Ваниляйн и Лизхен

11 января 1946 года. Хейероде.

“Вчера вечером мой старший брат Хорст вернулся из английского плена. Радость была большой, когда он неожиданно постучал в двери. Ты можешь представить себе, что сейчас творится в нашем доме. Для моего полного счастья на этом празднике не хватало только тебя, мой любимый Ваниляйн!”

13 января 1946 года. Хейероде.

“Мой любимый Ваня!! Так как сегодня воскресенье, я скучаю и все мои мысли только о тебе. Я постоянно, каждый день жду и мечтаю получить от тебя несколько строчек. Но, увы, все напрасно. Может быть, получу твое письмо завтра? Ты даже не знаешь, какую большую радость приносит каждое твое письмо, даже каждая твоя маленькая записка. Может быть, на этой неделе ты приедешь ко мне? Я страстно жду тебя, мой любимый, мне сейчас очень хорошо, так как я надеюсь на тебя и только тебя желаю. Остаюсь твоей. Лиза.”

Очередная весточка от Лизы

16 января 1946 года. Хейероде.

“…Вчера вечером я весь день пролежала в кровати, мне было плохо. Но сегодня мне уже гораздо лучше. Вчера я все время надеялась, а вдруг ты приедешь! Как я ни прислушивалась, но так и не услышала шума автомобиля. Ваня, 1-го февраля я снова буду с тобой, Ванечка. Пиши мне как можно чаще!”

19 января 1946 года. Хейероде.

“…У нас в Хейероде в доме все по-старому, только стало страшно холодно. Я по-настоящему опасаюсь, что из-за этого может сорваться моя поездке к тебе. Я написала тебе семь писем, получил ли ты их?”

25 января 1946 года

“Я не могу понять, почему твои родители возвращают обратно твои письма. Это из-за меня? Ах, Ваня, чем бы я могла помочь тебе? Ты мне все расскажешь, когда мы снова встретимся. Пожалуйста, ты пока больше не пиши мне сюда, потому что я скоро поеду к тебе. Твоя, только твоя, навеки твоя Лизхен”.

Мои письма из дома возвращались мне тогда не из-за Лизы, а потому что мои родители переехали на постоянное место жительства с Центральной усадьбы Енисейского совхоза “Овцевод” в город Минусинск, а я об этом ничего не знал и свои письма продолжал слать по старому адресу.

31января 1946 года Лиза опять приехала в Доммитч.

– Когда уезжаете? – был ее первый вопрос-возглас при нашей встрече на вокзале.

– Ничего пока не известно. Нет вагонов, наш полк готов к погрузке, штаб давно свернул всякую работу и я свободен.

Началась обычная волокита с подачей вагонов. Их не подали ни 1-го, ни 2-го, ни 3-го февраля. Павел Крафт, Евгений Федоров и еще несколько офицеров тоже перебрались в Молькерай, так как это молочное предприятие находилось рядом с железнодорожной станцией, откуда отправлялись все раньше ушедшие эшелоны.

Однако, у нас с Лизой в Молькерайе была своя небольшая комнатка, в которую мы никого не пускали. Каждый день отсрочки мы принимали как подарок судьбы. Мы неотлучно, день и ночь, находились вместе друг с другом и без конца обнимались и целовались, так как понимали, что идут последние часы нашего счастья, отпущенные суровой судьбой. Нам предстояла длительная разлука, скорее всего, разлука на всю жизнь. Однако Лиза хваталась за каждую соломинку, за каждую примету, чтобы убедить себя и убедить меня в обратном. Она убежденно говорила:

– Ваня, ты не будешь отрицать, что предсказания Вюрфеля-1 сбылись. Он предсказывал четыре встречи после твоего отъезда из Хейероде, и мы на самом деле ровно четыре раза уже встретились. Ты помнишь, что Вюрфель-2 предсказывал нам еще одну встречу уже после твоего отъезда из Германии, и я уверена, что и эта встреча состоится!

Я верил, и она верила, что и эта встреча обязательно состоится, так как без этой веры нам невозможно было жить дальше. Мы обещали друг другу всю жизнь независимо от времени и от расстояний любить друг друга и при первой возможности писать письма. А Лиза в который раз заявляла, что я и есть ее единственный муж, что ей больше никто другой не нужен, и потому она никогда не выйдет замуж за другого. Я убеждал ее навсегда выбросить из головы эту мысль, говорил, что она молода, здорова, красива, что она только начала свою жизнь, что у нее все еще впереди, что может встретить достойного человека и полюбить его.

– Ты свободен и поступай, как знаешь. Моя жизнь принадлежит мне, и я сама распоряжусь ею.

Такие ее заявления ставили меня в тупик, и я вскоре прекратил разговоры на эту больную для нас тему. Один за другим проходят дни 4-го, 5-го, 6-го февраля, а вагонов все нет. Может быть, их вообще не будет? Иногда я бегал на станцию с одной целью – узнать что-нибудь новое о начале нашей погрузки. Как только я возвращался, Лиза стремительно подбегала ко мне и впивалась в меня глазами.

– Опять отсрочка! – говорил я.

Тогда она со вздохом облегчения опускалась на диван и шепотом благодарила Святую Деву Марию за очередной подарок. И только 8-го февраля 1946 года, наконец, вагоны были поданы, и началась знакомая суматоха погрузки. Наш эшелон состоял из 12-ти четырехосных пульманов, но для штаба полка в центре состава находился один пассажирский вагон, в котором нашлось место и для меня. Однако и в этот день мы тоже не отправились в дорогу, а была объявлена задержка до утра следующего дня.

Всю ночь в нашей маленькой комнатке на втором этаже Молькерайя горел свет, всю ночь мы с Лизой не смыкали глаз, всю ночь мы просидели рядом, тесно прижавшись друг к другу и… молчали. Уже было все переговорено и выговорено, все решено и условлено, осталось только еще раз, последний раз поцеловать друг друга и расстаться на веки вечные, ведь мы хорошо понимали, что теперь уж нам никогда больше не встретиться и не увидеться и никакой Вюрфель не поможет нам. Два слившихся в единое целое сердца, разрывались заживо на две части.

Под утро, не раздеваясь и не выключая света, мы незаметно для себя заснули глубоким сном. Вдруг в дверь раздался оглушительный стук: “Эшелон уходит!”

Это кричал посыльный Павла Крафта, который прибежал со станции с этим известием. Павел и Гертруда прощались в соседней комнате. Я мгновенно вскочил на ноги, поспешно чмокнул Лизу в губы, выбежал на улицу и стремглав помчался на вокзал. За мной, сопя и топая, бежал Павел. Мы с ним хорошо знали и понимали, что будет, если мы отстанем от эшелона. Наш состав действительно медленно двигался по рельсам, но я все же успел на ходу заскочить на подножку штабного вагона и сразу же стал искать глазами Лизу, которая вот-вот должна появиться на перроне. Но случилось чудо, по-другому этот факт не назовешь: пройдя еще несколько десятков метров, наш состав резко затормозил и остановился. Я мгновенно спрыгнул на землю и опять стал шарить глазами по перрону в надежде еще раз увидеть Лизу. Она появилась в дверях центрального входа в вокзал, на ходу застегивая пуговицы своего пальто. Я сорвался с места и что было сил помчался к ней, крича по дороге:

– Лиза, Лизхен!

Она тоже увидела меня и бросилась мне навстречу, и мы еще раз встретились и в самый наипоследний раз обнялись и поцеловались. Чувствую, что наш эшелон снова начал движение и что на этот раз я не успею нагнать его, но оторвался от Лизы у меня не было сил, не было сил оставить ее одну и, как мне казалось, бросить ее на произвол судьбы. Огромным усилием я заставил себя оторваться от ее горячих губ и в последний раз заглянуть в ее черные бездонные глаза, и в этот момент она протянула мне руку, в которой я увидел какую-то бумажку.

– Возьми и спрячь, – прошептала она.

Это были ее самые последние слова, которые я слышал. Я схватил эту бумажку и торопливо засунул ее в карман шинели. Затем бросил на ее горящее лицо свой возбужденный взгляд и побежал к громыхавшему на стыках составу. С помощью стоявших в проходе офицеров я вскочил на подножку своего вагона и обернулся назад. Лиза, моя бедная Лиза, стояла у центрального входа в вокзал, смотрела мне вслед и неторопливо махала белым платочком. Такой я видел ее в последний момент нашего расставания, такой она осталась в моей памяти на всю жизнь. Когда она скрылась из виду, я почувствовал, что силы оставляют меня, и я был вынужден присесть прямо на подножке вагона.

– Обратите внимание, сколько на перроне провожающих особ! – сказал один офицер, стоящий за моей спиной.

Только теперь я заметил, что на всей длине перрона, на углу зданий, у телеграфных столбов или просто около заборов скромно, даже как-то незаметно, стояли немецкие девушки и точно так же, как моя Лиза, махали белыми платочками. И каждая из них махала одному-единственному человеку, находящемуся в нашем эшелоне.

6. Десять лет и вся жизнь

Я не заметил, как мы проехали Торгау, как пересекли Эльбу, и как наш эшелон помчался на восток, увозя меня все дальше и дальше от Доммитча. Я сбросил с себя шинель, сапоги, забрался на верхнюю полку и стал усиленно думать и думать, то есть перебирать в памяти все наиболее важные и значительные эпизоды, случаи нашей совместной с Лизой жизни. Сколько было радостных безмятежных встреч, веселых прогулок по гористым и лесистым окрестностям Хейероде, жарких и страстных объятий и поцелуев. А сколько было томительных ожиданий известий друг о друге после моего отъезда из Хейероде, скользко было написано горячих строчек, любовных записок и больших откровенных писем! Все было. И самое главное – была еще чистая, честная, взаимная ЛЮБОВЬ, построенная на доверии друг к другу. И все это благодаря моей Лизе. Это она бросила в благодатную почву семя нашей любви, это она заботливо выхаживала возникший ее росток, это она и меня самого сделала лучшим и более ответственным человеком.

Вдруг я вспомнил, что в последний момент Лиза передала мне какую-то бумажку. Я с трудом нашел ее на дне глубокого кармана шинели. Но это была не просто бумажка, а Толстый объемистый пакет, на котором рукой Лизы было написано: ”Nicht in Dommitzsch ?ffnen” (“Вскрыть только вне Доммитча”). Я торопливо разорвал самодельный конверт, а в нем второй, точно такой же самодельный конверт и тоже с предупреждающей надписью: “Erst ?ffnen, wenn du von Dommitzsch weg bist!” (“Разрешаю вскрыть, когда будешь далеко от Доммитча!”). Внутри этого второго конверта был еще и третий и тоже с такой же предупредительной фразой. Наконец я добрался до самого письма. Оно сохранилось и вот его перевод:

7 февраля 1946 года. Доммитч. “Дорогой Ваня!!! Вероятно, это последнее письмо, которое ты получишь от меня здесь на немецкой земле. Хотя я не знаю, о чем ты сейчас думаешь, сидя в своем вагоне, но я верю, что ты по-прежнему любишь меня, Теперь я хочу тебе сказать самое главное, о чем ты даже не догадываешься: у меня будет РЕБЕНОК, наш с тобой ребенок, Ваня!..”

Фрагмент одного письма Лизы, на котором ее рукою написано: “Пылаю страстью к тебе”

Мощный удар обрушился на мою голову, в ушах зазвенело, в глазах поплыли разноцветные круги и полосы, а строчки письма задрожали и растворились в нахлынувшем тумане. Лиза, Лизхен! Что ты говоришь? Что ты пишешь? Такого не может быть! Я не ожидал, я не готовился к такому исходу, я не думал, что такое возможно, что именно ЭТО случится с нами! Что мне теперь делать? Что мне теперь предпринять? Я хочу тебя видеть немедленно и сказать тебе заветные слова огромной любви, признательности. Может быть, мне выпрыгнуть из вагона на ходу поезда и помчаться к тебе?

Но наш эшелон, трясясь и громыхая на стыках рельс, с большой скоростью несся все дальше и дальше на восток, и расстояние между мной и Лизой с каждой секундой увеличивалось. С огромным трудом я все же справился с охватившими меня тревогой и волнением, и, кое-как, с остановками, стал читать письмо дальше:

Теперь вся моя жизнь будет подчинена только одному этому, для меня самому важному, делу. Твой ребенок будет всегда мне напоминать тебя. Что бы не случилось в будущем, скажу тебе одно, что после рождения я буду воспитывать нашего ребенка как немца, но также обещаю тебе, что ребенок не должен ненавидеть Россию. До двенадцати лет я буду скрывать от него, кто его отец, а потом расскажу все, и он пусть сам решит – любить нас или ненавидеть…"

Снова буквы запрыгали в моих глазах, я уткнулся головой в шинель и горько, беззвучно заплакал. Лиза, Лиза! Почему ты никогда не говорила мне об этом? Почему ты не сказала мне вчера, сегодня или хотя бы в самый последний момент нашего расставания?! Почему ты тщательно скрывала от меня этот наиважнейший факт, который низвергнет на колени любого самого могучего и сильного, но и самого честного парня! Зачем ты выпустила в меня, мне вслед свою огненную стрелу, которая нагнала меня в эшелоне, внезапно вонзилась в мою душу, обожгла ее и застряла там навсегда.

Но я-то, я сам, тоже хорош! Дурак, да и только! У меня не хватило ума и элементарной сообразительности самому понять суть происходящих событий! Ведь Лиза неспроста стала называть меня мужем и не сразу, а, видимо, с того момента, когда почувствовала, что может стать матерью. А муж – это прежде всего обязанность и величайшая ответственность за все, что происходит в семье. А мы с Лизой пусть кратковременно, пусть разрозненно, но жили одной дружной семьей. Разве мне самому не было понятно к чему может привести наша любовная игра? Конечно, я все же понимал возможные последствия и одно время даже пытался говорить о них с Лизой, но она успокоила меня, убаюкала мою бдительность и своими ласками, вниманием, и заботами заслонила собой остроту этой проблемы. Зачем? Ради чего? Ведь я все-таки не вертопрах и не безответственный негодяй. И если бы Лиза посвятила меня в свою тайну, то мы вместе нашли бы какой-нибудь выход, что-нибудь придумали бы, а мое участие только в обсуждении этого дела наполовину облегчило бы ей трудную долю! А теперь? Теперь всю тяжесть и ответственность этого нелегкого бремя она переложила на свои девичьи плечи, лишила меня всякого участия в нем, думая, что так будет мне легче и лучше. Ах, Лиза, хотела сделать как лучше, а получилось наоборот.

“…Прости меня, что я сделала так, а не иначе, но я всегда в будущем буду пытаться извещать тебя о нашем ребенке. Что касается денег, то я настолько горда и независима, что не приму от тебя ни одного пфеннинга. Я не знаю, как ты воспримешь это известие, но я вопреки всему искренне люблю тебя и буду любить тебя всю жизнь. Еще раз шлю тебе тысячу приветов и поцелуев. Твоя, только твоя, навеки твоя Лиза. Время даст совет.”

Я спрятал письмо в карман, отвернулся к стене вагона и погрузился в полузабытье, в отрешенное от мира состояние.

Не помню, сколько времени я пролежал в таком полусне, вдруг чувствую, что кто-то тормошит меня, тянет за рукав. Это был старший лейтенант Дунаевский. Я вспомнил, что завтра, в воскресенье 10 февраля 1946 года, выборы в Верховный Совет СССР. Александр Дунаевский – председатель нашей участковой избирательной комиссии, а я – агитатор. Вот он и напоминает мне, что сегодня надо заняться агитаторскими обязанностями. На кратковременных остановках эшелона, а часто на ходу, я по крышам вагонов перебегал от одного пульмана к другому и проводил с пассажирами агитбеседы, рассказывал биографии кандидатов в депутаты, имена которых я сейчас не в состоянии вспомнить, советовал завтра голосовать за них. К концу дня я оказался в вагоне, в котором размещались бойцы транспортной роты, и увидел там Павла Крафта. Я искренне обрадовался встрече со своим другом и доверительно рассказал ему о содержании полученного в последний момент письма Лизы. Павел с улыбкой выслушал меня и спросил:

– И ты поверил ей?!

– Конечно! А как же иначе? С этим делом шутки плохи, да и Лиза моя не способна ни на какой обман!

– Чудак человек! Это не обман, а обыкновенная женская уловка, чтобы покрепче привязать к себе мужчину. Вот и моя Герда (так он звал Гертруду Рихтер) тоже в самый последний момент передала мне точно такое же послание и тоже заявила, пытаясь убедить меня, что она тоже беременна. На, прочти сам.

Читать чужие письма я не стал, но и не поверил ни одному слову Павла, который продолжал уверять меня:

– Им верить нельзя, я наперед знаю все их хитроумные штучки! Меня они не проведут и не обманут!