Сделка и ее действие. Комментарий главы 9 ГК РФ (Понятие, виды и форма сделок. Недействительность сделок)

Мы видим, что весьма затруднительно обнаружить здесь почву для недействительности передачи; именно потому, что передача – действие утилитарное, достигающее известной полезной цели само по себе, все построения, исходящие из утверждения о возможности лишения этого акта результата, наталкиваются на тот факт, что результат есть помимо права, что передача, стало быть, состоялась и тем самым действительна в том смысле, что владение, созданное ею, наглядно и действительно, и праву эту действительность никак невозможно уничтожить.

Действительность юридическая, приходится напомнить, состоит в возможности права подействовать на поведение обязанного лица (должника, как правило). Но здесь это уже не нужно: вещь уже доставлена, поведение уже завершено. Поэтому состоявшееся исполнение уже не может быть ни действительным, ни недействительным.

Признание же результата исполнения – владения – недействительным логически невозможно и практически бессмысленно. Поскольку владение возникло и существует, оно уже тем самым действительно.

Незаконность владения, в отличие от недействительности, имеет иной источник, коренящийся в соотношении сделки отчуждения вещи с волей собственника на отчуждение, т. е. не затрагивает и не ставит под сомнение факт владения и его принадлежность к сфере действительного, к действительности. Незаконным, что вполне очевидно, может быть только наличное, т. е. действительное, владение.

Совсем уж нет оснований рассуждать о недействительности работ или услуг, а часто практикуемые попытки противопоставлять разные способы исполнения обязательства (т. е. передачу вещей отделять от выполнения работ или оказания услуг) для облегчения обсуждения их недействительности представляются ущербными из-за принципиально единой волевой природы исполнения.

Но если бессмысленно рассуждать о недействительности исполнения в части работ или услуг ввиду практической невозможности их возврата, то обсуждение недействительности передачи вещи, кажется, такой возможности не лишено. Однако коль скоро такой возврат не отменяет самого обязательства, то его практическая возможность лишена, однако, и юридического, и практического смысла (нельзя требовать того, что будет сразу же возвращено должнику[32 - Р. Циммерман приводит это правило среди тех принципов, которые входят в фундамент европейской правовой культуры (Циммерман Р. Римское право и европейская культура // Вестник гражданского права. 2004. № 4 (Т. 7). С. 216). С. Сарбаш обосновывает тот же вывод в рамках теории совпадения, которая лишает исполнение возвратного действия ввиду волевых пороков, если фактически исполнение завершено. Компромиссом в позиции С. Сарбаша я бы назвал его суждение о том, что «волевой характер не имеет первостепенного значения для юридического характера исполнения» (Сарбаш С.В. Исполнение договорного обязательства. М., 2005. С. 10–11). На самом деле, коль скоро исполнение состоялось, воля (точнее, пороки воли) исполнителя уже не имеет также и второстепенного значения.]).

Квалификация передачи вещи в качестве реального акта[33 - Общая оценка соотношения сделки и реального акта такова: сделки содержат одну или больше деклараций о намерениях с добавлением последующего акта, который, поскольку его больше не нужно поддерживать специальным намерением при совершении, именуется реальным актом (Realakt). Так, передача собственности в соответствии с § 929 BGB требует вещного договора и передачи фактического владения, причем передача, как и вещный договор, не требует специального намерения (Markesinis B., Unberath H., Johnston A. German Law of Contract. A Comparative Treatise. 2

ed. Oxford; Portland (Or.), 2006. P. 27–30). Дело, однако, в том, что реальный акт не только не нужно поддерживать особой волей, но, более того, недопустимо требовать после сделки снова проявления воли, ее подтверждения, так как подобный взгляд на исполнение исходит из ошибочного допущения, что воля может быть пересмотрена после совершения сделки и потому нуждается в повторении (обновлении, подтверждении и т. д.). Именно из-за непонимания этого обстоятельства и возникли тупики в интерпретации передачи собственности в нашем правоведении.] (поступка), но не сделки, как в немецком праве, кажется более последовательной в проведении взгляда на сделку как на акт неутилитарный, о чем уже говорилось (передача вещи имеет, очевидно, непосредственную полезность). Поэтому она кажется предпочтительной по сравнению с различными попытками трактовать передачу вещи как ту или иную сделку (хотя все же не обходится без помощи фикции), в том числе по сравнению с квалификацией исполнения как сделки по прекращению обязательства.

Обе квалификации исходят, впрочем, из того, что передача вещи – сознательное действие, направленное именно на вручение вещи другому лицу (его участие требует признать это действие совместным, что в данном случае не обсуждается).

Различия интерпретаций, если довести рассуждение до конца, состоят лишь в том, что в одном случае считается, что воля на передачу права уже выражена раньше, в договоре, причем эта воля проявилась как действие договорного обязательства, подлежащего исполнению без всякого нового изъявления воли на передачу права, а в другом случае считается, что новый, повторный договор о передаче права «мысленно присоединяется» к реальному акту передачи вещи.

Преимущество обоих подходов состоит в том, что в их рамках предприняты попытки создать логичный механизм связи между волей обладателя права и переходом права.

Отсутствием такой логики (и, пожалуй, всякой логики) страдает удвоение, которое возникает у тех российских цивилистов, которые считают передачу вещи и сделкой, прекращающей обязательство (при этом, как уже отмечалось, по сути, смешиваются цель и мотив сделки, если это сделка), и одновременно сделкой, «передающей» право собственности.

Получается, что одно действие – это две сделки или одна сделка с двумя целями. Сторонники этих взглядов и не стремятся выбрать один из этих двух вариантов; впрочем, любой из них ошибочен и оставляет всю теорию в тупике.

Детальное изучение психологами процессов формирования и выражения воли не дает никаких оснований для любого допущения, что воля может иметь более одной цели. Вопрос о множественности возникает только в аспекте трудности формирования воли при множественности (или неясности) мотивов, вплоть до паралича воли при взаимоисключающих мотивах[34 - См.: Леонтьев А.Н. Воля // Вестник Московского университета. Сер. 14. Психология. 1993. № 2. С. 3–14. Иоанн Дунс Скот полагал, впрочем, что воля может удерживаться от акта воления и в том случае, «когда ей явлено блаженство» (Блаженный Иоанн Дунс Скот. Избранное. С. 469, 506–507). Здесь показана производность уже не только права от сделки, но и сделки, т. е. воли, от жизненных нужд.]. Мотивы могут быть, конечно, не полярными. Тогда цель определяется легче, и стремление к ней может быть сильнее в силу умножения мотивов. Но в любом случае, при любой множественности мотивов цель, т. е. сознательное действие, будет единственной, а действие, вполне понятно, – одним действием[35 - «В таком случае, когда конфликт, заключенный в борьбе мотивов, не получил разрешения, которое исчерпало бы его, особенно осознается и выделяется решение, как особый акт, который подчиняет одной принятой цели все остальное» (Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. С. 529).].

Но, признав за конструкцией, в центр которой поставлен вещный договор, отличный от передачи вещи, подчинение определенной логике, мы вместе с тем должны признать, что эта логичность дается ценой фикции.

Фикция в принципе не может быть доказана, так как она не может быть явлением, она лишена всякого реального бытия. А доказан может быть только факт – то, что существует. Однако фикция всегда обосновывается из практических нужд, она устраняет противоречия в системе, позволяя ей успешно функционировать. Таким образом, обоснование фикции состоит в показывании ее удобства, а отнюдь не того, что она якобы действительно существует. Между тем множество недоразумений и потерь для права возникает именно из стремления юристов доказать, что фикция не столько удобна, сколько реальна, просто не все ее видят (с трудом удерживаюсь, чтобы не вспомнить об очевидцах НЛО или снежного человека).

Вполне понятно, что если сложившиеся фактические отношения одновременно и удобны для регулирования, то они не являются препятствием действию закона. В этом случае они не создают никакой юридической проблемы и не привлекают внимания юристов. Поиски же фикции следуют всегда за обнаружением юридического тупика, глубокого противоречия, возникшего в реальности.

Другое дело, что, раз возникнув усилиями закона, фикция со временем начинает восприниматься юристами как реально существующее явление. Нам может показаться курьезной убежденность многих немецких юристов в естественности вещного договора, но если мы вспомним, как сами воспринимаем юридическое лицо, вспомним тяжелые баталии по поводу его социальной реальности, известные нашей литературе, то ситуация предстанет в ином свете[36 - Отвлекаясь от темы статьи, я бы заметил, что отдельное исследование судьбы той или иной фикции, особенно давно внедренной в право, было бы достаточно интересным. Мы бы получили почти в чистом виде историю истинно юридическую, историю созданного в юридической реторте явления, зажившего самостоятельной жизнью и даже способного подчинить себе сознание юристов, в котором оно только и может существовать. 26].

Если верно, что в праве существуют только лица, действия, вещи, то верно это в том смысле, что при всех известных юридических опосредованиях каждое из этих явлений – все же материальный феномен.

Эту связь внешне явленного и преобразованного сознанием в простейшее понятие, все еще в основном фактическое, мы часто даже не замечаем. Чувственно мы воспринимаем картину, в которой один человек передает другому пять яблок. Но известные нам социальные связи, в которых мы сами участвуем, заставляют нас воспринимать одного человека как продавца, другого – как покупателя, а пять яблок – как товар, покупку.

В другом случае мы видим человека за рулем автомобиля, но существующая социальность приводит к восприятию этого явления как владения автомобилем. И факт покупки, и факт владения при этом не утрачивают материальности (потому они и факты).

Поэтому фикции прежде всего имеют своим объектом именно лиц (можно указать здесь на фикцию юридического лица), вещи (я бы сослался на такую актуальную сегодня для нас фикцию вещи, как помещение) и, наконец, действия.

Вещный договор – фикция сделки создает фикцию исполнения этой сделки – фикцию действия по передаче права, которого на самом деле как действия не существует.

Поэтому вполне уместно вернуться назад и сопоставить эту фиктивную конструкцию с иной, которая мне кажется более естественной.

Разделение действия сделки: принципы и предрассудки

Предметом обсуждения является не столько критика вещного договора, хотя его явления в русской юридической литературе нужду в такой критике, пожалуй, обнаруживают. Скорее мы будем обращаться к тем источникам, из которых возникли идеи, породившие как вещный договор, так и вообще представления об удвоении воли в сделке. В этом смысле рассуждения будут не вполне традиционными[37 - Сразу вспоминаю одно замечание М. Ростроповича о, кажется, И. Монигетти: «Он не ищет проторенных путей. Он пошел моей дорогой».].

Более десяти лет назад, когда я пытался разобраться в теории собственности, мне показалась весьма плодотворной, между прочим, высказанная Д. Дождевым идея о том, что генезис права собственности и договора лежит в разных плоскостях. После этого автор источника (он при этом цитировал, впрочем, других авторов) говорил мне, что я неправильно его понял. Поэтому я должен сказать, как мной понят этот тезис, коль скоро он оказался лишен авторитета.

Первоначальная купля-продажа, как известно, предусматривала только передачу спокойного владения. Из этой непревзойденной по логике конструкции, в частности, возникла и ответственность за эвикцию, судьба которой впоследствии была столь трудна именно из-за утраты первоначальной логики. В классическом праве собственность, следовательно, была случайным (и практически, и теоретически) эффектом купли-продажи[38 - «В римском праве договор был только основанием возникновения обязательств, вещные права были лишь результатом осуществления определенного способа исполнения обязательств» (Агарков М.М. Избранные труды по гражданскому праву. В 2 т. Т. 2. М., 2012. С. 131–132).]. Только впоследствии купля-продажа стала связываться также с возникновением права собственности так, что это возникновение было признано (не без насильственного навязывания, однако) присущим самому договору. Отсюда, надо думать, появились и автоматизм вещного эффекта, и различные его интерпретации.

Все это – вполне известные положения.

Но важно заметить (и, пожалуй, для нашей темы это ключевая посылка), что адекватное действительности и поэтому совершенное представление классического права о действии купли-продажи оказалось со временем неудобным именно потому, что право собственности возникало из классического договора случайно, необязательно. В этом причина поиска особого решения, придумывания особого механизма, жестко связывающего куплю-продажу и собственность, превращения купли-продажи из договора о владении в договор о собственности, неизбежно противоречащего действительности, представленной все той же куплей-продажей.

Дело в том, что купля-продажа не является источником права собственности. Источник этот до сих пор не совсем ясен (что не мешает помещению этого права в центр общественного устройства, для чего вполне достаточно и доводов разума, естественно-правовых обоснований или подобных им).

Если все же затронуть этот вопрос, то можно предположить, что право собственности возникло из захвата, из имущественных отношений с чужими (возникающий отсюда дополнительный смысл слова «отчуждение», возможно, не случаен). Принципиально важным мне кажется момент пересечения вещами социальной границы, которая первоначально была также и границей существования всяких прав: как только вещь пересекала границу между своими и чужими (не субъектами права), она становилась объектом права, ничем не обремененным и не ограниченным, ведь не было никого (чужие – не люди, не субъекты права), чьи права могли бы как-то ограничить принадлежность вещи, внести в нее элемент относительности, который так или иначе проявлялся в имущественных отношениях между своими, т. е. в отношениях договорных[39 - Подробнее см.: Скловский К. Собственность в гражданском праве. 5-е изд. М., 2010. С. 72 и сл.]. Отсюда логически (и, кажется, исторически) следует вывод о том, что договор в принципе не может установить исключительное, абсолютное право.

Соответственно, это право[40 - Далее преимущественно говорится о праве, затрагивающем третьих лиц, прежде всего о праве абсолютном, поскольку именно оно находится в центре обсуждаемой проблемы, преодоление которой и привело к тем деформациям, которые около двух столетий создают новые и новые трудности в теории и практике. Право требования из обязательства как результат частного обещания имеет совсем иную проблематику и во всяком случае не вызывало до сих пор попыток построения искусственных и фиктивных конструкций для его освоения. Проблемы вызваны как раз распространением механизмов, присущих обязательству на иные, прежде всего абсолютные, права.] возникало из иных источников, отличных от договора и не совпадающих с ним. Я бы обозначил эти источники как правопорядок в целом. Сама идея, что одно и то же право может возникнуть как из договора, так и из создания вещи, ее захвата (оккупации) и другими недоговорными способами, уже довольно определенно подводит к выводу, что генезис права собственности шел путем независимым, параллельным генезису договора. Думаю, что точкой их пересечения и примирения прежде всего является типизация договоров, имеющая одним из результатов выделение небольшой группы договоров, переносящих право собственности. Результатом этой типизации является не только то, что выбор одного из этих договоров лишает стороны всякой возможности исключить из действия договора его «отчуждательный» эффект, имеющий, следовательно, самостоятельное, не зависимое от воли сторон существование, но и то, что это автоматическое возникновение права собственности выступает не как собственное свойство договора, не как результат того или иного соглашения, свободной воли сторон, но как привнесенное правопорядком извне, проистекающее из заранее приданного данному договору качества. Тем самым переход права собственности является не результатом действия договора как индивидуального соглашения, но результатом действия правопорядка, заранее описанным объективным правом и недоступным воле сторон. Стороны могут лишь выбрать один из предложенных частных вариантов в рамках предзаданного механизма, не затрагивая его сути (например, увязать момент перехода права собственности не с передачей вещи, а с платежом и т. п.). А воля на отчуждение выражается один раз и навсегда в выборе лицом того договора, которому правопорядок присвоил способность перенести право собственности. После этого выбора воля сторон в части решения об отчуждении не может быть изменена или уточнена (в том числе путем ее вторичного подтверждения), пока существует договор.

Мне эти суждения кажутся достаточно очевидными и вполне состоятельными. Напротив, в обосновании права на существование нуждаются многие известные современному праву конструкции, прежде всего германский вещный договор, отходящие так или иначе от тех адекватных представлений, которые изложены выше.

Одной из наиболее существенных черт концепта вещного договора представляется абсолютизация частной воли, воли отчуждателя в механизме перехода права собственности[41 - Ниже будет отмечено и то, что, например, все теории о получении (или неполучении) собственности от неуправомоченного отчуждателя имеют один и тот же сомнительный пункт (который они, однако, принимают без сомнений), что собственность в принципе может быть получена только от стороны в договоре.].

Нетрудно заметить, что сам концепт возник из интерпретации материала, накопленного в процессе усвоения римской традиции, для обобщения эффекта исполнения сделки об отчуждении. Сомнения по этой части могут, кажется, восходить к тому факту, что сама традиция в течение веков меняла свое содержание и значение, и различные нюансы в ее понимании, возможно, связаны не с глубиной юридического содержания этого действия, а с его исторической изменчивостью. Но эти сомнения, не претендуя, конечно, на вторжение в романистику, можно счесть излишними ввиду фиктивности самой конструкции вещного договора.

Некоторый интерес представляет, пожалуй, обращение к «Философии права» Гегеля, учитывая, с одной стороны, то значение, которое она имеет вообще и в специальном смысле – для российских юристов, находившихся под ее скрытым и отраженным воздействием в течение нескольких десятилетий (читатель, знакомый с мучениями Маркса в преодолении «Философии права», при этом прослеживаемыми в большинстве юридически значимых суждений, представленных в его наследии, поймет, о чем идет речь, а читатель, не знающий этого, едва ли найдет данную информацию полезной), а с другой стороны, рассматривая эту работу как современную эпохе формирования концепта вещного договора.

Мне представляется, что знаменитое высказывание Гегеля в § 71: «…я обладаю собственностью уже не только посредством вещи и моей субъективной воли, а также посредством другой воли, и следовательно, в некоей общей воле, <составляющей> сферу договора… Договор предполагает, что вступающие в него признают друг друга лицами и собственниками; так как он есть отношение объективного духа, то момент признания в нем уже содержится и предполагается»[42 - Гегель Г.В.Ф. Философия права: Пер. с нем. / Ред. Д.А. Керимов и В.С. Нерсесянц. М., 1990. С. 128. Представляется, однако, что это суждение скорее верно не для собственности, а для владения: стороны договора находят друг друга как лица, воля которых необходима для получения от них спокойного владения; соответственно, в договоре содержится взаимное признание сторон владельцами нужных вещей. Именно так, как известно, купля-продажа и понималась в римском праве.], если принять его за истинное, дает соблазнительную возможность не только объяснить собственность через меновый договор, через куплю-продажу[43 - На самом деле вопреки представлениям классиков купля-продажа развивалась не путем преодоления мены, а путем преодоления дарения (причем не нужно понимать мену и дарение как известные договоры – речь идет о первобытных имущественных отношениях в целом, которые были в действительности не тотальным «первичным обменом», а тотальной системой даров). Непосредственно архаическая купля-продажа вышла из появившихся денег (появление которых в свою очередь стало результатом кризиса системы даров), так что не купля-продажа потребовала появления денег, а деньги потребовали появления купли-продажи. Однако Гегель, как и другие мыслители XIX в., исходил как из очевидного факта из того, что обмен был первичным и купля-продажа – его частный случай. Действительный генезис был иным.], но и ограничить источник возникновения собственности только частной волей владельца.

Возможно, этот подход явно (а скорее неявно) был не последним фактором, предрешившим появление идеи вещного договора. При этом было бы наивным думать, что саму конструкцию изобрел Гегель. Точнее считать, что тогда (и в немалой степени до сих пор) так полагали почти все.

Впрочем, суждения Гегеля о получении собственности завладением бесхозной вещью в смысле помещения воли в вещь, кажется, все же обнаруживают стремление найти некую отличную от договора форму возникновения собственности. Здесь сначала, по сути, повторяется известное высказывание Павла о невозможности владения двумя лицами одной вещью для обоснования правового значения завладения: оно имеет юридический смысл, поскольку направлено против следующего, второго претендента на ту же вещь. Этому второму претенденту противостоит воля первого, получившая наличное бытие во владении. Тем самым Гегель обнаруживает в «признании других» воли владельца основание собственности (§ 51)[44 - Гегель Г.В.Ф. Указ. соч. С. 108–109.].

Из сопоставления § 51 и 71 мы можем, пожалуй, скорее вывести обоснование собственности через то же самое признание владения как наличного бытия воли на присвоение, на собственность, чем обосновать различия; в первом случае собственность становится правом через признание «других», которые могут, на мой взгляд, быть отождествлены с обществом, с правопорядком, а во втором случае через признание только контрагента, хотя бы оно уже заранее предполагалось, «имелось наперед».

Если пользоваться некоторыми гегелевскими конструкциями (конечно, упрощая их), то, кажется, право, как всеобщая воля, должно все же опираться не на одну лишь общую (для сторон) волю в договоре, и потому никак нельзя избежать апелляции к «другим», т. е. к правопорядку[45 - Правопорядок я бы не стал здесь определять, но во всяком случае должен сказать, что он, конечно, не может полностью отождествляться с объективным правом (законом). Главное в дальнейшем изложении, видимо, указывает на те лежащие в основе права и правопорядка принципы, которые редко имеют форму закона (хотя иногда могут быть из него выведены посредством толкования), но полностью предопределяют и закон, и его применение, и его возможности, и само устройство современного общества. Во всяком случае, правопорядок исключает не только частный произвол, но и произвол законодателя, что следует помнить, имея в виду некоторые особенности отечественного законодательствования последнего времени.], ограничиваясь одной только стороной договора.

В этом отношении вещный договор обходится совершенно без такой апелляции к всеобщему, всецело представляя переход права как результат взаимодействия только воли сторон (общей воли в гегелевской терминологии).

Между тем Гегель вовсе не придавал передаче вещи и любым иным актам сторон после сделки купли-продажи сколько-нибудь существенного значения. Напротив, говоря о стипуляции, собственно сделке как части менового договора, он решительно замечал: «…посредством стипуляции я отказался от своей собственности и от особенного произвола по отношению к ней; она стала уже собственностью другого, поэтому стипуляция юридически непосредственно обязывает меня к выполнению… выполнение является лишенным самости следствием»[46 - Гегель Г.В.Ф. Указ. соч. С. 133. Обращение к стипуляции для противопоставления ее традиции может иметь некоторый полемический смысл, если учитывать, что были популярны схемы, в которых стипуляция и традиция равно выступали как абстрактные сделки, одна из которых создает обязательственный, а другая вещный эффект. Некоторые отголоски этих представлений можно обнаружить в концепте распорядительной сделки.] (§ 79).

Весьма знаменателен этот удивительный прыжок от лишенного самости выполнения к наполненному собственным содержанием (т. е. как раз самостью) вещному договору, хотя бы старательно отделенному от исполнения обязательства. Ведь нетрудно убедиться, что сколь угодно настойчивое указание на мысленное отделение вещного договора от исполнения обязательства никак не примиряет концепт вещного договора с гегелевской теорией: у него уже в момент сделки отчуждение состоялось окончательно, все остальное ничего не может изменить в этом смысле.

Можно при склонности к умозрительным суждениям заметить, что механизм, представленный Гегелем в § 79, скорее напоминает модель отчуждения по ФГК (исторически эти два явления мысли связаны несомненно). Тогда вещный договор, взятый как критика французской модели отчуждения, окажется и критикой § 79 «Философии права».

Сделка, как уже говорилось, существует до права и вне права, так что само это понятие не может быть создано средствами закона (и потому вполне бессмысленными в познавательном, да и в практическом, плане кажутся представление о сделке как о том «факте, который так называется законом» и тому подобные рассуждения).

Не случайно Гегель мало внимания уделяет собственно сделке, ведь он пишет о воле и ее явлениях. Договор в этом смысле у него выступает как общая воля двух сторон, а сделка как волеизъявление стороны обозначается через стипуляцию, хотя философ, конечно, подчеркивает, что и содержание стипуляции уже обусловлено общей двум сторонам волей.

Я не ставил цели очередной раз изложить, как возникло понятие вещного договора: этот вопрос относится к истории германского права, которая не затрагивается этой работой, и достаточно хорошо известен, во всяком случае в части вещного договора и распорядительной сделки, особенно часто привлекающих внимание отечественных юристов. Мне более важными кажутся те редко освещаемые и даже редко замечаемые явления не только теории, но и практики (причем преимущественно российской), которые постоянно пытаются внедрить и применять не столько даже целостную теорию вещного договора, сколько ее несвязанные элементы и отзвуки.

Нужно повторить, что сама по себе фикция вещного договора здесь никак не оценивается. Дело в том, что как только она вводится в тот или иной правопорядок, он в целом испытывает серьезные и тотальные преобразования. Между тем юридическое толкование «более или менее сознательно апеллирует к канону тотальности», причем правопорядок требует, чтобы всякое юридическое решение, в том числе всякое судебное решение, было «необходимо соотнесено с целым»[47 - Бетти Э. Герменевтика как общая методология наук о духе: Пер. с нем. М., 2011. С. 35–36.]. В этом смысле целостная логика отечественного ГК РФ (или другого негерманского права) будет подрываться всяким сознательным или бессознательным допущением повторного волеизъявления после совершения сделки, в том числе для цели отчуждения, хотя бы такие суждения носили частный характер. Соответственно, основанное на таком удвоении понимание права будет всегда порочным и таящим в себе далеко идущие негативные последствия.