История села Мотовилово. Тетрадь 10 (1927 г.)

– Ну давай тысичу-то, плати денежки-то, которые ты обещал! – потребовал Иван о Николая.

– У меня их нету! – иронически улыбнувшись отговорился Николай.

– Эх, неплохо бы сейчас рыбки половить! Поеду на лодке, посмотрю не попалось ли в мои морды, – полупьяно проговорил Семион, намереваясь выпросить последний стакан самогонки на дорогу. – Ты, Федор Васильич, налей-ка мне стакашок-посошок, да я и поплетусь по дворам.

Хозяин налил, Семион выпил, закусывая соленым огурцом. Семион не в меру опьянев уже не мог как следует справиться с огурцом, тот выскальзывал из его наполовину обеззубевшего рта, скользкие огуречные семечки застряли в его жидковатой бороде. Семион натужно поднялся с лавки, шатко качаясь затупотал к выходу. Но последний стакан, окончательно сморил его: не дойдя до двери он копырнувшись свалился, растянувшись около печки, угодив головой в угол, где занимая свое место лежал веник. Вскоре Семион заснул, разнося по всей избе богатырский храп. В пьяном просоньи, он щупал и гладил, то свою бороду, то веник – видимо ему казалось, что он состязается с кем-то в величественности бород, и бормотал хвалясь во сне: “Нет моя борода лучше всех! Ни у кого нет такой бороды.”

Проспавшись, Семион поднял голову и сообразив, что не дома с кряхтеньем поднялся на ноги и выпросив опохмелиться поплелся домой. Опохмелительный стакан самогона сделал свое дело: снова опьянив Семионову голову. Не дойдя до дома, он в бесчувствии свалился в проулке, около забора, где растет жгучая крапива. Бежавший мимо, лохматый Митькин кобель Барбос, остановился около Семиона, с любопытством подошел, обнюхал мертвецки пьяного Семиона, с безразличием отвернулся, задрав ногу помочился на него и побежал дальше по своим собачьим делам.

– Ну, нахлестался, напоролся начужбинку-то! – с упреком встретила Семиона его Марфа, как только он пьяно ввалился в избу.

– Ну ты, старая карга помалкивай! Лежи на печи Баба-Яга!

– Да я и так живу да кряхчу… Уж совсем сгорбилась. Пора мне и на огород воробьев пугать! Вся моя забава теперь перебирать в мыкальнике мотки пряжи, веретена, куделю да на печи полеживать! – признаваясь в своей беспомощной старости, самокритично отозвалась Марфа.

Допустила, как-то, Марфа оплошность. Однажды, после бани, изрядно напившись чаю, залезла она на печь погреться, да так незаметно и заснула. Приснился ей сон будто она, спозаранку, выгоняет свою корову Жукавыньку в стадо. Припала корова к сочной уличной траве, растопырившись подняла хвост и открыв свой фонтан начала брызгать моча росистую траву. Глядя на корову, раззадорилась Марфа: для приличия отойдя к забору, тоже, стала опрастываться от излишней внутренней влаги. Чует Марфа, как затеплело у нее между ног, потекло по морщинистым ляжкам. Встревоженно очнулась Марфа; чует, что произошло неладное, на кирпичах-то образовалась лужица. Хотела Марфа свою вину скрыть от Семиона, да не вышло. Утречком полез он на печь погреть свои престарелые кости и обнаружил старухину оплошность. Пожурил он Марфу, назвав ее корякой и старой кочергой! В свое оправданье, Марфа не возмущаясь, только и проговорила: “Ну и, что за горе! Все в море будет!”

Однажды между ними: Семионом и Марфой произошел забавный случай. Семион, как и всегда почти не вынимая изо рта трубку, всегда дымил ею. И случилось же такое, что трубка у него в зубах подымила, подымила и угасла. Семиону вздумалось закурить, но он запамятав о том, что трубка у него в зубах начал искать ее. Обшарив карманы штанов, сунулся туда-сюда и трубку не обнаружив. Стал донимать Марфу не видела ли она где его трубку. Марфа же заметив, что трубка-то у него в зубах, решила подшутить над Семионом. Она потешаясь над ним, начала с ехидством разыгрывать старика:

– Ты разве не знаешь, что я из твоей-то трубки сейчас, только курила! – эта издевательская старухина речь, не на шутку начинала раздражать Семиона.

– А ты скажи прямо, без подковырок, видела мою трубку, или нет?

– Как же, видела! На ней волки в лес поехали! – нахально издеваясь проговорила Марфа.

– А ты пощупай в зубах-то! Не твоя ли трубка, торчит у тебя во рту-то! – наконец прекратила растерянность в поисках деда. Под старость, он стал каким-то растерянным и крепким на уши. Да и она под старость-то, согнувшись коромыслом, ослабла глазами, не могла нитку в иглу вздеть. Марфа, с детства природой обижена, еще будучи ребенком она лишилась матери. С детства познала нужду и бедность. Росла сиротой. Мать ее, Лукерья семерых нfродила, а будучи ею, Марфой, беременной, с большим трудом разроживалась.

Сначала ее через хомут протащили, но это не помогло. Потом повитуха стала со всей силой приросшее место драть, – выдрала, а роженица через сутки, как говорится, лапти вздернула. А в этом все цыганка виновата, это она Марфину мать заколдовала, сказав ей: «Чтоб тебе не разродиться!» – за то, что Марфина мать Секлетея, в бытность свою, отказала, не подала милостыню цыганке, которая просила у нее подать что-нибудь из одеянья. Да и Семион, под старость лет стал не лучше своей Марфы, после того, как он побывал на помоче, у него частенько стало прибаливать брюхо. Часто получался то запор, то неудержимый понос, так что он едва успевал застегивать штаны: то выбегая на двор, то вбегая обратно в избу.

Ванька на пашне. Один в поле

В этот день, отец разбудил Ваньку рано, солнышко едва показалось из-за крыш изб.

– Поезжай, в поле за большую дорогу. Спаши те два загона под пар, которые я тебе третьёво дни указал. Тебе уж одиннадцатый год попер так, что смыслишь. Поезжай и спашешь, я лошадь-то уже запряг, – сквозь дремотный сон наговаривал отец в уши Ваньки.

– Чего с него еще взять-то! Он ведь еще совсем ребенок! – плаксиво заступилась за Ваньку мать. Эти слова всполыхнули Ваньку, он оторвавшись от подушки и вылезши из-под теплого одеяла стал обуваться, в лапти. Развяленный сном, он позевывая лениво расхаживался по избе, по-стариковски шаркая ногами. Отец, раздраженный тем, что мать защитительно вступилась Ваньку, с большей строгостью, напутственно наговаривал Ваньке:

– Второй-то наш загон вклинился в болото Ендовин, место приметное, ты его сразу найдешь, а первый-то я тебе показывал: он концом-то в коровье болото уперся, так что его найти можно с завязанными глазами. А начинай пахать-то с того который у коровьего болота, а там и к Ендовину переедешь! – назидательно наказывал отец Ваньке. – А чтоб с сонливостью-то расстаться, поди умойся из лошадиной колоды и сон как рукой с тебя сымет! В общем поезжай и паши!

Мать, старательно и сердобольно укладывала в кошель на обед в поле Ваньке. Она положила пирогов, кусок вареного мяса и две бутылки молока. Не торопясь ехал Ванька в поле. Пока он ехал до коровьего болота, вдоволь наслушался жаворонечьего пения. Поднимающееся ввысь солнышко ласково пригревал его кудрявую голову, ветерок поигрывал прядями колечками завитыми его волос. Серый, чуя что на телеге сидит не сам старшой хозяин, а молодой невзыскательный хозяин Ванька, с ленцой шагал по проторенной лошадиными копытами тропинке дороги. День обещал быть жарким: на небе ни одного облачка. Солнце с утра пригревало землю упорно выжимая из нее влагу. Видит Ванька, как на пригорке, около взгорья у большой дороги, игриво колышется, волнисто-струистое марево. Вот и Коровье болото, до деревни Михайловки рукой подать, издали видно, как по улице ее, дурашливо бегают телята, слышно, как там поют петухи. Перво-наперво, Ванька сунулся искать загон. Он сразу же отыскал его, глазами заметя свою знакомую и родную мету, по форме похожую на санной полоз. Выпрягши Серого из телеги, и запрягши его в постромки, он снял плуг с телеги и зацепил его за валек постромок. По примеру отца, перед началом пашни, Ванька троекратно осенил грудь свою крестным знаменьем и пустился в пашню. Он то и дело, строго и властно покрикивал на Серого: «Ближе! Ближе, тебе говорят! Вылезь! Вылезь! У дьявол!» – досадливо орал Ванька на Серого, когда тот нечаянно вступал в борозду. Черно-воронные грачи, перелетая с места на место следовали за Ванькой, они важно расшагивая по борозде, хлопотливо отыскивали червей, набивая ими свои запасники – зобы, предварительно очистив их от прилипшей земли пропуская червей сквозь пальцы ног. На передышку, Ванька пустил лошадь на затравнившийся зеленый рубежок попастись, а сам с мыслью в голове: «Не пора ли на кашель поглядеть!» присев около телеги принялся за завтрак. Очистив от скорлупы яйцо, он целиком засунул его в рот: у него поперхнуло, он закашлялся, чуть не подавился, попавшими кусочками яйца не в то горло. Выпив молока из горлышка бутылки, тщательно разжевав Ванька оправился от кашля, вытерев слезы с глаз, которые навязчиво заслоняли зрение. После плотного завтрака, Ванька снова принялся за дело, а дело шло у него хорошо, Серый бойко шагал легко таща за собой отлаженный плуг. «Какой, вокруг, простор – глазами не окинешь! Какая даль – глазами не достанешь!» – размышлял про себя Ванька, оглядывая поле, по которому где-нигде, пахали мужики свои загоны, размеренно шагая за плугом. Иногда вдалеке, выволоченный из земли плуг, отполированным до зеркальности, отвалом, отбрасывал отблеск солнечного луча, который ослепляюще попадал в глаза.

К обеденной поре, Ванька кое-как, одолел первый загон: жара, зной, слепни, стали гнетуще действовать, на приуставшего уже Ваньку. Закончив пашню первого загона он решил тут же переезжать на второй загон к Ендовину: там пруд с водой, где можно искупаться, да и ближе к дому. Ванька, кое-как запряг лошадь в телегу, с большим трудом перекинул неподсильную дугу, а вот с плугом большая задача. Из-за значительной его весомости, плуг никак не поддался усилиям Ваньки из сил старающемуся ввалить его на телегу. Изобретательность помогла Ваньке: он поручнями, плуг упер на грядку телеги, руками цепко ухватился за грядиль и докрасна напрыжившись с большой натугой вворотил плуг на телегу. Переехав к Ендовину Ванька, стал разыскивать свой загон. Обежал немалое пространство, а своей меты он не мог обнаружить. С досады Ванька заплакал присев на бугорок рубежка. Вытирая слезы, грязной ладонью, он размазал по всему лицу грязные потеки. К Ванькину счастью проезжал мимо мужик.

– Что ты плачешь!

– За-а-гон свой не найду! – сквозь слезы, всхлипывая ответил Ванька.

– Вот она ваша-то выть-то! Тут где-то и ваш загон должен быть поблизости!

С помощью мужика Ванька, наконец-то отыскал свой загон. При виде своей фамильной меты у него сразу же отлегло от сердца, повеселело на душе. Паша, Ванька объехал два круга, положил начало пашни второго загона, выпряг Серого на обед, пустив его в болото привязав за возжи к телеге, чтоб не убежал. Первым делом, перед обедом Ванька решил искупаться в пруду, который расположился на средине обширного болота называемого Ендовин.

Полуденная жара, немилосердно палили все вокруг: Земля припекаемая палящими солнечными лучами изнывая, томился в зное. Ванька искупавшись в пруду, решил искупать и лошадь. Серый с большим удовольствием зашел в воду. Напившись он блаженно всхрапывал, когда Ванька брызжа на него воду мыл ему запыленные бока. Вылезши из воды, Серый судорожно встряхнувшись всем телом принялся за траву. А Ванька взмутив воду в пруду, принялся ловить руками рыбу, которой в пруде было немало. Искупавшись и пообедав, Ванька прилег под телегой отдохнуть и не заметил, как заснул. Он проспал не долго, проснулся от того, как над самым ухом ощутил теплые и мягкие губы Серого. Обеспокоившись о том, что много потерял времени на послеобеденный сон, он поспешно запряг лошадь в плуг и стал пахать. На послеобеденной пахоте, у Ваньки пошли, разного рода, неполадки. Плуг, после обеда, не хотел пахать, как раньше, а лез в глубину, вспарывая землю чуть-ли не в пол аршина. Серый натужно пыхтя тащил плуг, весь вспотел, часто вставал в борозде. Не поняв в чем дело, Ванька совсем выбился из сил. Срывая досаду на лошади, он во все поле ругался на Серого и готов был каждую минуту расплакаться.

– Что ты сынок так разгневался? – спросил Ваньку проезжавший мимо его Венедикт Поляков.

– У меня плуг что-то испрокудился, – сквозь слезы разжаловался Ванька. – Лезет вглубь и лошадь вся в мыле! Никак наладить не могу; до обеда пахал хорошо, а сейчас отказался!

Венедикт остановив лошадь поближе подошел к вышедшему из терпения Ваньке:

– Да тут, видимо, дело-то вовсе не в плуге, а в запряжке. До обеда-то, говоришь хорошо пахал?

– Да-а! Нормально! – протянул Ванька.

– Ты сам запрягал в постромки-то?

– А кто же? Конечно сам!

– Ну, так видишь, как долго? ты запряг, поэтому-то плуг-то и лезет в глубь. Надо так запрягать, чтобы валек едва не касался ног лошади, – поучительно наговаривал Венедикт Ваньке, устраняя неполадки в запряжке.

– Ну, пошел! Пробуй-ка!

Ванька взявшись за поручни плуга, прикрикнул на лошадь. «Но-о! Вот это совсем другое дело!» – проговорил Ванька, когда увидел, что плуг, пошел легко, на нужной глубине.

– Ну большое тебе спасибо дядя Венедикт, а то хоть плачь.

А солнце беспощадно палит, и палит, нестерпимый зной, после обеда вроде бы на много усилился, совсем изнуряя и людей и лошадей трудящихся на пашне. Застрявшее на небе единственное небольшое облачко лениво ползло, медленно подвигалось к солнцу. Ванька, млея от жары, изнемогая от палящего зноя, в благодатной надежде поджидал, наплыва на него медленно ползущей по земле, тени от этого единственного облачка. От палящих, жгучих лучей солнца, Ванька пробовал спрятаться под брюхом у лошади, но тень в эту пору дня, было недостаточной, чтоб укрыться от зноя. Да к тому же, налетевшие слепни бесщадно кусали лошадь, которая беспрестанно топала ногами отгоняя от себя надоедливых слепней, того и гляди лягнёт. Дождавшись наплыва тени от облачка, Ванька блаженно вздохнув, всем телом ощутив приятную прохладь тени. Но тень не стояла на одном месте, она медленно, но постепенно уплывала, угрожая Ваньке, снова открыть его перед палящим солнышком. Чтобы подольше насладиться прохладой, Ванька медленно зашагал вслед уплывающей тени, скрываясь под ее живительной прохладой. Лошадь с плугом, оказались снова под палящими солнечными лучами, а Ванька, топая лаптями по вспаханной земле, отошел от лошади с добрых пол версты. Не хотелось ему покидать приятную прохладу тени, но ведь не пойдешь же за ней до края поля, надо же возвращаться к плугу и снова пахать и пахать. Хотя тень-то и под телегой есть и Ванька пробовал воспользоваться ею, но она не дает приятной прохлады и под телегой Ванька только разозлился. На лошадь набросился целый рой слепней и принялись безжалостно жалить бедное безотказное животное. Мотая головой, беспрестанно топая ногами, работая хвостом, Серый всячески старался отпугнуть наседающих паразитов, но они беспощадно кусали его, впиваясь в тело, прокусывая кожу. Жалеючи лошадь, Ванька принялся отпугивать слепней от Серого, он бил их ладонью громко хлопая по спине и бокам лошади. Он ловил их руками и придавал казни. – Эх, а вот этот какой большой попался с воробья будет. Ну я тебя так не отпущу: соломину в зад и полетай куда знаешь! Ванька немало уничтожил слепней, около лошади. Прихлопнув, ладонью на лошадином крупу, слепня значительного размера проговорил: – Видать этого уложил последнего! А ну, который еще хочет покусать моего Серого, налетай! – вызывающе крикнул Ванька. А тут еще вздумалось Серому поваляться на прогретой солнцем пашне. Опустившись на подломленные в коленях, передние ноги, и растянувшись на комковой пашне, Серый, с блаженным похрапыванием принялся валяться. Высоко взбрыкивая ногами, блестя на солнце отполированными подковами. Постромки и вожжи перепутались, валек хряснув, переломился пополам. При виде перепутанной упряжки и сломавшегося валька у Ваньки тяжело стало на душе. От досады на глазах появились слезы. Подняв пинками Серого, Ванька кое-как распутал вожжи, водворил Серого в постромки, но как быть без валька, а пахать надо; с незавершенной пашней домой лучше не возвращаться – отец даст взбучку.

– Ну, тебе Ваньк повезло! – вдруг услыхал он голос приехавшего сюда также пахать Ивана Федотова невдалеке откуда сосед наблюдал, как Ванька хлопотливо и раздраженно до слез, распутывал постромки с вожжами и видя сломленный валек у Ваньки. – Поди вот возьми валек! На твое счастье, у меня в телеге запасной есть добавил Иван. Ванька с радостью побежал к ивановой телеге и он с помощью шабра заменил сломанный валек. И снова, под палящим солнцем изнурительная пашня. Нестерпимый зной, выжимал из худалого тела Ваньки, надоедливый пот, рубаху хоть выжимай. Ванька, то и дело останавливал Серого, бежал к пруду чтоб напиться. Расшугав лягушек и голованов, Ванька припадал грудью к бережку и жадно впивал в себя мутноватую прогретую воду. Благо питье-то под руками – пей вдоволь, сколь душа пожелает, а то вспомнилось ему, как он один в прошлом году так же пахал в поле, и захваченную из дома воду для питья извел на то, чтобы выдворить из норы суслика. Израсходовав на это всю воду, суслик так и не вылез из норы, а сам Ванька из-за этого остался не пивши, не допахал до вечера и он вернулся. «Чего так рано приехал? – спросил его отец. – Там в поле-то настигла туча!» – соврал тогда Ванька.

Наморившийся на пашне, Серый, чуя близость воды, самовольно и неудержимо, ускоренным шагом бросился к пруду. Натянутые подтянутые к хомут поводья оброти, не выдержав напряжения лопнули. Серый с жадностью припадал к воде. Слышно было, как вода, громко и ритмично булькала у Серого в горле, зримо было как она, шариками прокатываясь под кожей шеи. Напившись, Серый поднял морду от воды и завистливым взором глядел на ту сторону пруда, где виднелась густая зелень сочной травы, в раздумье жуя остатки воды во рту. С его волосатых губ, с бульканьем падали капли в воду. Воспользовавшись минутным отдыхом по случаю пойки лошади, Ванька окинул взором простор поля; одиноко растущий ясеневый куст у мокрой грани и одинокую, исковерканную молнией березу, стоявшую на большой дороге, Которая как бы манила к себе, в тень своей кроны, укрыться от беспощадно палящего солнца. Видит Ванька, как по большой дороге двигаясь от Ломовки поднимаясь на пригорке, вихрь. Взбудораженая, коловертью придорожная пыль мрачным, черный, подвижным столбом поднялась ввысь, чуть-ли не до облаков, сопутствуясь мельтешисто крутящимися в воздухе, отдельными былинками и мусором. Весь этот день был уморительно жаркий, но Ванька на пашне выдюжил и пашню закончил до вечера. «Утром, солнышко лениво поднимается в высь неба, как бы в гору, а вечером, оно веселее катится под уклон небосвода» – заметил Ванька. При взваливании плуга на телегу, задел рубахой за грядиль плуга, рубаха разорвалась до самой шей. От полевого отдыха, лежания пылающей грудью на сыроватой земле, Ванька настыл, зачмыкал носом. На дуге примостился и едет вместе с Ванькой большой слепень. – А ты зачем на дуге уселся!! Полетай а то заплутаешься! – согнал вожжей слепня Ванька! Намотавшись за день, намучавшись на пашне и закончив ее, Ванька с чувством удовлетворенности, усталый возвращался в село.

– Пап, я оба загона вспахал: – доложил он отцу, при подъезде к дому.

– Ну вот и молодец! – похвалил его отец, распрягая лошадь.

Панька. Курение

Во время, стройки нового дома, Федор Крестьяников, послал сына Паньку в поле боронить загоны под пар. Панька с радостью принял поручение отца. Он намеревался без преследования, покурить в поле всласть и досыта, спрятав табак под хомутную подкладку, так как отец перед отбытием в поле, Паньку обыскал, обшарив его карманы, в поисках обличительных признаков курева в поле. Бороня Панька то и знай останавливал лошадь доставал из кармана кисет с бумагой, завертывал самокрутку и закуривал, вольготно наслаждаясь табачным дымком, вдосталь захапывая его в себе и никто его не преследует, никто не ругает и никто не дает подзатыльников. Вспомнилось Паньке, как однажды его отец врасплох застал курящим папиросу. Панька, тогда инстинктивно зыркнул глазами на отворяющуюся дверь, в темном преддверии сеней стоял отец. Поспешно выплюнув окурок на пол, Панька суетливо затормашился, маскируя свой проступок скорчив на роже дьявольскую гримасу. Он хотел удрать, но было поздно. Прегради путь к бегству, отец схватив Паньку за шиворот, как провинившуюся кошку, строго спросил: «Давно куришь?! – Я вовсе не курил, а учился свистать!» – глупо и неубедительно начал было оправдываться Панька. «А ну-ка дыхни на меня!» – наступал отец на него. Перепуганный Панька, изобразительно не выдыхая, а наоборот, вдыхая в себе воздух широко раскрытым ртом, делая вид, что дышит на отца. Всячески стараясь задержать в себе предательски вонючий табачный запах.

– Говори резонно: курил ай нет?! – грозно напирал отец на побелевшего от страха Панька.

– Из него, зря-то, ты не высосешь! – заметил дед Федору, – ясное дело напоролся. Слышь, как ото пса табачищем разит!

Два увесистых пинка в бока Паньки прекратили дальнейшие бесполезные расспросы.

– Что бы у тебя утробу-то, выворотило от этого, пакостного дыма! – язвительно продолжал упрекать отец Паньку, поддавая ему подзатыльников.

Также вспомнилось Паньке, как в прошлом году, находясь так же на борожьбе в поле, ему пришлось пробыть весь день без курива, забыл дома кисет с табаком. Пришлось попросить покурить у Ваньки Гугуна, тоже боронившего поблизости от него. Тот выручил, дал, обслюнявленный окурок. Панька взял из рук Ваньки и всунул его себе в рот! Принялся сладостно затягиваться едким дымом, плямкая губами. При втягивании в себя воздуха, огонь в окурке усиливался, табак горел с треском, сизый пепел падал на землю. Окурок был до того мал, что прилипнув к нижней губе до боли обжигал ее. Дым тонкой едкой струйкой, навязчиво лез в глаза, вызывая слезы, отчего Панька и скосив голову на бок, чурил один глаз, избегая попадания в него дыма. Накурившись Панька с Ванькой, пробуя силы, начали бороться. Ванька-Гугун, обладая тучностью тела и силой, повалил Паньку на землю; да так неловко, что Паньке вывихнул руку в локте. Тут уж не до борьбы; сел Панька верхом на лошади и уехал домой. Отправляясь к костоправке бабушке Марфе, Панька соврал отцу, что руку-то он вывихнул, не во время борьбы, а упал с лошади. Несколько дней спустя Панька вспомнив, о том, что Ванька-Гугун, давал ему покурить в поле, он отплатил ему, встретив его на берегу озера, около амбаров.