Поэтический медиатеатр

Вот тут-то и появилась особенная.

На самом деле, сначала появился запах. Я очень четко запомнила его: лакрица. Так пахли конфеты, привезенные мамой из Парижа – единственные конфеты в моей жизни, которые я так и не смогла съесть, несмотря на восхитительный запах. После прошуршала юбка, а за ней проскрипели по очереди отодвигаемые стулья, мягко звякнули два бокала – с вином и коньяком. По диагонали присела молодая женщина в эффектном платье, и от нее сквозило презрением даже через парфюм. Напротив села особенная.

Она пила коньяк. Единственная из всех женщин в зале. Простая белая рубашка, черные джинсы, никаких претензий на пошлую прилизанность в образе. Манжеты пиратски загнуты, руки тонкие, мальчишеские.

Ее спутница первым делом взяла в руки бокал вина. Она первым делом взяла руку своей спутницы.

Я так и осталась сидеть, вклеившись взглядом в их переплетенные пальцы. Вечер вокруг все так же катился к черту. А я сидела и глазела на них. Для меня в этом простом жесте оказалось больше поэзии, чем во всех стихах, написанных присутствующими за всю их жизнь.

Дело было даже не в том, что я видела такое впервые. Дело было в том, что я знала, что подобное – табу. Что это, наверное, стыдно, что это, кажется, порицается.

Но – вот странность! – к нашему столику просто паломничество началось из поэтов, преимущественно мужчин, которые подходили засвидетельствовать свое почтение этой странной женщине. Каждый говорил с ней так, словно очень надеялся на развернутый, персональный ответ. Она отвечала всем с одинаковым ровным достоинством. И продолжала держать чужую руку.

Я молча мяла скатерть. Про такое не показывали кино, об этом не говорили спокойными голосами и не упоминали в школьных кабинетах. Об этом, скорее, стыдно шутили в коридорах и за гаражами. Я знала в себе зародыш подобного чувства. Но никогда не видела своими глазами, чтобы женщина спокойно брала за руку другую женщину, а в нее не бросали камни или оскорбления; более того – ее определенно уважали. Возможно, больше, чем кого-либо в этом зале.

Когда она вышла на сцену, я поняла, почему. Ее тексты были прекрасны сами по себе, но в ее исполнении они просто выворачивали пространство. Осыпалась лепнина, слезла позолота с кресел; деревянные столы превратились в тяжелые бревна, качающиеся на волнах ее голоса. Она читала стихи, как заклинания, и вместо пошлого вишневого табака в зале запахло костром и лесом, лакрицей и металлом. Она лязгала, громыхала, звенела, укачивала, убаюкивала словами. Все растворилось в слове; и она сама растворилась, превратилась из «она» в нечто всеполое, медиязыковое, огромное. Не было ее, не было его, было то самое, что говорит в человеке еще до его рождения, и оно имеет только один критерий – либо оно настоящее, либо оно притворяется. Это было настоящее.

Я в тот момент поняла две вещи, и в них ни разу более не сомневалась. Во-первых: пол не имеет никакого значения; значение имеет суть. Во-вторых: мало писать хорошие стихи и как-то их подавать; надо писать максимальные стихи и исполнять их так, как будто каждый текст – это отдельный мир.

Ей аплодировали громко. Настолько, что своего имени я не услышала. Она сама подсказала мне, что наступила моя очередь.

Я не помню, как читала и что. Выступать после нее было все равно что ходить по пожарищу.

Видимо, на волне адреналина я выступила неплохо. Настолько, что в конце вечера она ко мне обратилась.

Она сказала: то, что ты пишешь, станет лучше. Ты не заметишь, как это будет происходить. Но то, что ты исполняешь – это не то, что ты пишешь. Поэтому работай над этим отдельно.

Я так испугалась, что спросила только одно: мы еще увидимся?

Она посмеялась и заверила, что однажды обязательно придет на мой концерт.

Больше я ее не видела. Только в декабре девятнадцатого года через сорок третьи руки узнала, что она сдержала слово и действительно приходила на мой спектакль в Саратове в 2016 году. Это был INTERBRAIN, один из текстов которого посвящен ей.

Я пыталась найти ее хотя бы на фотографиях, но так и не смогла.

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. ПУТЬ НА СЦЕНУ ЧЕРЕЗ БАНАНЫ И «СЛОВО ЗА СЛОВО»

Все, чего я хотела после переезда в Москву – надышаться этим городом.

Гулять по бульварам, целоваться в переулках, вдыхать отвратительный яблочный дым и узнать, наконец, почему всем так нравится быть взрослыми. Никакой поэзии в моем плане не стояло.

Но у поэзии было свое мнение.

Поэзия стучалась по ночам в вордовские файлы, куда я обильно сливала свои девичьи переживания по поводу конца первой любви и громоздкие философии о несовершенстве мира.

Поэзия стучалась ко мне через случайных людей, доносивших редкие слухи о том, что есть такой вот Арс-Пегас, читающий стихи многотысячной толпе на митингах. Или какие-то там члены Союза Писателей, которые делают какие-то премии.

Поэзия стучалась упорно, мешая жить по-студенчески, мечтать о хорошей журналистской карьере и довольствоваться скупыми эмоциями.

Я закрывала глаза и уши, писала «в стол» и не допускала мысли о том, что все это ко мне может относиться. Я работала в ЦУМе, клепала ужасные сценарии и собирала съемочный кран из трехметровых профилей, двух кирпичей и гаечного ключа. В конце концов, я была почти взрослой и строила личную жизнь. Вечерами покупала отвратительное ягодное вино, у которого из плюсов были только сахар и цена, и шла постигать туркменскую кухню в главную общагу МГУ.

А ночью моя «личная жизнь» засыпала, а вот демоны – наоборот просили выгуляться. В соседней комнате замолкала сербская попса, и я шла гулять по Главному Зданию МГУ.

Днем университет – город в городе, где можно найти все – от цветочного магазина до маникюрного салона. Некоторые персонажи месяцами не выходят из здания, заявляясь в тапках даже на лекции. В мраморных коридорах стоит многоликий гул, в котором и своего имени не различишь – не то что мыслей.

Но после одиннадцати ГЗ из улья превращается в усыпальницу. Свет выключают, большинство коридоров перекрывают резными сталинскими решетками. Пропускной кодекс не котирует даже студенческий билет; действителен только бланк общежития. Университет становится убежищем, по-советски строгим и режимным.

Надо знать маршруты. Тогда можно долго гулять этажами, перепрыгивая с лифта на лифт, из корпуса в корпус. Можно добраться до крыши – что строжайше запрещено, конечно, и требует определенных знакомств в службе безопасности – и своими глазами увидеть, насколько огромен циферблат главных часов. Можно выйти курить и любоваться яблонями в закрытый двор. Можно петлять коридорами час и не встретить ни одного человека, зато натолкнуться, например, на пустую гостиную с зелеными лампами и кожаными креслами пятидесятых годов.

Не было ни времени, ни правил в этих коридорах. Тебя никто не слышал – или так только казалось. В любом случае, я во время таких прогулок вслух читала стихи. Иногда сочиняла их прямо на ходу, проговаривая все, что не имело места в моей такой устроенной «взрослой» жизни.

Стихи – это же психотерапия для нищих и молитва для разочарованных. Сложил в строку все, что не дает спать – и можно встречать новый день. Ценности в таком тексте для мира немного; но для тебя только он и имеет ценность.

Я редко что-то записывала – просто наговаривала в пространство и смотрела, как отзывается в стенах звук.

Общага жила и реагировала живо. Посреди строки вдруг могла распахнуться чужая дверь, а из нее вывалиться парень в трениках, танцующий в сторону ночного буфета. Могли зажечься аварийные огни на лестнице, совпав с эффектным тактом в тексте. В погасшем мраморе коридоров стих мог столкнуться с тихим гитарным перебором – не я одна любила ночные прогулки. Из простого текста в живых этажах ГЗ получался целый бытовой спектакль, который рождался в импровизации и в ней же одномоментно умирал.

Я стала замечать, что стих как текст весит меньше, чем стих, который продолжается в реальности. Одна и та же строка, сказанная разным тоном в разных коридорах, меняла оттенок кардинально.

Тогда я не фиксировала это – просто наблюдала. Ночная сцена заканчивалась с возвращением в комнату; других подмостков у меня не было. Пока однажды я не набрела на ту самую гостиную с кожаными креслами. И не нашла афишу с приглашением прийти на литературный вечер.

Знатно рассорившись с «личной жизнью», я плюнула на взрослость и пошла.

Не стоит описывать еще одни поэтические посиделки – в них было мало нового. Главным отличием – в моем случае очень важным – был только банан. Каждому пришедшему выдавали по банану; его необходимо было вручить понравившемуся автору после чтений. Поэтому нет ничего необычного в том, что наше знакомство с Иваном Фефеловым началось с того, что он вручил мне свой банан.

(Никогда бы не подумала, что банан может стать моим пропуском в концертную поэзию. Даже если это банан Фефелова)

Видимо, где-то Ваня обо мне рассказал, потому что очень скоро стали писать какие-то люди и приглашать выступить со стихами. На первом же таком выступлении в кофейне «Чайкофский» на Чистых прудах я столкнулась с восходящей Ах Астаховой. Иру попросили прочитать вне программы и, кажется, завистливо уважали. Тогда я запомнила из ее выступления только свитер с красными цветами. Дело в том, что рядом в тот момент сидела моя новая большая любовь и очень увлекательно курила.

Но дальше об Астаховой слышалось все чаще – с каждым новым мероприятием я узнавала о своеобразной иерархии сетевой и концертной поэзии. Она размыта и субъективна, как и положено любой сфере в 21 веке, поэтому не стоит опираться на нее слишком сильно: возможно, рухнет под весом времени. Но в моем опыте она сложилась так.

Кармической валютой была аудитория, то есть – люди на концертах и в пабликах. Выше всех, конечно, Полозкова, Воденников, Быков; на хромой козе не доедешь. Дальше – Астахова и Сола Монова. Потом – пул поэтов-сетевиков: участники «Бабушки Пушкина», первые интернет-звезды, организаторы топовых мероприятий и их завсегдатаи. Существовала и своя пирамида событий: на вершине стояли крупные сольные концерты, а из «винегретов» лидировали ЛитПон и «Слово за слово».

Сознательно не вношу сюда «классическую» группу литераторов. Все, что творится за бархатными дверями Союза Писателей, до сих пор остается для меня мифом.

Практически везде концертная поэзия останавливалась на формате «вышел к микрофону и прочел». Изредка кто-то брал гитару или даже заморачивался с фортепиано. Моноспектакли, перфомансы – все это только витало в воздухе, но практически не существовало. И конечно же – чем меньше было мероприятие, тем хуже люди там исполняли стихи.

Но если большинство мероприятий предлагали «просто выступить», то «Слово за слово» создавалось как настоящая поэтическая дуэль. И у нее были свои жесткие правила и жесткие зрители, от чьих аплодисментов зависело, место тебе на сцене или с разбавленным вискарем у бара.

Я честно пыталась вспомнить, как именно случилось так, что мы с Ваней Купреяновым замышляли делать телеканал, а вместо этого я оказалась режиссером-постановщиком в «Слово за слово». Не помню. Вероятнее всего, решение было принято в баре «Федор» на Китай-городе, куда мы тогда приходили, как на работу; а все принятое в «Федоре» всегда имеет интересный эффект. Уверена только в одном: мы хотели снимать каждый выпуск с перспективой размещать потом на канале, а для этого проект надо было «отелевизионить». Я предложила делать дуэли тематическими и снимать видеостихи на минуту для каждого поэта вместо первого раунда.

Команда проекта согласилась. Денег на студию ни у кого не было. Поэтому скоро в мой дом началось паломничество из всех возможных современных поэтов 2013 года.

Страшно подумать, как это выглядело в глазах моих соседей. Возможно, с той поры некоторые со мной и не здороваются.

Еженедельно – обычно в четверг – в квартирку к одинокой девушке на самом верхнем этаже приходило по четыре странных человека минимум. Некоторые приводили с собой возлюбленных или сочувствующих. На лестничной клетке курили философские бородатые лица, татуированные молодые львицы с тонкими пальцами или громкие персонажи в кричащих майках. Ярко обсуждали политику и литературу, красиво матерились, вежливо отвечали на вопросы. Выглядели образованными, но ненадежными. Соседка из пятьдесят девятой дважды спрашивала, где мои родители.

Из самой квартиры периодически доносились странные звуки – чаще всего команды «Стой ровно!», «Говори громче!» и досадное «В хронометраж не лезет». Иногда мычание и что-то вроде заклинаний – мы разрабатывали голос по всем общедоступным актерским техникам. Звенели бокалы, беспрерывно шумел чайник; периодически кто-то добирался до гитары.