Конец Смуты

Первое время меня удивляло, что всеми делами в приказах ведают дьяки, а не вовсе бояре или окольничие, поставленные ими руководить. Как оказалось, бояре в приказах осуществляют судебную власть, то есть решают тяжбы между людьми, находящимися в их ведении. А всю канцелярскую работу ведут дьяки и подчиненные им подьячие. Ведут, кстати, как бог на душу положит. Никаких нормативных актов не существует в принципе, и чиновники ведут дела в меру своего разумения. Писаных законов тоже почти нет, кроме разве что Судебника, принятого шестьдесят лет назад Стоглавым собором. Вообще, система управления государством очень запутанная и неповоротливая, а за время смуты и пришедшая в совершенный упадок. По-хорошему, надо бы разогнать всех к чертовой матери, но, во-первых, других взять негде, а во-вторых, я сам пока тут на птичьих правах. Выслушав ябеду дьяка, внимательно смотрю на боярина, делавшего осмотр помещикам.

– Дозволь молвить, великий государь, – тут же отзывается тот и, дождавшись кивка, продолжает: – Новик сей первый раз приехал верстаться на службу, а отец его Семка Панин погиб в ополчении вместе со своими холопами.

Уже другими глазами разглядываю боярского сына, уставившегося на меня во все глаза. Судя по лицу, лет ему не более шестнадцати, ибо бороду еще не бреет (хотя их русские пока вообще не бреют), выглядит довольно крепким и жилистым, однако кольчуга на его юношеской фигуре откровенно висит. К седлу его коня прикреплен саадак. Эх, надобно поместную конницу перевооружать огненным боем, но денег у дворян и боярских детей нет, а у меня и подавно.

– Луком владеешь ли, вьюноша?

– Владею, государь.

– Ну, покажи, – и показываю на столб, оставшийся напоминанием о печальной судьбе Золтана Енеке.

Парень тут же вынимает из саадака налучье и достает неожиданно очень хороший и дорогой боевой лук. Споро натянув тетиву, вопросительно смотрит на меня и после кивка одну за другой пускает три стрелы, которые вонзаются в столб, практически касаясь друг дружку оперением. Увидев ловкость, показанную новиком, окружающие разражаются радостными криками.

– Изрядно; а на скаку эдак сможешь?

– Смогу, государь.

– Охотник?

– Да.

– Следы, поди, умеешь читать?

– Умею, государь

– Грамотен?

– Да, государь, – с некоторой заминкой отвечает новик.

– Что на моем возке написано?

В глазах парня на секунду замирает отчаяние, но потом он бойко отвечает, что там написан титул моего царского величества.

– Ну ты посмотри, какой способный вьноша! – восклицаю я, и обращаюсь к Корнилию: – Видал, какие самородки по тверским лесам прячутся? Приглядись хорошенько: может, и сгодится в твою сотню?

– Сгодится, отчего же не сгодиться, – степенно отвечает Корнилий.

Я повелел бывшему лисовчику собрать сколько сможет ловких людей для проведения разведки и выполнения различных щекотливых поручений. Дело это не простое, Михальский хоть и мой телохранитель, и пожалован мною в благородное мекленбургское дворянство, но для русских человек почти безродный, и добром ему под команду никто не пойдет, разве казаки. Но казаки люди себе на уме и нанимаются целыми станицами, да и изменяют точно так же, так что не для всякого дела годятся. А набрать да обучить боевых холопов у Корнилия нет ни времени, ни возможности.

– Решено, отрока сего поверстать на службу в дети боярские, и батюшкино поместье оставить за ним, ради того что положил отец его свой живот за отечество. А пока пусть послужит в сотне Михальского. Бесчестья в том нет никакого, ибо Корнилий Михальский – мой телохранитель. Покажет себя – пожалую в жильцы, а там, глядишь, и в полк Вельяминова попадет.

Стоящий рядом с новиком боярский сын недовольно хмурится, но возражать не смеет, парень же, кланяясь, благодарит. Подхожу ближе и, поманив пальцем к себе, шепчу: – А написано на моем возке: «Если с нами бог, то кто же на ны!» За то, что боек, хвалю, а будешь еще царю врать – не помилую! Внял ли? А грамоте чтобы научился!

Оставив покрасневшего как алый мак Панина, подхожу к дьяку и, поддавшись наитию, спрашиваю:

– А что князь Телятевский – только на смотры холопов боевых с излишком приводит, или в походы так же? Сколько он людей в ополчение привел?

Сконфузившийся дьяк пытается отговориться неведеньем, но Пожарский, усмехнувшись, говорит как рубит:

– А не было его в ополчении и вовсе!

– Эва как! Ладно, то дело прошлое, однако запомни, Дмитрий Тимофеевич: коли Телятевский, когда на Смоленск пойдем, в нетях скажется – останется без поместий, а если из войска сбежит, то и без головы. Попомни, мое слово твердое.

После смотра мы верхом мчимся в кремль, распугивая прохожих. Возок не спеша трясется за нами. Я в него садиться отказался наотрез, сказавшись, что помру от голода, если буду ехать в нем.

Поесть русскому царю – не такая простая задача. В основном потому, что одному садиться за стол совершенно невместно. Сесть со своими ближниками, как раньше, тоже нельзя, будет смертельная обида боярству. Боярская дума теперь для меня больше чем семья. С ними я ем, хожу в баню, молюсь. Слава богу, хоть сплю один, хотя думцы, как правило, спят неподалеку, особенно днем. Дневной сон вообще статья особая. Пропустить его никак нельзя, на этом Лжедмитрий I и прогорел. Впрочем, он, очевидно, манкировал многочисленными молебнами, в которых должен участвовать православный государь, и потому, стервец этакий, не уставал. Я же часто и густо к послеобеденному времени просто валюсь с ног. Подремать, впрочем, не всегда удается, поскольку времени катастрофически не хватает и я, запершись в царской опочивальне, читаю отчеты, присланные из приказов, делая для себя пометки. Лучше всех из моих приближенных к этим обстоятельствам приспособился Вельяминов. Он стал моим кравчим, и во время обеда следит, чтобы стольники своевременно подавали блюда, и лично обносит всех напитками. Он же подсказывает мне, кого из бояр и каким блюдом следует угостить, чтобы показать благоволение или, напротив, проигнорировать раздачей, дабы намекнуть на неудовольствие. Для меня это темный лес, и без Никиты я тут как без рук, так что бывший шведский полоняник метит прямиком в ближние бояре.

Утолив голод, я, натянув на лицо благожелательную улыбку, наблюдаю за жрущими в три горла боярами и тихонько беседую со своим кравчим, потягивая из кубка напиток. Все уверены, что у меня там дорогое фряжское вино, каким я потчую своих бояр, но на самом деле там клюквенный морс. Припомнив, что многие из членов царской семьи страдали от цинги, я велел давать мне этот напиток. Сахар в России еще не изготавливают, так что вкус у моего напитка ужасно кислый. Но я понемногу отхлебываю из кубка, тренируясь держать улыбку, когда улыбаться не хочется совершенно.

– Государь, а что ты давеча о моем полку говорил? – вполголоса спрашивает Вельяминов, видя, что я сыт.

– Что слышал; велю твой регимент## развернуть в рейтарский полк из пяти эскадронов по две роты в сто человек в каждом. Командиров для эскадронов и рот сам выберешь, да мне потом доложишь. Наберешь из дворян, жильцов и детей боярских. Учить крепко, проверю…

## Отряд.

– Слушаю, государь…

– Не перебивай; у тебя ведь не все из дворян и детей боярских?

– Нет, государь, есть и казаки, и из холопов боевых…

– Вот-вот. Напишешь список, да подашь Пожарскому. Я ему говорил, что их испоместить надобно, да к детям боярским приписать. Люди они испытанные и верные, таких беречь надо. Прочих же смотри так: у кого если поместья пропали или запустели, решай сам. Кому деньгами, кому новые выделить. Тех же, у кого, паче чаяния, все хорошо, тоже награди деньгами, или припасом каким. Главное, чтобы мои люди знали, что я о них забочусь, и к службе ревностно относились. Внял ли?

– Все исполню, государь.

– Еще найдешь Анисима, да передашь ему, чтобы так же стрельцов набирал. Жалко, роду он худого, и нельзя его командиром стремянного полка сделать. Ну да не беда, чего-нибудь придумаем.

– Да чего тут думать, государь, мало ли у тебя бояр глупых да спесивых. Назначь любого полком этим командовать, а службы они все едино никто не знают, так что Анисим как ведал всем, так и будет.

– Не перемудрить бы… как он там, кстати, поживает?

– Да что тут перемудришь – сам, поди, ведаешь, государь, что Анисим такая хитрая сарынь##, что любого вокруг пальца обведет, коли надо будет. А живут они, твоей милостью, хорошо. Авдотья раздобрела: видать, забрюхатела. Лавку он поставил, да торговлишкой какой-никакой занимается.

## Почти то же, что и сволочь.

– Лавка – дело хорошее, главное, чтобы служба не страдала.

– А что служба? В лавке сидельцы сидят, торгуют. За ними Авдотья приглядывает, так что лавка службе не помеха. Иной раз даже помогает, поскольку за товаром разный народ приходит, и разговоры тоже ведет разные. А сидельцы с Дуней слушают, да Анисиму, когда что важное узнают, и говорят. Так что от лавки одна сплошная польза и никакой помехи.

– Ты его слова мне повторяешь, что ли? Ладно, а дочери его богоданные как?

– Все слава богу, государь: учатся, как ты велел. Марьюшка скучает по тебе шибко – бывает, плачет.

– Что поделаешь, я тоже скучаю, но если я ее во дворец возьму – сам понимаешь, слухи пойдут, что я невесть что тут творю с детьми малыми. Пусть так пока; а что, от Рюмина вестей нет?

– Покуда нет.

Рюмина я отослал с письмами в Стокгольм сразу после избрания меня на царство. В первом письме сообщал своему шурину – королю Густаву Адольфу – что, дескать, так, мол, и так, до того хорошо справился с твоим, разлюбезный брат мой и друг, поручением, что когда выяснилось, что принц Карл Филип заболел, распропагандированные мною московиты потащили меня на царский трон вместо него. Уж как я упирался, а ничего не вышло, пришлось царствовать…