Конец Смуты

Вот будет номер, если королевский брат выздоровел! Однако, бог не выдаст, а свинья не съест. Хочешь не хочешь, а отношения с Густавом Адольфом налаживать надо, поскольку Новгород занят шведскими войсками, и его надо возвратить. Лучше миром, потому что воевать на два фронта никак не получится. Оно и на один может не слишком хорошо получится, потому как сил для взятия Смоленска маловато. Одна надежда на то, что сейм, как всегда, денег королю Сигизмунду на войну не даст, а сам он без денег посполитого рушения, с одним кварцяным войском, много не навоюет. Второе письмо жене – принцессе Катарине. Плачусь в нем горькими слезами, что не могу приехать к счастью всей моей жизни – дорогой и любимой супруге. Так уж случилось, что дикие московиты, о коварстве которых любезной моему сердцу принцессе рассказывают разные прохиндеи вроде викария Глюка, прониклись таким уважением к шведскому королевскому дому, что не захотели никакого иного государя. Ну, а когда кандидатура вашего брата принца Карла Филипа снялась по состоянию здоровья, выбрали его ближайших родственников, то есть меня и ваше прежде королевское высочество, а ныне царское величество. С чем, собственно, и поздравляю. Так что люблю, жду и надеюсь на скорую встречу. Помимо писем, с Рюминым отправился целый обоз подарков, в основном меха. Другая часть писем и подарков предназначена родне в Германии. Перво-наперво, разумеется, матушке герцогине Брауншвейг-Вольфенбютельской Кларе Марии. Порадуйтесь, матушка, каких высот достиг ваш непутевый сын – шутка ли, целый царь! Плюс к счастью называться матерью государя диких московитов (во всем равного императору!) вот вам, матушка, соболя, куницы, лисы и белки вдобавок к тем, что ранее присылал. А вы уж, будьте любезны, не обделяйте и дальше меня, многогрешного, заботами своими. То есть и за вотчинами приглядите, и Марту с дочкой не оставьте. Такого же рода письма и подарки – для тетки, герцогини Софии, и кузена-тезки, герцога Иоганна Альбрехта. Последнему, правда, поскромнее. Еще у Рюмина доверенность на получение моей законной ренты для закупки всяких крайне необходимых моему царскому величеству вещей. Список прилагается.

Ну и напоследок подарки и письма к померанской родне. Во-первых, забывать грех, а во-вторых, чтобы они не забывали…

– Дозволь слово молвить, государь! – подал голос Шереметьев, оторвав меня от воспоминаний.

– Говори.

– Не вели казнить, великий государь, своего нерадивого холопа, – начал волынку боярин, – а только прошло уж и венчание твое на царствование, и миропомазание, а не приготовили мы тебе платно## для парадных выходов. Уже совестно мне и перед боярами и перед митрополитом, а что делать? Повели, государь, начать работу.

## Царская одежда для торжественных выходов, сплошь покрытая золотым шитьем, отчего очень тяжелая. Собственно поэтому наших царей бояре водили во время торжественных церемоний под руки.

– Какое, к богу, платно, боярин? Посмотри вокруг: в великокняжеском дворце запустение, окна многие доселе досками забиты, а по иным горницам ветер гуляет. Крыши текут, и починить их некому! У царя крыша течет, ты понимаешь хоть, какой ужас в этом? Вот по глазам вижу, что не понимаешь! Я сейчас каждый грошик, каждую копеечку, каждую чешуечку## серебряную на войско откладываю! А ты говоришь – платно! Ты представляешь, сколько будут стоить парча да шитье золотое? Да ты, видать, хочешь по миру меня пустить, и царство мое!

## Чешуйка – мелкая серебряная монета.

– Дозволь и мне слово молвить, великий государь, – поднялся с другого конца Пожарский.

– Говори, князь Дмитрий Михайлович.

– Все мы знаем, государь, что ты скромен и, в отличие от многих иных, склонен не к излишествам греховным, а к сугубому воздержанию, и даже паче того – аскезе почти иноческой. И оттого не устаем денно и нощно благословлять господа нашего, пославшего нам столь благочестивого монарха. Однако мы есть третий Рим, и царю нашему без пышности и благолепия никак нельзя, ибо без того будет умаление царства твоего. Оттого говорю тебе, государь: послушай верных слуг твоих и не противься, когда мы о блеске твоего платья радеем. Нельзя русскому царю без того, а деньги… что же, деньги – дело наживное.

– Понял я тебя, Дмитрий Михайлович, и согласен с каждым твоим словом, но вот какая незадача, князь… Был я, как ты ведаешь, на богомолье, и так меня проповедь отца Аврамия проняла, что дал я обет господу нашему – не касаться жены, не пить вина и не носить парчи, затканной золотом, покуда не отобьем у безбожных латинян Смоленск. Так что с платном погодить придется.

Услышав про мой обет, бояре озадаченно задумались, и только Василий Бутурлин, с сомнением смотрел на мой кубок. Мысленно чертыхнувшись, я обернулся к Вельяминову и велел отнести окольничему свою чашу.

– Василий-су, царь жалует тебя своей чашей! – громко провозгласил Никита, подойдя к Бутурлину.

Тот встал и, поклонившись, принял из рук кравчего мой кубок. Потом, провозгласив здравицу в мою честь, в один мах вылил себе в рот его содержимое. Скривившаяся морда Бутурлина стала мне наградой, и я, улыбнувшись, участливо спросил:

– А ты, Василий, верно, думал, что я мед пью?

– Государь, – раздался голос с другого конца стола, – не изволь гневаться на своего холопа – а скоро ли жена твоя и сын прибудут?

Я медленно обернулся в сторону говорившего и увидел подобострастно улыбающегося Бориса Салтыкова. Первым моим побуждением было спросить его: «А какое твое дело, собачий сын?», – и кинуть чем-нибудь тяжелым, но вместо этого я лучезарно улыбнулся и спросил помягче:

– А тебе какая беда, честной дворянин?

Салтыков смешался: он действительно только московский дворянин и его, строго говоря, за моим столом быть не должно. Правда, в последнее время думцы усилено домогались, чтобы Бориса пожаловали чином окольничего, какой имел его умерший лет пять назад отец. И я склонялся в этом вопросе уступить. Салтыков – двоюродный брат Миши Романова и принадлежит к старинной московской аристократии, враждовать с которой опасно. Троюродный брат его отца, Михаил Глебович, сейчас находился в Польше при дворе короля Сигизмунда. Короче, семейка была подлая и влиятельная.

– Да как же, великий государь – терем великокняжеский вельми ветх. Стыдно будет, что царица наша и царевич в такой развалюхе жить станут. Вели своим холопам за работу приниматься да поправить его, а не то всем нам бесчестие случится.

Бояре встретили заявление Салтыкова с явным одобрением. В общем, их можно понять, дворец действительно обветшал и изрядно разорен. Говоря о забитых окнах, ветхой крыше и гуляющем сквозняке, я вовсе не преувеличивал. А все члены боярской думы тоже живут в этом дворце и отсутствие всякого намека на комфорт им вряд ли нравится.

– Чинить этот дворец – только деньги на ветер кидать, – отвечаю думе с тяжелым вздохом, – вот, даст бог, отвоюем Смоленск, тогда можно будет о новом дворце подумать, каменном. Таком, чтобы и жить, и послов принять не стыдно было.

– А какой веры у тебя жена, государь?

Вопрос на самом деле тяжелый. Все прекрасно знают, что принцесса Катарина – лютеранка, и никому это в православной стране не нравится. Я, конечно, еще во время собора перешел в православие, публично исповедовавшись митрополиту Ионе с прочим клиром, на глазах всех присутствующих отрекшись от католических и лютеранских заблуждений. Но вот поступит ли так же Катарина – я, по совести говоря, не уверен. И что делать, если она заартачится, не представляю.

– Что о Заруцком слышно? – задаю вопрос боярам, игнорируя Салтыкова.

– Совсем распоясался, проклятый, – сокрушенно вздыхает Пожарский, – доносят, что в Коломне укрепился, и многие городки вокруг разорил.

– Так надобно унять вора, пока он чего горшего не натворил. Дворянам моим, как я посмотрю, заняться нечем, вот пусть и идут в поход. Коли побьют вора, так я и награжу, и пожалую, а нет, так и нет.

Салтыков понимает намек с полуслова и тут же делает вид, что его тут нет. Бояре сокрушенно качают головами: послать войско для того чтобы побить вора, а главное, захватить Марину Мнишек и Воренка – конечно, надо, но нет ни людей, ни денег, ни оружия.

– Ладно, бояре, утомился я; пойду передохну чуток.

После царского смотра Федькина жизнь резко переменилась. Сотник Корнилий сразу велел ему не мешкая ехать с собой, взяв холопа и оружие с припасами. На первое время поселили его с Лукьяном в большом деревянном остроге вместе с остальными ратниками сотни Михальского. Впрочем, всего в этой сотне кроме Федора было едва ли три десятка человек. Половина из них – казаки, несколько татар, а прочие и вовсе невесть кто. Единственным боярским сыном среди этого сброда оказался сам Панин.

В первый же день сотник проверил, на что способен Федька. Собрав всех своих людей перед острогом, Корнилий представил им нового товарища и велел ему показать, как тот стреляет из лука. Федор, не прекословя, взялся за лук и одну за другой поразил все мишени.

– А теперь – с коня, – потребовал Михальский.

С коня Панин отстрелялся не хуже, отчего наблюдавшие за упражнением татары довольно зацокали языками: «Чек якши», – очень хорошо, стало быть. Корнилий же ничего не сказал и велел принести лозу для рубки с коня. Это вышло у боярского сына куда хуже, но в общем он справился. После чего проверили, как он бьется саблей пеший. А вот тут парень оплошал: как оказалось, любой из сотни владеет специально затупленной для поединков саблей лучше него. Посмотрев на нахватавшего синяков и шишек тяжело дышавшего боярского сына, Корнилий велел дать учебную саблю ему самому, и вызвал против себя сразу троих. Федька завороженно смотрел, как лихо сотник отбивается от нападавших на него казаков. Клинок, казалось, был продолжением его руки; ни секунды не оставаясь на одном месте, сотник кружился между противниками как волчок, заставляя их сталкиваться и мешать другу. Наконец вдоволь наигравшись, Михальский перешел в атаку, выбил саблю у одного, сбил с ног с другого и обратил в бегство последнего.

– Вот как надо! – наставительно сказал он Федьке, – ну да не беда, научим.

Учеба началась на следующий день, и небо сразу показалось отроку с овчинку. Поднявшись рано утром и коротко помолившись, ратники брались за сабельное учение. Сначала Корнилий показывал сабельный прием, и все должны были его повторить, причем сотник придирчиво смотрел за чистотой его исполнения. После этого, разбившись на пары, до седьмого пота звенели саблями в учебных поединках.

После учений воинам давали передохнуть и позавтракать, а потом седлали коней, и начиналось учение конное. До сего дня Федор думал, что умеет управляться с лошадьми, но быстро осознал глубину своих заблуждений. Просто верховой езды было недостаточно, надо было брать препятствия, поднимать на всем скаку с земли нарочно брошенные предметы, уметь соскакивать с коня на ходу и обратно прыгать в седло. Но кроме индивидуальной подготовки, была еще и групповая. Учились атаковать врага строем, а потом по команде разворачиваться и, не теряя своего места, отступать. Иногда это делали вместе с рейтарами Вельяминова, но чаще Корнилий выводил их одних, и учил их ходить крадучись лесными тропами, читать чужие следы и прятать собственные. Хотя, похоже, прочие Федькины сослуживцы и без того все это умели.

К вечеру парень валился с ног от усталости, но на этом его мучения не кончались. Михальский, верно, услышал, что сказал Федору царь на смотре, и велел ему заниматься грамотой. Хочешь не хочешь, а пришлось боярскому сыну браться за учение. Занимался с ним старенький попик с дребезжащим голосом и неожиданно твердой рукой, которой он выводил безупречные буквицы и нещадно бил своего великовозрастного ученика при малейшем подозрении на нерадивость. Нет ничего удивительного, что при таком учении Федька враз вспомнил все буквы и научился хотя и по складам, но довольно бойко читать. Писать получалось хуже, но святой отец решил, что ходить ему на старости лет стало трудно, и надобно завести палку. Услышав таковые рассуждения, Федор сразу же, елико возможно, увеличил рвение к учебе. Отдыхать удавалось лишь когда ратников из сотни Корнилия назначали патрулировать город вместе с рейтарами. Конные разъезды объезжали дозором основные улицы Москвы, для поддержания порядка. Панина часто отправляли в них: возможно, для того чтобы он лучше изучил столицу.

Были, впрочем, и маленькие радости. Если Федька был усерден всю неделю, в воскресенье его отпускали в увольнение, и боярский сын бродил по оживленному городу, глазея на прибывающий на торги, богомолье или еще по каким делам народ. Кроме того, боярскому сыну и его холопу выдали по изрядному отрезу ткани с наказом построить форменные кафтаны вроде тех, какие носили царские рейтары. Заказать их оказалось делом совсем не простым. Кафтаны, в которых щеголяли ратники Вельяминова, были диковиной для московских портных. Более короткие, чем привычные стрелецкие, с отложными воротниками и накладными карманами. Борта должны быть украшены шитьем и иметь гербовые пуговицы. Портные, узнав, что требуется молодому боярскому сыну, заламывали совершенно несусветную цену в не менее как полтину серебром за каждый. Денег таких Федька, которого до сих пор обшивали тетка и названые сестры, отродясь не видывал, и потому, вздыхая, прекращал сговор. Выручил молодого человека его командир. Узнав о затруднениях своего подчиненного, он отвел его в лавку стрелецкого сотника Анисима Пушкарева, оказавшегося приятелем Михальского. Торговали в ней всяким товаром, в котором может случиться нужда у служивого человека, то есть всем подряд.

Анисим оказался дома и встретил гостей радушно, усадил на почетные места, угостил чем бог послал и приготовился слушать. Корнилий, поговорив для приличия прежде о всяких пустяках, перешел к делу и показал на Федора, дескать, надо бы приодеть молодца.

– А чего в мекленбургский кафтан, – спросил стрелецкий сотник, – он вроде в твоей сотне, а не в вельяминовских?

– А нет теперь вельяминовских сотен, государь повелел целый полк рейтар набрать для охраны своей персоны. Моя же сотня будет при том полку для разведки и прочего. Так что со временем всех переоденем, а начали с сего вьюноши, того ради что ему, бугаю деревенскому, и надеть-то нечего, стыдно в караулы назначать.

Федька, услышав, что сказал Михальский по поводу его приличного, как ему думалось, наряда, запунцовел, но помалкивал.

– Понятно, а ко мне-то чего пришли – мало ли портных на Москве… или дорого просят?

– По полтине за кафтан, а у меня еще и холоп боевой, – отвечал, насупившись, Федор.

– Эва как! – воскликнул в ответ стрелецкий сотник, – совсем осатанели, ироды. Хотя, конечно, работа не малая и требует тонкости…

– Анисим, не набивай цену, – прервал излияния приятеля Михальский, – всем ведомо, что твоих стрельцов в таковые кафтаны еще в Мекленбурге переодели, а как приписали к стремянному полку, так дали новые – красные, и шапки таковые же. А прежние кафтаны ты, сказывают, прибрать велел.

– И что с того, нешто боярскому сыну прилично будет со стрельца кафтан носить?

– Боярскому сыну, может, и неприлично, а боевому холопу – в самый раз, да и хозяину его уже на полтину легче!

Тут в горницу с выпученными глазами влетел один из сидельцев и, подбежав к хозяину, зашептал что-то на ухо. Сотник, выслушав его, поднялся, но сказать ничего не успел, потому что в широко распахнувшуюся дверь стремительно вошел царский кравчий.