Бес, творящий мечту

– К владыке дело есть, – отвечал поп. – А ты, коли позаросло, простриги его давай поскорее, чтобы мне дотемна обернуться.

Гуменце, в просторечии поповой плешью именуемое, по обычаю, должна была поддерживать в надлежащем порядке только законная попадья. Матушка принесла все потребное для дела и привычно простригла гуменце. За это самое гуменце и звал народ попов «стрижениками». Затем отец Упирь пятерней своей расчесал маленько свою бороду непролазную и надел иматий посвежее.

– Смотри, поп: сапоги у тебя каши просят… – сказала матушка печально.

– А чего поделаешь? – вздохнул отец Упирь. – На кукишь ничего не купишь, а даром не дают…

Оглядев себя еще раз с головы до ног, отец Упирь вышел в звенящий песнями по садам вишневым город. Зло покосившись на бесовский камень среди поляны, вкруг которого, готовясь к волшвеной ночи, все более и более шумела молодежь, он повернул узкой немощеной улочкой в гору и сразу же наткнулся на двух девушек, которые, обнявшись, болтали что-то, направляясь, по-видимому, тоже к бесовскому камню. И отца Упиря вдруг точно молния с неба опалила: так хороша была эта стройная красавица – ей было, по-видимому, лет семнадцать – с нежно-льняными волосами и голубыми, мягко сияющими глазами! По виду она была из поселей, но для города принарядилась… Она метнула на грозного отца Упиря боковой взгляд и что-то шепнула с улыбкой подружке своей. Какая та была, отец Упирь даже не разглядел: так огромила его красавица. И та расхохоталась и воскликнула тихонько:

– Будет тебе, Настенка!.. К чему пристало?..

– Ох, Анка, зря мы туда идем! – проговорила красавица. – Смерть не люблю я с незнакомыми на игрищах играть…

Отец Упирь провожал красавицу изумленным взглядом. У него вдруг пропала всякая охота беседовать с владыкой о греховных радостях Ивановой ночи. Но он взял себя в руки, отплюнулся от искушения и еще решительнее и грознее зашагал пыльной дорогой в гору…

На одном дворе, играя, бегали и кричали ребятишки.

– Тиун нам не судья, – звенели детские голоса. – Нам судья владыка!.. Тиун нам не судья…

У владыки

Отец Упирь плохое выбрал время для посещения владыки Митрофана: у того происходило совещание епископов и вообще отцов духовных о делах церковных.

– Погоди… – сказал отцу Упирю вратарь, унылый монашек, который всегда что-то унывно скулил про себя. – Может, кончат скоро… посиди вот на крылечке.

Митрофан все раскидывал умом о созыве во Володимире Священного собора – не столько потому, что собор этот был действительно нужен, сколько потому, что это придало бы и Володимиру, и владыке его еще больше блеска. В церкви Русской, правда, было великое во всем несогласие: ово сице держаще, ово инако. Но Митрофан был слишком опытный епископ, чтобы не понимать, что соборами многого не достигнешь: уж очень малограмотны были отцы! Да и из-за власти все сварились так, что не дай Бог…

Сам Митрофан – худощавый старец с благообразной бородой и умно-спокойными глазками за нависшими бровями – славился как человек учению хитрый. Он любил не только читать, но и переписывать те святоотческие книги, которые приходились ему особенно по душе. И вел он себя, не в пример прочим владыкам, смирно. Володимирцы ценили это особенно: до него во Володимире владыки разводили великую смуту и нестроение. Начал весь этот шум еще Леон, который в 1164 году вдруг бабахнул, чтобы «не есть мяса в господские праздники, в среды и пятки[17 - Пяток – пятница.], ни на Рождество Господне, ни на Крещение». И – по словам летописца – «бысть тяжа про то велика пред князем Андреем, предо всеми людьми и упре его, Леона, владыка Феодор. Он же иде на исправление Царю-городу»[18 - Был большой спор о том перед князем Андреем, перед всеми людьми, и возражал ему, Леону, владыка Федор. Он же отправидся за разъяснением в Царьград (др.-русск.).]. И все князья снарядили нарочитые посольства в Византию, чтобы удостовериться в истинном учении. Владыка Леон был бит: оказалось, что мясо в господские праздники вкушать можно безбоязненно…

Но еще чище был владыка Феодор, или, ругательно, Феодорец, – постриженик Печерского монастыря, знатный в миру боярин. Поставлен был Феодорец самим константинопольским патриархом вопреки каноническим правилам, ибо ставить его должен был митрополит Киевский: патриарху и его приближенным было очень хорошо за это заплачено. «Мнози пострадаша от него человецы, – рассказывает летописец, – от держанья его, и сел изнебывши и оружья и конь, друзии же и работы добыта, заточенья и грабления; не токмо простцем, но и мнихом, игуменом и ерем безмилостив сий мучитель, другим человеком головы порезывая и бороды, иным же очи выжигая и язык урезая, а иные распиная на стене и муча немилостивне, хотя исхитити от всех имения, бо бы не сыть, аки ад»[19 - Многие пострадали от него люди, от власти его и сел лишившись, и оружия, и коней, другие же оказались в рабстве, заточении, ограблены были; не только к простым, но и монахам, игуменам и иереям безжалостен был сей мучитель, одним людям отсекал головы и бороды, иным же глаза выжигал и язык отрезал, а других распинал на стене и истязал немилосердно, хотел отобрать у всех имущество, потому что ненасытен был, как аспид (др.-русск.).]. Поссорившись с князем Андреем, он недолго думая приказал затворить во Володимире все церкви, так что не бысть звоненья, ни пенья по всему городу. Наконец он был отослан князем Андреем к недругу его, митрополиту Константину в Киев. Там, по приказанию митрополита, его «осекоша на Песьем острове, и языка урезаша, яко злодею и еретику, и руку правую отсекоша и очи ему выняша, зане хулу измолви на Святую Борородицу». Знаменитый же Кирилл, епископ Туровский, ересь обличил и проклял его…

После него смирный Митрофан казался володимирцам просто ангелом с небеси. Но жил Митрофан, как и все владыки, весьма богато. Это было нетрудно: все владыки сперва получали от князей десятину, а затем, чтобы не было споров и раздоров при исчислении ее, князья стали выкупать ее у епископов за определенную цену, чохом. Во-вторых, их худость – так смиренно величали себя отцы, – «владела многими селами лепшими и слободами богатыми с изгои и с землею, и с сеножатями, и с бортником». Всем этим заваливали их князья и бояре на помин души. Но и этих богатств им не хватало, и придумали они брать со стада своего словесного – или бессловесного, как угодно, – за «венечные знамена», то есть за благословение браков, с мужчины по золотому, а с женщины – по 12 локтей полотна. С попов взимали они соборную куницу, пошлину от грамот перехожих, епитрахильных, орарных и прочих. Брали они пошлину за позволение хоронить скоропостижно умерших, с женщин, родивших от блуда, брали за антиминсы, брали за посвящение во иереи… И так собирали они себе богатства великие, и потому охотников «скочить на стол» владычий было всегда больше, чем следует. Они чрезвычайно величались своей властью и богатствами и презрительно называли греческих митрополитов микрополигами, хвалясь, что на святой Руси у каждого епископа под властью целая страна. Они содержали для своей охоты стаи псов: епископ Новгородский Феодор был уяден своим собственным псом. Была у них и соколиная потеха. «Аще епископ носит ястреб на руце, – обличали их чудаки, – а не молитовник, да извержется»[20 - Молитовник – молитвенник.]. Но они все же охотнее брались за ястреба, чем за молитовник[21 - Если епископ носит ястреба на руке, а не молитвенник держит, то лишить его сана (др.-русск.).]. Слуги их многочисленны были, «лакомые скотины», и где видели власть своего владыки, там с великой гордостью и бесстыдием на похищение устремлялись. С величайшим усердием принимали отцы участие в веселии: князь белгородский Борис пьянствовал преимущественно с попами, а князь галицкий Володимир Ярославич отнял у попа жену и женился на ней: так пленила она его на пирах его княжеских!.. «Видемох мниха, в добрых ризах ходяща и в красная одеяна, – говорит Феодор Студит, – и без насыщения ядуща, и в измечтанных сапозех и оубрусцах испещренных, при поясе имуща доброутворены и златокованы ножи и сим подобная, паче же ездящих на конях и месках упитанных и доброхотных и многоценных, и та вся благоутворена и с уздами измечтанными»[22 - Видел монаха, в хороших ризах и нарядном одеянии ходящего, и вкушающего пищу не ради насыщения и в нарядных сапогах, и в покровах украшенный, на поясе носят оружие в добротных ножнах и палицу, и к тому же ездят на конях упитанных и послушных и дорогих и те все ухоженные и с нарядными уздечками (др.-русск.).]. Правда, из среды самих же отцов духовных поднимались иногда и такие голоса: «Вотчины и волостей с христианы не подобает в монастыри давати и приимати: то есть царское к инокам немилосердие и душевредительство и бесконечная гибель», но – владыки таких чудаков не слушали и предпочитали душевредство и гибель…

Во время недавнего страшного пожара – все пожары русских городов того времени и не могли не быть страшными: все было деревянное, – палаты владыки Митрофана погорели, и он временно, до построения новых, жил в Рождественском монастыре. В раскрытые окна его покоев, в которых собрались отцы, радостно сиял купальский вечер, и из садов вишневых доносились песни и щебетание ласточек, носившихся над монастырем. Отцы, поникнув главами, казались чуждыми всему этому и слушали епископа Леонтия, когда-то красивого, а теперь иссохшего до костей, за которым установилась уже слава великого постника и молитвенника.

– Кормчая… – говорил он глухим, точно из могилы, голосом, и страшные глаза его гневно сверкали. – Что же может Кормчая? Для эллинов она, может, и Кормчая, а для нас правила ее помрачены облаком премудрости эллинского языка. Надо преложити ее с грек на письмо словенское… Только тогда благодатью Божией она осияет, неведения тому отгоняюще, все просвещающа светом разумным и от греха избавляюща…

А не пеленай во пелену червчатую, —

ворвалась вдруг с улицы через ограду высокую задушевная песня какого-то гуляки, —

А не пояси в поясья шелковые, —
Пеленай меня, матушка,
В крепки латы булатные,
А на буйну голову клади злат шелом,
Во праву руку палицу,
А и тяжку палицу свинцовую…

Слушая песню тоскливую, отцы на мгновение примолкли. А когда замер в отдалении, у Золотых ворот, молодой голос, епископ Леонтий продолжал своим могильным голосом утверждать необходимость впредь, до перевода Кормчей, издания хотя бы главных правил как для отцов духовных, так и для паствы. И в огромных глазах его была почему-то скорбь великая…

В молодости был он дружинником у великого князя полоцкого и в одном мелком столкновении с ляхами попал к ним в плен. Там в него жарко влюбилась одна красавица полька и приступила к нему «с предложениями». Он, девственник, никак не соглашался на грех. Красавица выкупила его за тысячу гривен серебра, облекла его в драгоценные одежды, сладкие брашна предлагали ему слуги ее в снедь, и лести женской не было конца. Но он был непоколебим. Женщина предалась ярости: от лести перешла к казням, велела морить его голодом и жаждой. Все окружающие уговаривали его от Писания: и Авраам был женат, и Исаак, и Иаков. Иосиф, отказавшись от жены Потифара, все же женился и получил царство. Он был глух и нем и, скрывшись как-то на время из хором ее блистательных, принял от одного священника монашеский образ. Княгиня в гневе велела растянуть его по земле и бить палками. Земля обагрилась кровью, но мученик был непоколебим. Тогда красавица велела положить его к себе на ложе, истощала все ласки, сжимая его в объятиях своих, но он оставался как мертвый. Тогда в бешенстве велела она изувечить его, лишив его мужеского образа. Он претерпел и это, и хвалил, и славил Господа. В наказание Господь поднял среди ляхов мятеж, во время которого было избито много епископов-латынян, бояр, погибла и сама княгиня. Леонтий же, оправившись от ран, отошел в Печерский монастырь, и Господь даровал ему власть над страстями. Рассказывали на ушко, что один брат просил его помощи в искушениях плотских; Леонтий ударил будто его своим посохом – по причине ран он не мог ходить без посоха, – и внезапно омертвели у брата члены. Дьявола таким образом Леонтий победил, но сам от победы изнемог, и потому в грозно-прекрасных глазах старца была всегда скорбь…

– Прежде всего надо бы на все плату установить правильную и для всех одинаковую… – сказал Лаврентий Муромский. – А то ропот идет между мирянами да и между священством. Нельзя, чтобы во всяком городе свой обычай был…

Лаврентий славился образованностью не меньше, пожалуй, Митрофана; «никто не мог стязатися с ним книгами Ветхаго Завета, весь бо из уст имеша: Бытие, Исход, Левит, Числа, Судии, Царства и вся пророчества по чину и все книгы жидовские сведяще добре». Но у него была слабость: любил он пышность, даже до излиха, и в числе еще немногих иереев начал слегка отпускать власы своя. Против растящих власы и красящихся ими иереев тогда восставали многие, основательно ссылаясь на Писание: «Власы главы твоея не питай, рече, не прерастай паче же но устригай их и очищай да не часто чешащутися и власы долгы главныа соблюдающу и всегда вонями мажущутися не наведеши на ся таковыми улавляемыа или паче улавляющиа жены». Но время потихоньку брало свое, и все больше и больше появлялось иереев, красующихся кудрями своими…

– Император византийский Исаак Комнин предписал: за постановление в чтецы брать имперпирон… – сердито сказал епископ Кирилл Ростовский, который был «зело богат кунами и селы, и всем товаром, и книгами, и просто реши так богат бе всем, яко ни един епископ в Суздальской области».

– Какой имперпирон? – поднял на него налитые дремой глаза ветхий денми[23 - Великий денми (др.-русск.) – «великий днями», то есть старый.] Евграф.

– Имперпирон – это у них монета золотая, по цене вроде нашей гривны… – все сердясь неизвестно на что и брызгая слюнами, пояснил Кирилл. – За постановление в диаконы там берут еще три имперпирона, в священники еще три имперпирона – так что всего за постановление во иерея у них берется семь имперпиронов. А у нас и того хуже: плата за посвящение, плата за постановление, с игумена посошное при вручении посоха, плата за постановление в проскурницы – всего и не вспомнишь! Мне сказывали, что в Чернигове отцы придумали отлучать богатеньких от церкви, а затем стали взимать с них мзду за разрешение отлучения…

Между отцами пробежал невольный смешок. Только ветхий Евграф остался равнодушен: опираясь прозрачными руками на коковочку своей клюки, он спал.

Жизнь Евграфа была не менее пестра, чем жизнь Леонтия. В молодости был он богатый человек. Но рано познав тщету богатства, бросил все и пришел в Киевскую лавру, прося его простити. Вскоре на Киев напали половцы и полонили его со многими монастырскими людьми. Потом они продали полон свой херсонскому жиду.

Жид стал требовать, чтобы они все оставили веру Христову, но Евграф наставлял своих товарищей крепиться. Они послушались его и все перемерли с голода и тем причинили жиду немалый убыток. Жид, почитая Евграфа виновником своих убытков, воспылал гневом и при наступлении праздника Святой Пасхи Христовой велел пригвоздить его ко кресту. Евграф, как говорили, висел на кресте целых пятнадцать дней. Жиды приступили к нему, требуя, чтобы он вкусил от их пиши, но он неумолимо славил Господа и произносил проклятия убийцам Его. Жидовин, услышав сие, взял копье и пронзил его. Его сняли с креста и бросили на съедение псам, а он, изволением Господним, ожил и ушел на Русь. На жидов же последовало там великое гонение, и первым же Господь покарал мучителя Евграфова…

Обсуждение настроения церковного продолжалось. По садам вишневым звенели в отдалении песни. Нарядно золотилась в лучах закатных земля. Отцы в суждениях своих несколько путались: не привычны еще были они справляться с большими задачами. Они перескакивали с одного вопроса на другой, загромождали дело всякими подробностями ненужными, и все чувствовали, что словно они по болоту ходят: вот-вот провалятся!.. То обсуждали они, как надо ставить иереев и диаконов: епископы должны разузнавать жизнь поставляемого через соседей – сохранил ли он девство, женат ли законным образом на девице, сохранившей девство, знает ли хорошо грамоту, не кощунник ли, не хищник ли, не клятвопреступник ли, не сварлив ли, не грешил ли содомским блудом или со скотиной, не виновен ли в татьбе, не сотворил ли блуда со многими, не был ли лжесвидетелем, не совершил ли убийства вольного или невольного, не ростовщик ли, не морит ли своей челяди голодом и наготой, не чародеец ли, не бегает ли дани?..

– Всего не узнаешь… – внес кто-то поправку. – Надо обязательно еще и поручительство семи священников и других добрых свидетелей…

– Ну, поручители… – зевнув, зло сказал Кирилл. – Напои его медом, так он тебе за Иуду-предателя поручится… А вот, отцы и братия, надо нам поднять голос против погрешностей в чине проскомидии… Сколько раз мы про это толковали, а дело не подвигается: дьяконишки все не в свое дело лезут. Надо объявить, что отселе не повелеваем-де дьяконам изымать агнца, но священникам. А ежели миряне по сему поводу смуту чинить начнут, то да будут прокляты…

– Погрешностей немало и в других таинствах… – поглаживая бороду, сказал Митрофан. – Крестить обливательно нигде не указано, но погружательно. И причащение святых тайн необходимо: без причащения да не крутят никого же ни в городе, ни в деревне…

– И нужно за пономарями поглядывать… – послышался из пепельных сумерек голос. – Дабы святой Божий алтарь не был входен для всех без разбора. Да и священник и дьякон да не входят в алтарь с небрежением, дабы бесчинным восхождением не досаждать пречистому месту… И чтобы съестного и питного тоже в алтарь не вносили…

Послышался тяжелый вздох.

– А больше всего насчет пианства подумать надо… – сказал сонным басом Евграф. – Иереи часто упиваются без меры. Если не покаются, то надо всех изврещи, ибо лучше один достойно служащий, чем тысяча беззаконных, а ежели миряне будут стоять за таких попов, то да будут подвергнуты проклятию…

– Ох, не знаешь уж, с какого краю и браться: то ли за пастырей, то ли за пасомых?.. Подумай, что сегодня в ночь по городу пойдет!.. Да и только ли сей день? Слышал я, что в субботу под Святое воскресенье собираются мужчины и бабы, и пляшут бесстыдно, и скверну деют, визжа и ржа, как кони… Таких тоже надо бы проклятию предавать…

Но уже смерклось. Отцы позевывали. Всем хотелось на покой: все одно всего не переговоришь… И Митрофан, выбрав удобную минутку, встал. За ним устало поднялись и остальные. Провожая гостей, владыка увидал на крылечке в сиреневых сумерках могутную фигуру Упиря. Митрофан поморщился: благой[24 - «Благой» и теперь в Суздальском крае значит – буйный, опасный.] попик надоел ему своим рвением чрезвычайно.

– Ну, что там у тебя опять? – благословив его, устало спросил он.

– Да все насчет этой самой ночи поганьской… – отвечал тот. – Неужели так и оставить их творить беззаконие, владыко?

– А что же тебе, воев, что ли, от князя дать на подмогу?

– А хоть бы и воев…

– Так они уйдут на Студеную гору или в Ярилин дол, и опять то же будет… Ты словом, словом пронять норови! Какой же ты пастырь духовный, ежели ты на слово Божие не надеешься, маловер?

Но владыка чувствовал себя слишком усталым бесплодным сидением с отцами, чтобы еще учительствовать.

– Постой, я книжицу одну тебе в назидание принесу, – сказал он. – Тебе самому, вижу, укрепиться еще нужно… Погоди.