Февраль

Февраль
Канила Дозловски

Эпистола, со всей искренностью в сердце написанная, по вопросу щекотливому и с просьбами от братца, в заточении частичном пребывающего, к сестрице, своевременно ему ответившей.

Малининский район,

деревня Мартыновка,

седьмой дом.

Здравствуй, сестра, любимая,

Наконец-то мне позволили вам письмо начеркать. У нас погода совсем испортилась. Январь был холодный, снег хрустел под ногами, все на лыжах ходили, малыши на санках. С катка день и ночь было лязгание слышно, с мороза все румяные заходили. А сейчас просто словно весна наступила за месяц. Февраль, а уже всё течёт, капает отовсюду, слякоть, снег мокрый с песком под ногами, вчера даже дождило. Да то погодные условия не нашего ума, мы здесь кругом просвещению себя отдаём. Днём и по ночам, хоть и спать положено, от зачина и вплоть до окончания все книги читаем. У нас Аристарх Абрамович, то есть Абрамов сын, то и дело твердит нам : «Люблю учиться». Так, подумали, коль уж этот старый … любит учение, то и нам положено по статусу. Приходской школы юноши с жаждою особой должны впитывать учение.

Как вы с матушкой тут меня оставили, я изумился. Едва в окно выглянул, вас уж и след простыл. А сказали мне, что в уборную отошли, что вернетесь сиюминутно. Да я не сержусь, сестрёнка, уже. Хотя поначалу злился сильно, как вы меня оставили одного тут. Не подарок-молодец я был, спорить не стану, сам здесь понял, но так в заточение меня бросать – поступок мне не приятный самый. Так я сердился, сердился, хотел было со двора выбежать, вас догнать: далеко ль вы ушли? Выбежал, ворота уж гляжу предо мною. Зеленые они такие у нас тут, высокие метра четыры. Подошел я уже, а дворник выбежал на меня. Мужик огромный метра два в высоту, и в ширину подстать. Между мной и воротами стал он. И что ж поделаешь? Я рванулся напролом ему, а проснулся уже в здании, на твёрдой кровати.

Мне в нос сразу воском ударило, дымка какая-то летала под потолком. Смотрю, кружком сидят какие-то … Все в черном, как вроны или черти. То мои попутчики по судьбе оказались. Я подивился, у них всех ноги связаны веревкой на подобие восьмерки. И каждого вязь с другими, так и сидят, чудаки. Видят, я поднялся, да начали меня к себе манить: руками машут и шепчут так, давай мол к нам. Я как вголос их спросил, к ним что ль? Глазом не моргнул, весь их кружок поднялся, маленькими шажочками ко мне подбежал и вокруг братца твоего сомкнулсь. Кричать, как оказалось, в здешнем заведении не принято, – услышать мол могут, а ночью спать положено. Тогда и мне ноги повязали и прикрепили вязью той к крайнему. Вернулись мы все к лавке. Начал я этих … рассматривать.

Никто особенно не выделялся, все постриженые, в черном, трое держали свечи горящие, а в сумме пятнадцать душ связанных сидели. Сосед мой бровастый представился – Михайло Часлов, да все его Митькой звали, да и я стал, попривык уж когда. В пол глаз я свой потупил и смотрю, во ! кругом чего сидим. Ведро красного. Все прям ладонями из деревянного ведра черпают, капли не роняя, в рот доносят. Мне тем временем Митька разумел, что кричать тут не стоит, а то на крыльце ночью спать отправят. Красное раздобывают у попадьи, это всегда есть, сидеть можно, пустомелить. Потом, повезёт, позволят письмецо отправить. Вот, в руках твоих белоснежных подтверждение держишь – не врал мой брат повязанный.

А вот теперь, повествовав довольно, скажу тебе, сестрёнка, главное, зачем вообще бумагу марать в поздний час сел. Дело то было в четверг. Как всегда в вечер должны были повязанные мы сидеть, к попадье за провиантом подошла мне очередь ходить. Да из-за новизны меня, иначе говоря, по неопытности одного не пустили, а сопроводили Митькой. Светило наше в этом месяце, да и во всём сезоне поздно встаёт и рано ложится. И, к счастью нашему, не пренебрегла звезда своею привычкой – за окном потемнело. Мы ведро с черпаком прихватили да отправились в обеденную, в уроченый час где нас и дожидалась поставщица наша. Она нас приметила, открыла ключом своим ящик с продуктом и говорит мне: «Черпай», а то я сам не знаю. Так черпал, черпал, покудо не наполнилась тара, оглядываюсь, а в ту пору она с Митькой пропала куда-то. А из-за буфета, гляжу, голова торчит, не распознал поначалу, а потом понял – Борька, продавщик наш. Тут, думаю, главное не шуметь: Борька он слепой, выгнать его жалко, так поставили за прилавок счётами на слух орудовать да монеты у нас за пищу принимать, продавщиком. Оно как было поначалу: возьмёшь три калача, ему говоришь – одна баранка, он за баранку монету возьмёт, а ты с тремя калачами грешный довольный идёшь, жуёшь. Да потом Борька про те хитрости прознал и вот дальше что пошло: берёшь три калача, ему твердишь – одна баранка, а он, умён уж теперь, покидает на счётах туда-сюда да просит с тебя монет за четыре калача. Ты ему – да у меня только три, а он не верит, за пять уже требует Вот так и живём.

А прознал он о той обманке так: подумал, что, коли все по баранке взяли, так должно быть целый прилавок калачей лежит, ножки ломятся. Да себе всё добро нами совранное, что потреблённое, похотел унести. Кинулся, – а ничего нет. Вот так и живём.

Обернулся тем временем Митька, да мы пошли кругом сидеть. А как сидели, сидели, балаболили, ведро опорожняли, так оно и опустело до дна совсем. По новой меня отправили за провизией, только теперь уж не как прежде – опыт есть, да и Митька захмелевший не на лавке, но под лавкой лежит. Один пошёл. В обеденную захожу повторно за тот день, тише дверцу приоткрываю и призакрываю, вдруг, что Борька ещё на месте своём работницком. Гляжу, – никого. Одна только попадья у шкафа стоит, ключом замок отпирает. Отпёрла. Я черпалом, как и задумано, набираю ведрину доверху и к выходу уж направляюсь. А она, бестия, о платеже мне твердить в спину начала. Обернулся, а она … совратила брата твоего, шельма такая.

И теперь живу, спать спокойно не выходит, ворочаюсь с бока на бок ночами. Не разумею, как поступать, делать чтоб по совести всё. И так бы и мял боками в перине клещей, если б только намедни не пошёл с огорода путём не через нужник, как обычно заведено, а через двор, решил я так дорожку сократить. Смотрю, что делается во дворе, глаза протёр, показалось может, а нет, не показалось – хоронят кого-то. Вопросил кого, да отвечено мне было – поп помер.

Уяснил я в тот миг, как по совести заделать. Пошёл, к попадье посвататься. Накинулась на меня, дура, думал я грешным делом, бить сейчас будет, а она расцеловала. Только изъян один был. Коли на неё тень падёт, так никому дела нет, а моя персона тут во внимании. Она-то с попом, конечно, обручена была. Вот. Так я ей сказал то, мне ответ в раз же последовал, что сам он их и обручал, да сам то в могилу и унёс.

Вот сей предмет я тебе, сестрица, описал, покуда письмецо позволили начеркать. Просьбы ко тебе у меня две имеется: матушке ни слова не молви, ни полбуковки о деле, да постарайся как-то выслать голубкою денежек на пищу братцу твоему, уважь, да гостям на угощения. Ответа твоего ожидая, целными днями просиживаю у голубятни,

твой братец.

11 февраля.

-

Село Борисова гора,

в поповское поселение.

И тебе не хворать, братец.

Расстроен ты был нашим с мамой решением? Сожалею, но ничего тут не поделаешь. Как ты говоришь “не подарок молодец был”? Да уж куда там до подарка, мы только недавно двери в свои комнаты на ночь швабрами подпирать перестали. Хочешь, сердись себе на здоровье, мы тебя в поселение отправили не потому, что тебе так лучше будет, а чтоб ты, черт проклятый, нам жизнь отравлять перестал своим пьянством и скудоумием. Хорошо нам от тебя было? Я уже неделю как с Колей обвенчалась, а если б ты здесь был? Володю ты с крыльца выкинул, так что он все зубы в земле оставил. Никита тебе поначалу понравился, мы с мамой только успокоились, сели за стол все вместе обедать, так ты ему, дурак-пьянчуга, огурцом в нос ударил, он внутрь проскочил, а обратно не достать, парень чуть от удушья дубу не дал, хорошо доктор наш рядом был. Так Никитка теперь со свиным рылом ходит, тебя добрым словом вспоминает. Когда я с Женей домой пришла, благословения материного просить, меньше побаивалась, он-то тебя выше раза в два, постоять за себя может. Да и постоял бы, наверное, только пяту Ахилла моего ты быстро нащупал. Женька с детства пить не приучен, как ты, сволочь, после первой кружки и опьянел. Ты его давай с собой на лошадях кататься, да посадил на Бурку нашу гнедую. Всё бы обошлось, да Бурка вот вот разродиться должна была, а он ей на хребет прыгнул и погоняет. Вот и устроила Бурка ему … Зарекся он ко мне с тех пор на выстрел не подходить.

Хорошо мне было, сукин ты сын? Я из-за тебя должна в старые девы угодить? Вот и нашли мы с матушкой, куда тебя пристроить, к тебе подобным. Да ты и там прежним остался. Откуда в тебе, дураке, это взялось всё? И в безотцовщине ж достойные люди вырастают, не как ты. За первую просьбу свою не волнуйся – письмо твоё, как прочитала, сразу в печь бросила, матушке ни слова и сказать не подумаю. Жить только нормально начали, снова, ты, чёрт драный, явился. Бумаги-то жалко на тебя писать, а денег и тем более не дам, но можешь съесть моего голубя.

Богом молю, не пиши больше, письмо как пришло, почтальонка Аня вздрогнула, вся в слезах, дрожащая принесла. Ни видеть ни слышать тебя вся деревня уже не может, пропади ты пропадом.

22 февраля.

-

Малининский район,

деревня Мартыновка,

седьмой дом.

Сестрица любимая,

Пишу тебе за эту неделю уж повторно. Ты зная, должно быть, о письме моём первичном, надеюсь, не поторопишься ещё ответ свой давать. Обстоятельно изменилась жизнь моя вчера происшествием и скорбным и в один и тот же миг освобождающим мене, брата твоего, от многих обязательств. Мы с Митькой шли по двору рано утром, нося воду в жилище. Глядим, бабы идут от церквушки, рыдают. От известия того, что мы прознали некоторое время погодя, и нам поплакать стоило бы. Попадья, уже мною тебе описанная, в вечер, предшествующий сегодняшнему дню, исполняя работу попа покойного, на месте его работницком прибиралась. И по привычке своей, которая недобрая, конечно, да никому зла не несущая, забрала свячных огарков большое множество, да под юбчонку её спрятала. Домой вернувшись, стала попадья печь топить, всё как заведено, да так растопила, что почти баня в хате образовалась. Огарки она на печи оставила, так они и потекли. Печь топилась топилась, пока попадья готовить начала, суп варить. Да понадобен ей стал чеснок для варева, полезла за оным на печку, а в темноте лужу восковую от огарков, уж совсем потаявших, и не распознала. Соскользнула и по силе, что нас всех ступнями к землице удерживает, с печи полетела. Ко порогу затылком приложилась да к муженьку своему бывшему на свидание отправлена была.

Так что, сестрица, ума мы теперь не приложим, где красного раздобывать на вечоры наши, то нашему общему уме теперь раздумье. А вы с матушкой со своего ума раздумья о моей сватебке снять можете добросовестно. Вот так и живём.

твой братец.

15 февраля.