрушки растоптали.

Болотаева, который назвал это актом вандализма и мракобесием, чуть не побили и вручили повестку в республиканский шариатский суд для переаттестации.

В суд, тем более в шариатский, Тота демонстративно не пошёл. Однако ему быстренько показали, у кого власть в руках. В театре вновь появились вооруженные, обросшие, грубые молодчики. Теперь Болотаева вызывают прямо в Президентский дворец – на заседание совета старейшин. И туда Тота не хотел идти, но не только мать, но и весь поредевший коллектив театра его упросил.

– Болотаев, – обратился к нему очень пожилой, с виду религиозный деятель, – республика на особом положении. Осада. Комендантский час и режим ЧП, а у вас танцы, пляски, ёлка, Дед Мороз. Может, вы ещё и Снегурочку из Москвы пригласите?

Этот вопрос застал Тоту врасплох.

– А деньги откуда? Кто вас финансирует, если мы не даем?

– У меня были кое-какие сбережения, – тихо сказал Болотаев.

– Брехня! – крик из зала.

– Диверсант.

– Кремль, Запад и евреи его подослали, спонсируют!

Болотаев такого не ожидал. Даже не знал, что сказать, а его спрашивают:

– Разве вы не знаете, что по нашей религии плясать, петь, играть – словом, устраивать цирк и клоунаду – запрещено?

– Э-э, – замялся Тота. – Чеченцы, кажется, всегда и пели, и танцевали. Вы ведь знаете – илли, узам, эшар, ловзар.

– Молчать! Это язычество.

– А комната для молитв есть в театре?

– Там даже женщины без платка ходят. И по вечерам женщины с мужчинами танцуют, песни поют.

– Мы репетируем, – нашелся Тота. – Готовим концерт.

– А ты – художественный руководитель? Танцевать учишь? Лучше бы ты их молиться научил и сам молился.

– Иди, Болотаев, – был вердикт. – Никаких танцев и песен… О душе надо думать. К смерти готовиться. И вообще, займись достойным мужским делом, а пляски и песни – удел никчемных людей.

Когда Тота возвратился в театр, первой его встретила мать, с тревогой спросила:

– Что там было? У тебя расстроенный вид.

– Ничего, – сердито ответил сын. – Никто мне не запретит здесь, у себя дома, танцевать лезгинку.

– Может, ты уедешь? – тихо промолвила мать.

– Нет! – твердо выдал сын, а затем слегка улыбнулся. – Помнишь, что сказал Эсамбаев? Я буду танцевать! Мы будем танцевать!

В тот же день, точнее уже вечером, во время репетиции к нему прямо в зал в грязной обуви явился обросший вооруженный молодой человек и наглым тоном спросил:

– Ты Болотаев Тота? Получи. – Он протянул Тоте бумагу.

– Что это такое? – Тота рассматривал повестку.

– Повестка в шариатский суд.

– Какой суд? – удивился Тота.

– Придешь – узнаешь.

– Никуда я не пойду, – Тота демонстративно разорвал бумажку и, указывая на дверь, – освободите помещение. Это театр! Храм культуры и народа! А вы в таком виде, при оружии.

– Тота, перестань! Ты их не знаешь. – Артисты попытались образумить своего руководителя.

– Что значит «перестать», – возмущался Болотаев. – Ведь в мечеть, если он туда ходит, в таком виде его не пустят.

– Ну вы, безбожники, – усмехнулся пришедший. – Этот развратник с мечетью сравнили. – Он с презрением, смачно и вызывающе плюнул.

– Как ты смеешь?! – вскрикнул Болотаев и кинулся было на гостя, но его уже схватили. Успокаивали.

После репетиции, по местным порядкам, время было уже очень позднее и опасное, коллеги предложили проводить Тоту до дома, учитывая, что ещё есть комендантский час. На что Болотаев попытался усмехнуться, но встревоженность была, ибо он вспомнил, что пару лет назад и не за такое его прилично поколотили.

Однако теперь он руководитель и не имеет права бояться, поэтому громко заявил: