Индульгенции

Тонкая линия света между серыми уродливыми крышами домов, которые, как мне кажется, ощетинились с мою сторону, не дает практически никаких надежд, хотя я знаю, что это откуда-то лучи солнца пытаются пробить облачный фронт. Может, это знак мне обратить внимание на какую-то мелочь, на что-то, что поможет мне? Вот только мне надо остановиться на минутку, потому что до входа в клинику слишком далеко, и мне нужна передышка.

Дыши, дыши. Вот, все. Все очень просто. Ты готова.

Мой врач пока занят, и я случайно встречаюсь с Дианой – одной из пациенток стационара. Мы знакомы с ней по паре-тройке бесед во время моих визитов на химиотерапию, не более того. Она иногда прогуливается по клинике, потому что выйти наружу одна уже не может, а родные не хотят оставлять надежды на ее излечение и забирать домой на верную смерть. Их рвение было бы понятно – девочке не многим больше двадцати, – если бы не обширные опухоли по всей ее пищеварительной системе, которые в принципе невозможно вылечить. Мне чертовски жаль эту девочку, но ей никто уже не может помочь. Она всегда говорит слабым голосом, и я стараюсь внимательно выслушивать каждое ее слово.

– Лизу сегодня увезли, – печально произносит Диана, присев рядом со мной.

– Может, у нее все будет хорошо?

– Не знаю, – вздыхает Диана. – Она сильно плакала перед отъездом. Просила, чтобы ее подвели ко всем девочкам обняться. Ей тяжело.

В стоматологии, когда вас спрашивают, больно ли лечить зуб, вы говорите – нет, и ваша совесть чиста. Здесь такое не прокатит. Что больно – знают все. И пытаться доказать, что когда-то все наладится людям, для которых все уже решено, смысла нет. У Лизы, о которой говорит Диана, рак сердца, и ей досталась путевка в Центр Алмазова. Ей грозит операция на сердце, после которой ей все равно останется не больше полугода, либо смерть в течение месяца без операции. А сейчас – стационар, слабость, попытки хоть как-то продлить срок. Лизе недавно исполнилось девятнадцать. И больше ей уже не исполнится. С ней никогда не произойдет больше ничего, кроме постоянного лежания в больнице или дома. Самое худшее то, что и она об этом знает. Возможно, в таком неведении и было бы счастье. А я – самая настоящая счастливица. Я могу пить обезболивающие горстями и ходить на работу и двигаться. Пусть и медленнее обычного. Даже водить машину. Я, все-таки, конченая психопатка. Как и те чудики на форуме. Последний курс добил мою волю, и я согласна подписаться на что угодно. Но могу точно сказать – так хреново, как сейчас, мне еще не было. После одной из химиотерапий третьего курса мне стало так плохо, что я еда добралась до дома на такси, бросив машину здесь, и таксист довел меня прямо до постели. Меня и раньше бомбили предложениями помочь друзья, но только после этого случая я стала приглашать посидеть со мной кого-нибудь из подруг. Вообще, мне принципиально не хочется делиться ни с кем своим горем, хотя люди и хотят помочь. Но если я вырублюсь по дороге домой, меня ограбят, изнасилуют и убьют, то чего стоит все это лечение?

– Сегодня приедет Миша, – Диана пытается улыбнуться, и ее лицо становится живым и красивым, несмотря на неестественную бледноту. – Он говорил, у него что-то интересное для меня.

Миша – парень Дианы. Он приезжает к ней временами, и она каждый раз рассказывает об этом. Ей хотелось бы обсуждать его подарки и то, где они были вместе, с подружками за мартини в каком-нибудь баре, но приходится говорить об этом со всеми, с кем она может говорить по случаю. От этой мысли я вздрагиваю, едва удерживаясь от слез.

– Я хотела ему сказать… – Диана опускает взгляд в пол, словно ища что-то. – Хотела рассказать, как мне тут живется, и… Но все так плохо.

Я давлюсь собственными словами и бросаю взгляд на дверь кабинета своего врача. Я хочу сбежать.

– Просто очень тяжело ходить. Я хочу ходить больше. Но мне так больно, знаешь, Юля?

– Да. Но это…

Она понимает, что мне нечего сказать, и что я просто должна слушать.

– А еще я забыла, какие вкусы у того, что едят. Представляешь? Даже не могу вспомнить. Но это ничего, наверное. Я просто жду, чтобы мне рассказали, как там дела, снаружи. Здорово, когда к тебе приходят. К некоторым девочкам не приходят вообще.

Сглатываю и пытаюсь изобразить улыбку, чтобы поддержать ее. Нечем. Просто больше нечем улыбаться. Во мне нет этой силы, этой волшебной материи, из которой строятся улыбки. Кончилась. Я хочу обнять ее. Мне кажется, я пытаюсь жалеть ее, почти насильственно выжимаю из себя жалость. Так я стараюсь уйти от себя. От своего страха. От своего отчаяния.

Пришел ее парень. Она радостно улыбается, почти сияет, и она сияла бы ярче и хотела бы вскочить навстречу ему, но может только медленно, с напряжением встать, и он помогает ей. Лицо этой милой девчушки – бледная напряженная маска с мучительно пробивающейся улыбкой, – записывается в мою память – куда-то так глубоко, что я уверена, что не смогу его забыть до своей последней минуты.

– Пока, Юля. Не грусти, – не забывает про меня Диана и уходит вместе с молча кивающим мне Мишей.

Я крепко сжимаю левый кулак, но не потому, что меня душит зависть к тому, что у этой девочки есть больше личной жизни, чем у меня сейчас, а потому, что вся моя левая рука – от плеча до кончиков пальцев, – онемела, как часто случается в последнее время. Иногда я просто сижу и вникаю в это ощущение онемения, в этот эфирный шум одной части тела, представляя, что будет, если все мое тело уйдет в такой же эфир. В эти моменты я понимаю, что это гораздо хуже, чем испытывать боль, потому что ты никогда не знаешь, что с тобой, и когда это кончится. Люди боятся определенности смерти, предсказаний гадалок, диагнозов врачей, но нет ничего хуже полной неопределенности, когда палач ходит за твоей спиной и выбирает время нанести рубящий удар исключительно из своих собственных соображений.

– Спасибо сорок шестому закону, что он не отбирает у нас хотя бы это обезболивание, – сидящая рядом тетка в возрасте за пятьдесят почему-то вовлекает меня в беседу, хотя мне этого совершенно не хочется.

Я молча киваю в ответ. Знаю, как врачей сажают за то, что они из жалости выписывают обезболивающее, не соответствующее регламенту, больному, которому осталось лишь испытывать мучения последний месяц жизни. Как закон решает, что качество жизни умирающего – ничто по сравнению с необходимостью следить за тем, не ширяются ли долбанные наркоманы перекупленными обезболивающими. Как будто от этого кому-то на самом деле хуже.

Наконец, выходит Петр Маркович, мой лечащий врач. Зовет еще одну медсестру, дежурную. Она вместе с его ассистенткой выводит под руки беззвучно рыдающую женщину. Врач поправляет очки, деловито сглатывает и со слабой улыбкой предлагает мне пройти в кабинет и торопливо уходит туда сам, словно прячась от этого мира слепых прокаженных, в котором он – всевидящий оракул.

Все начинается с типовых вопросов-ответов про самочувствие. Каждый раз, когда врач спрашивает про самочувствие, кажется, что все гораздо лучше, чем до начала этого разговора. Но эта беседа просто обязана пойти в другую сторону.

– Итак, после второго курса мы получи неустойчивую ремиссию и притормозили развитие лимфом, – пряча взгляд в моей карточке, которую я и так сто раз видел, расписывает доктор.

– А теперь?

– Теперь у нас…ммм… – он морщится и поднимает взгляд на меня – цепкий, внимательный, выжидающий моей реакции. – Теперь у нас недельная стабилизация состояния.

– То есть, все хорошо? – машинально потираю руки и с надеждой смотрю в глаза врачу.

– Юля, – он закрывает мою карту, откладывает ее в сторону, и как бы он ни отталкивал слово «нет», оно само собой повисает в воздухе между нами, – у нас по всей истории стабильная цикличная динамка, но она, по сути, регрессивная, убыточная. По результатам анализов, опухоли мутируют быстрее, чем должны при отсечении питания после химиотерапии.

– Растут, – просто констатирую факт.

– Прогрессируют, – кивает врач. – При очень сильном упадке жизненных функций. В таком состоянии я бы советовал стационар, но качество жизни Вам это не поднимет. Вы знакомы с Дианой?

– Да.

– Она здесь лежит только потому, что так хотят ее родные. Ее состояние – на грани. И я скоро сообщу об этом ее близким, но решение принимать будут они сами. У Вас дела получше – обмен веществ работает, питаться Вы можете, и даже машину водите, смотрю.

Он показывает пальцем на сумочку, к кольцу на которой прикреплен брелок с ключами – чтобы их легче было достать и не потерять.

– Да. Так это значит, что я выздоровлю, правда?

– Это не сохранится надолго. Внутри вас бомба с часовым механизмом. Механизм запущен. И его ничто не остановит. Только полная остановка самого организма. Я надеялся, что мы пройдем по обычному сценарию пятилетней ремиссии, но мы пришли только к третьей стадии на грани четвертой.

Четвертая стадия.

Я слишком много прочла в интернете, чтобы не знать об этом. Обычно врачи не торопятся сообщаться больному и его родственникам об этом, но если уж сообщают – то только наверняка.

– Значит, все?

– Мы застряли здесь, Юленька. Застряли окончательно. Операция невозможна, опухоли прогрессируют сверхбыстро, а метастазы просто не остановить – даже очередным ударом химиотерапии или лучевой.

Он делает паузу и смотрит на меня. Ждет, когда я впаду в истерику, как та женщина. Проверяет меня на состояние отчаяния. Рука, которая недавно была онемевшей, теперь трясется самопроизвольно, и я сжимаю ее крепче и кладу под сумочку.

– Понятно.

Он явно удивлен такой реакции, но вида не подает.

– Юля, Вы очень сильный человек, поверьте мне. Для женщины – особенно. Я видел мужчин, которые рыдали и умоляли меня сделать хоть что-нибудь на тех же стадиях. Видел людей, которые сами добивали себя своими страхами и отчаянием. Я бы хотел дать вам хоть искру надежды…

– Вы давали. Я видела. Помню. Спасибо вам.

– Я просто не могу больше ничем помочь сейчас. Вчера я собрал консилиум по вашему случаю. Мы искали пути решения, я звонил своим друзьям в Гамбург и Лондон. Никто не готов сейчас браться за лечение такого состояния, в том числе радиационное. Никто не предлагает даже гипотетически рабочего варианта. Предугадать результат четвертого курса я тоже не могу, хотя настоятельно рекомендую Вам его пройти.

– Вы считаете, это того стоит?

– Это риск, но это даст время.

– Это может меня убить?

Он впервые отводит взгляд в сторону, снимает очки, протирает глаза. Я догадываюсь, что в этом кабинете не принято произносить слова «смерть», «убивать», «умереть».

– Ваш иммунитет скоро будет практически разрушен. После первых двух курсов Вы восстановились в обычном режиме, но сейчас Вам может фатально навредить даже обычная простуда, и сейчас очень подходящий сезон. Я назначу усиленную укрепляющую терапию, после четырехмесячного курса у Вас будет два месяца на восстановление.