Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

– А может, поедем, Саша? – всякий раз после этого спрашивал он старшего сына. – Деваться надо куда-нибудь, не проживем мы на своем клочке.

Но каждый раз остужали разгоряченную голову отца, не по годам расчетливые слова сына:

– Нет, батя, земля сибирская спокон веков не знает, что такое плуг. Как мы ее будем обрабатывать, зубами разве грызть? Нужны волы или лошади. А у нас с тобой всего по одной рубашке. Да и те все в заплатах…

Так Мыкола Щорс и не собрался с духом, не кинул свои края. Все силы до остатка вложил в безжалостно скупую белорусскую землю. Нестарым еще лег в нее и сам вслед за женой…

Александр, хоть внешне и походил на отца, но характером вышел другим. Такой же щуплый, сухощавый, невелик ростом, но не в пример отцу замкнут, трудно сближался с людьми.

Земля его не привлекала, больше тянулся к верстаку. Когда исполнилось 19 лет, решил вовсе расстаться с землей и покинуть отчий дом. Увез с собой лишь латаную перелатанную фуфайку, да еще фанерный сундучок с кое-каким инструментом. Это все, что смог выделить Мыкола Щорс сыну из своего хозяйства.

Прощаясь, отец прослезился:

– Ну, что, сынок… Дай бог тебе удачи… Может, ты найдешь свою более счастливую долю, чем моя…

За порог не провожал. По давнему преданию это была недобрая примета: тоска заест сына по родной хате…

На перекладных добрался Александр до Минска, а оттуда поехал железной дорогой, чугункой, как здесь ее называли. Ехал не долго, и через полторы сотни километров сошел на маленькой станции Сновск. В вокзальном буфете его внимание привлек поджарый, с чахлой соломенной бороденкой мужик. Шум вокзала, свистки паровозов мешали Александру слушать. Из обрывков разговора он понял: свежесколоченная артель направляется на Черниговщину, в казачье село Носовку. Село большое, на реке Снов, земли там супесные, леса сосновые, сухие, без болот. Но не земля и даже не лес интересовали Александра. Тот, кто вел разговор с мужиками, брал за душу другим. Недавно там проложили чугунку, начал расстраиваться пристанционный поселок, закладывалось крупное депо. Перспективы для рабочих рук открывались огромные. Вот он длинный рубль, и, оказалось, совсем рядом.

Александр робко подошел к группе совещающихся мужиков:

– Простите меня великодушно. Послышалось мне, что вы артель собираете… Так не будет ли на то ваша ласка, чтобы и меня в нее включить?..

Александр с трепетом в душе ожидал ответа.

– А почему бы и не включить, добр человек, если умеешь что-либо делать и не ленишься к тому же, – ответил тот, кто казался за старшего.

– Мы к работе привыкшие, могу работать по дереву, слесарничать…

– Нам такие как раз и нужны… Ну, что, мужики, берем парня в артель? – обратился он к окружавшим его артельщика.

– Берем… берем… почему не взять, – раздались вразнобой голоса.

– Ну, считай, вопрос решен. Тебя как звать?

– Александр Щорс.

– А меня, Михаил Табельчук. Вот и познакомились…

Так и прибился Александр Щорс к Табельчуку в подручные. Все лето ставили срубы домов, строили сараи, клуни. Заработки шли немалые. Но на покров день расстался Щорс с строящимся новым поселком Сновском. Из Минска пришла повестка идти в армию. Михайло Табельчук не скупился на добрые напутственные слова, звал вернуться после службы:

– Срубишь дом, введешь в него молодую хозяйку… И заживешь припеваючи. Заработков, как видишь, здесь на многие годы хватит.

Александр обещал…

Сдержал Александр Щорс слово. Годы прошли – вернулся Александр отставным солдатом.

Поселок Сновск возник в последней четверти XIX века. В 1871 году у сел Носовка, Коржовка и Гвоздиковка пролегла железная дорога, связавшая Белоруссию с Украиной. Через тихий, полноводный Снов – приток Десны – перешагнул ажурный на каменных быках мост. По этому мосту и повалил безземельный и безлошадный люд из гнилых болот Полесья на сухие, здоровые места Черниговщины. Вокруг станции и депо бурно шла застройка жилыми домами.

Пришлые лепились ближе к станции. Они-то и давали рабочую силу депо и железной дороге.

К концу века Сновск обрел облик пристанционного поселка. Станция внесла большие перемены в жизнь села. Батраки, а за ними и беднейшие селяне прибивались к железной дороге, к рабочему ремеслу. Применение своим натруженным рукам находили в избытке – вместо вил, кос брались за молотки, кирки, топоры. Бурно развивались ремесла, торговля. В Сновске появились целыми семьями жестянщики, сапожники, веревочники, портные, плотники, кровельщики, гончары. Добрую половину работных рук забрали кирпичные мастерские, депо и стрелочные будки.

Кроме белорусов-умельцев, из Гомеля и других мест в Сновск переселилось немало еврейских семей. Многодетные евреи строили длинные деревянные флигеля на два отдельных входа, с крытыми крылечками на улицу, непременно дощатый пристрой – лавочку. Торговали всем – от марафета, иголок до тульских самоваров и николаевской водки. Мясные лавки, булочные и галантерейные магазины обступали привокзальную площадь.

Осенью воскресными днями кишел базар. Селяне прибывали на возах. Везли битую и живую птицу, сало, вели скот. Среди них располагались бондари, гончары и прочие мастеровые со своим товаром. Шел извечный торг, обмен продуктов на товары. Тут же удачную покупку, да и неудачную, обмывали – ставили магарычи. Колокольный звон собирал сирых, калек, юродивых, таборами к реке сворачивали цыгане. Разряженные, в цветных лохмотьях, серебряных монетах, цыганки со стаями голопузых цыганят назойливо околпачивали простодушных селян. Пока цыганка гадает по ладоням, на зеркальце, цыганята обчистят весь воз, что достанут на вытянутую детскую руку. А их мужья, бородатые, горластые, в добрых сапогах и картузах с лакированным козырьком, в рубахах и штанах, исполосованных в ленточки, сбывали с рук пятнистых кляч. Сивобородые раскладывали прямо на земле поковки из железа – ножи, топоры, печные принадлежности, иные водили на цепи серого от пыли медведя. Вечерами в таборе устраивали пьянки с плясками, песнями и драками. Сновцы толпами собирались на цыганском берегу. Манила, вызывала любопытство чужая бездомная, кочевая, свободная жизнь…

Мало-помалу прижился Александр Щорс в Сновске. Михайло Табельчук помог ему устроиться в депо. Под его надзором освоил профессию деповского слесаря, получил рабочее место с верстаком. Начал самостоятельно зарабатывать себе на хлеб.

Среди чужих людей почти родной ему стала семья Табельчуков. Особенно близко сошелся со старшими детьми Михайла – Петром, Николаем и Казимиром. Хотя и была значительной разница между ними в летах, но это не мешало подросткам дружить с усатым отставным солдатом, делиться с ним своими секретами.

Особой привязанностью отличался Казимир, Казя, как звали его в семье. Это был худой, долговязый мальчик лет 5–6, с пытливым взглядом серых, как у отца, глазами. Его интересовало буквально все, и поэтому он всех одолевал вопросами. Почему тонет человек в реке? Почему птицы летают и не падают? Почему ветки качает ветер и откуда сам ветер?.. Эти вопросы ставил в тупик, прежде всего, отца Михайлу. Отмахивался от назойливого сына, делал сердитый вид:

– Отцепись ты, репьях. К батюшке ступай Николаю. Или к своим богомазам… Те втолкуют…

Надо сказать, что у Казимира было еще одно увлечение, даже, скорее, страсть. Он очень любил рисовать. Каждую весну перед пасхой, в церкви появлялся длинноволосый старец богомаз с юнцом помощником. Как звали старца и откуда он родом, никто не знал. Звали его все Богомазом. Сам он реставрировал иконы, а помощник красил краской паперть, окна, двери. Казя в такие дни не отходил от Богомаза, внимательно присматривался, как тот краски разводит, как он их кладет на холст. Все запоминал, а дома сам пробовал делать тоже самое. Рисовал на всем, что под руку попадало – на бумаге, на подоконниках, на стенах. Сестра, Александра, не успевала забеливать его рисунки…

Михайло, видя такую тягу сына, решил потратиться. Заказал знакомому машинисту, чтобы тот привез из Гомеля Казе краски настоящие и щетинные щетки. Казя, получив такое богатство, был на седьмом небе от счастья. Не уставал рисовать. Все стены были увешены его художествами. Домашние и соседи, подойдя к фанеркам с рисунками, пытались рассмотреть, что на них изображено. Долго всматривались, пожимали плечами, переглядывались… Для них это была обычная мазня.

Казя обижался:

– Эх, темнота!.. Масляную картину надо рассматривать издали.

И, действительно, отойдя на несколько шагов, можно было увидеть облака, хаты, деревья, знакомый мост через речку и даже купающихся ребятишек. На солнце играл серебряными искрами пруд, как будто рыбы купались в нем, а за ним, на взгорье пряталась за деревьями церковь. За кустарником лежал широкий и зеленый луг, порезанный извилинами реки…

Этот секрет масляной живописи Казимир подсмотрел тоже у Богомаза. Он видел, как тот клал на холст краски свободно, с избытком. Получалось коряво, а отойдешь – и краски оживают.

Но после окончания церковноприходской школы Казимира не отдали в художники. За обучение надо было платить большие деньги, которых, конечно, в семье не было. Отправили его в Вильно, в железнодорожное училище…

Жил Александр размеренно, ни о чем особенно не задумываясь, тем более о женитьбе: сторонился он женщин, считал, что его время женихаться прошло. Но жизнь оказалась сильнее. Заразом оборвалась его холостяцкая жизнь. Одним словом – судьба. А судьбу, как говорили старики, не обойдешь и не обманешь. Прямо наваждение какое-то. Рядом, у Табельчука, подросла старшая его дочь, Александра. Началось все как-то неожиданно, по весне. До того обращался с ней как с девчонкой. Давал даже шлепков, угощал пряниками по праздничным дням, не скупился и на поучения. И вдруг обнаружилось… совсем взрослая, невеста. Потерял Александр покой, заполнила Александра его мысли и сердце. Утром и вечером тер руки с мылом, брился каждый день. Раньше сам подстригал усы – нынче прибегал к помощи еврея-цирюльника. Справил пиджачную пару из недорогой шерсти, белую рубаху, полуботинки, в довершение обзавелся тростью и гамашами бежевого цвета. Каждый вечер пропадал у Табельчуков! Засиживался до ночи, норовил подсесть ближе к Александре. Побыть с ней наедине… И Александра ответила горячим любовным жаром…

Не ждали свадебной поры – покрова. Отгуляли свадьбу на спаса, по теплу.

Год молодые жили у Табельчуков. Но Александр мечтал о своем собственном доме. С осени еще приглядел он пустырь на Новобазарной улице, меж базаром и депо. Всю зиму завозил кругляк, тес, кирпич. С приходом тепла началась стройка – зазвенели пилы, засверкали топоры. В артель кликнули соседей. Верховодил Михайло.

Вскоре красовался сруб – желтый, нарядный, звено к звену, выставился на улицу свежеструганный частокол. Александр насажал яблоневых саженцев, вдоль ограды – кустов красной и черной смородины. Вырыл колодец. Молодая семья переехала в свой собственный дом.

Не задержались и с рождением ребенка. Родился первенец – сын! Всем семейством выбирали ему имя. Перебрали всех родных и близких, но сошлись на одном – назвали Николаем, как деда.

Новорожденного, как водится, понесли в церковь. С кумовьями таскался и дед Михайло. Заглядывая через плечо попа в толстую книгу записей, подсказывал:

– Мая двадцать пятого дня одна тысяча восемьсот девяносто пятого… Рабочий родитель-то.

Поп хмуро свел клочковатые брови.

– Нет в России такого сословия. Из крестьян младенец. Крестьянство – опора царю и отечеству. Да и столп духовному престолу. Захлопнув книгу, смилостивился:

– Расти внука, Михайло Антонович…