Балашихинское шоссе

Неизвестно, чем была вызвана его неприязнь к Володе. Может, он сразу почувствовал независимость в характере Ревеня, и что это человек совершенно иного склада, чем он сам. А, возможно, дурная слава Зелёной улицы сослужила для Володи плохую службу. И хотя за ним не замечалось серьёзных проступков, Сергей Степаныч был твёрдо уверен, что от таких людей добра не жди. А Каблучков являлся и верным слугой, и рупором[16 - Рупор – расширяющаяся труба для усиления звука для вещания на открытых собраниях вместо микрофона. Здесь – переносное значение, т.е человек, ревностно поддерживающий общепринятое мнение.] общественного мнения. Он считал, что власть нужно уважать и чтить в любом её проявлении, начальство всегда право и непогрешимо. Начальству такое рвение и преданность определённо нравились. А вот у Володи, да и многих других такое подобострастие и подхалимство вызывали отвращение.

Рева брезгливо сплюнул вслед уходящему завгару.

В тот же день он столкнулся в дверях диспетчерской с Серёгой Дорофеевым. Тот был не рад этой встрече. Смущённо пряча глаза, он со вздохом молча пожал руку Володе и поспешил уйти. Четвёртый член их тогдашней кампании, Паша сказал позже Ревеню, что на Серёгу «надавили» не без участия завгара, и он теперь ходит «тише воды – ниже травы». Хоть он и остался в тот вечер во дворе у Лёньки, о нём, как участнике этой истории умалчивали.

Спустя пару дней Рева встретил Фому. Они зашли за продуктовый магазин. Володя достал сигарету и закурил.

– Знаешь, кто были те мужики в доме? – спросил Фома.

– Кто?

– Хе, – ухмыльнулся, как обычно, Сёма, но явно без бахвальства, а скорее с досадой. – В-общем, они с зоны снялись. Их ищут давно. Я случайно в ментовке слышал. Матёрые зэки.

Володя молчал, стряхивая пепел.

– Они много народу положили после побега, – продолжал Фома. – Вначале вроде отсиживались у знакомой бабы на хате. Пили водяру. Потом деньги кончились, пошли к её бывшему мужу. Он не дал, они замочили его и его новую жену, которая была беременная. Поймали такси, таксиста в расход[17 - «В расход» – убрали, избавились, убили.], а сами приехали в Москву к её знакомой. Та баба оказалась замужем и к себе не пустила, а чтобы отвязаться дала наводку на бывшего соседа по даче, дядьку богатого, да к тому же коллекционера. Они завалились к нему, его убили, да ушли не сразу, выгребли всё ценное барахло и попили водки вдоволь прямо возле трупа хозяина. На полную катушку погуляли. А что им терять?

Он замолчал. Только сейчас Рева заметил, что он нервничает.

– А чей это дом в Никольском? – спросил Володя.

– Не знаю.

«Ладно, – подумал Рева, – Лёнька там должен всех знать».

– А что про этих баб слышно? – спросил он.

– Это студентки или вроде того. В Москве в какой-то общаге живут. Зэки награбленное барахло скинули, и поехали на бабки кутить[18 - «Кутить» – проматывать деньги.]. Зацепили этих баб, угостили выпивкой, «хи-хи, ха-ха», поехали «на дачу». Вот и приехали. Им, небось, нравится, что мужики забористые, при деньгах. А когда понимают, что придётся раздеваться, сразу делают невинные лица, да уже поздно. Одну изнасиловали, вторая рыпаться[19 - «Рыпаться» (жарг.) – сопротивляться, давать отпор.] начала, так её, вон, как этот ухарь[20 - «Ухарь» – человек бойкий, задорный, бесшабашный, «безбашенный». Здесь использовано в негативном значении, т.е беспредельщик, не признающий никаких законов и принципов, вышедший за рамки приличия и морали, перешедший грани разумного.] измордовал[21 - «Измордовал» – сильно избил.].

– Жалко парня, – сказал Володя со вздохом.

– Им всё равно кого. Я же говорю: беременную бабу замочили вместе с мужем. За просто так могут укокошить любого. Беспредельщики. Бешеные звери.

– Точно. Да, что ты ёрзаешь на месте, как шибзик[22 - «Шибзик» – сухой, маленький, тощий, невзрачный, болезненного вида человек.]?

– Ничего. Просто озяб[23 - «Озяб» – почувствовал холод, замерз.].

Володя усмехнулся:

– Видать, напугали тебя эти рассказы. А что баба, которая была с ними? Её нашли?

– Не знаю.

– Хоть одного взяли.

– Менты его не «расколют», – сказал Фома, – Хотя ему «вышак»[24 - «Вышак», «вышка» – высшая мера наказания в СССР – расстрел.] светит! Может, и заговорит, чтоб смягчили приговор. Только на зоне, если узнают, что он своего ментам сдал, сразу замочат. Ему всё равно крышка. Небось, бесится, что взяли его из-за простых пацанов. Они этого так просто не оставляют, дружкам на воле передадут, что надо. Так, что будь начеку!

Володя посмотрел на друга и покачал головой.

– И теперь мы должны озираться по сторонам? Они будут гулять, насиловать баб, убивать нормальных ребят, творить, что хотят, а мы хвост подожмём: «Ничего не видим, не слышим, не знаем, только нас не трогайте», так что ли? Да ты сам, Фома, его в том доме едва не измочалил, а теперь чего зассал?

– Я не зассал. Просто, там я думал, что это пьяные деревенские мужики, а не зэки. А с зэками тягаться у нас с тобой кишка тонка! Посмотрю я на тебя, когда подстерегут за углом. Пырнут ножичком – оглянуться не успеешь! Мне неохота в подворотне валяться с перерезанным горлом.

– Выходит, если бы ты знал, кто они такие, то драться не полез бы, даже вместе со мной? – спросил Рева. – А если бы они над твоей женой надругались, а потом убили, ты тоже в сторонке бы стоял? Ты меня удивляешь!

Фома усмехнулся, но без тени обиды, поэтому даже не ответил. Володя говорил без запальчивости и бахвальства. В противном случае – грош цена его словам. Сёма понимал, что, по большому счёту, Рева прав. Гневные и раздражительные ноты редко звучали в голосе Володи. Уверенный и спокойный тон, которым тот говорил, убедил Фому. Если бы он так давно не знал друга, то желал бы убедиться, как на самом деле повёл бы себя тот в критической ситуации.

Фома помолчал немного, собираясь с мыслями, потом сказал:

– Рева, а монетку, которую я тебе в тот вечер показывал, помнишь?

– Ну?

– Я потом её опять потерял, – горько ухмыльнулся Фома. – Представляешь?

Володя иронично взглянул на друга.

– Какой тебе прок от неё?

– Я потерял её в том доме во время драки.

Лицо Ревы стало серьёзным.

– Почему ты думаешь, что там? – спросил он.

– Потому, что я видел, как менты её нашли! Я уж потом у себя по карманам шасть[25 - «Шасть» – здесь: пошастал, залез в карман.]! Нету! Значит, моя! Может, когда тебе показывал, обратно, по привычке, в дырявый карман положил. Мент с пола поднял и другому, старлею[26 - Старлей (сокр. от старший лейтенант).] говорит, мол, это же та самая, из коллекции, вот и улика! Я же тебе сказал, что зэки дачника – коллекционера убили и ограбили. Так вот, это его монетка!

– Вот те раз! – присвистнул Рева.

– А ты думал? А ещё говоришь: «Что ёрзаешь?» На моём месте и не только ёрзать начнёшь! Меня тогда в доме досада за монету взяла. Я, конечно, ни сном, ни духом, вида не подал.

– Погоди, ведь их дал тебе Мазурик!

– Вот именно! Они ему спихнули все награбленные «брюлики»[27 - «Брюлики» – драгоценности.]. Значит, он их знал! Я уже думаю, что неспроста менты подъезжали, когда я с ботаником торговался!

– А где сейчас Мазурик?

– Ха! Будет он ждать, пока его загребут!

– А ты ему деньги отдавал?

– Нет, конечно! – буркнул Фома с мрачным видом и, отвернувшись, сплюнул на землю.

Володя понял, что «кореш»[28 - «Кореш» – закадычный друг.] чувствует досаду.

– Ну, а где я найду его?! – почти воскликнул тот, избегая пристального взгляда друга.

– Жена его, конечно, тоже ничего не знает? – спросил Рева.