Мятежник

– Сумасшедший…

– Но в твоем голосе… И как ты оправил волосы, я чувствую, ты меня понял.

Домбровский резко обернулся:

– Я ничего не понял. И ты не понимаешь ничего… А если ты что-нибудь понимаешь, ты сейчас же должен уйти, скрыться, исчезнуть, понимаешь?

– Понимаю… У меня есть фальшивый пропуск. Может быть, я проберусь в Сен-Дени… Но ты же хотел меня расстрелять…

– Убирайся к черту.

Ганье д'Абен отдал честь, потом порылся на груди, под шинелью, положил на стол смятую тетрадку:

– Тебе. Мои заметки. На память.

– И это все, зачем ты приходил?

– Все.

– Ступай.

Стукнула огромная дверь. Костлявое привидение исчезло.

Маленькие руки Домбровского были как ледяные, дрожали. Он выпустил тень расстрелянного, не отдал Центральному комитету, сам смешался с тенью. Может быть, уже запутался в силках, пойман.

Он взял со стола подсвечник и вышел из кабинета. Пламя свечи легло. Пустые залы, грифы, камины, как холодные пещеры, голые ноги мутных богинь на потолках – все пронеслось мимо.

У Гютцигера флейта высвистывает вечерние экзерсисы.

Гютцигер, в отблескивающих очках, волосы ежом, на щеках складки, как у охотничьих собак и клоунов, поднялся с соломенного стула.

– Кого вы пустили ко мне? – звенящим голосом крикнул Домбровский.

Гютцигер удивленно помигал за очками, отер о штаны наконечник черной флейты.

– Уберите флейту! Кого вы пустили?

– 35-го батальона, Андре Жанен, просьба о пайке.

– 35-го! – Домбровский сжал маленькие ледяные руки. – Вы дурак.

– Но…

– Дурак!

Домбровский повернулся на каблуках и вышел.

Флейта молчала долго. Потом зажурчала снова, робко, как бы обиженно. Флейта успокоила Домбровского. Стало вдруг несомненным, что Гютцигер не устраивал западни, Ганье д'Абен не агент Центрального комитета: расстрелянное привидение на самом деле приходило для нелепой болтовни.

Домбровский тронул тетрадку мятежника. Школьная тетрадка разбухла от сырости. Чернила расплылись.

Он поставил свечу на паркет, у камина, начал читать, отрывая лист за листом и сжигая на свече. Строчки накалялись докрасна, листы чернели, коробились, пепел мело в глубину министерского камина.

«Они обещают нам завтра все, но власть над нашими душами и жизнями захватывают сегодня. А завтра и все никогда больше не наступают.

Они хотят перестроить жизнь, но среди них нет ни одного, кто умел бы делать свое дело. Ни одного настоящего художника, ученого, дельного инженера, рабочего.

Но они все знают, понимают, объясняют. Они совершенно сыты своим ничтожным духом и совершенно пошлы. Они гении пошлости с их Коммуной. И они не знают ни угрызений совести, ни раскаяния. Они оправдывают все свои злодейства. Сам праведный суд Божий не убедил бы их, что они виновны.

Они пошлые мошенники во всех человеческих чувствах и мыслях. Они не мошенничают только в беспощадности своей власти и похоти.

Сын Божий как будто не овладел грехом и тьмой мира, не победил смерти. Они хотят овладеть миром против Сына Божия, навсегда остановить жизнь и предать мир смерти навеки…

Господи Сил, яви нам сильных вождей, сынов света. Или Царство Твое захватят сыны тьмы… С какой жадной яростью сами люди срывают с себя Божье сыновство!

Не сходится в одно тело и отбрасываемая им тень. Но в человеке сходятся тело и дух.

Человек только на 1/3 из мяса, костей. Больше 1/2 его жизни – сон и видения, вымыслы, вдохновение. Жизнь человека – его сны о себе. Человек смешан со сновидениями. Вся людская жизнь – шествие по снам. И бывают вымыслы отвратительные, как Коммуна. Но были и еще будут сны прекрасные, величественные. Святые сны человека о самом себе.

Каждый человек, если хорошо подумает, поймет, что он – видение, исчезающее видение. Я, Ганье д'Абен, капитан Святейшего Престола и генерал Коммуны, – тоже видение.

Шут, одетый в земную ветошь, в гремящую и кровавую мишуру, блудный сын, потерявший отчий дом, обезумевший сын Божий – вот человек.

В конечном счете, после неудовлетворенной горечи и болезней от всех вожделений, жизнь каждого – только трепет надежд, обольщений, светлая ткань вдохновения и видений.

Я слышу всюду, всегда вокруг музыку, как бы колеблемую фата-моргану. Эта небесная музыка и есть жизнь, светлый покров над нами:

Ave Maria Gratia Plena…

Только одно прекрасно в человеке: вечное слышание небесной музыки, его вдохновение, полет к бесплотному совершенству.

Потоки духов, духи света и духи тьмы борются в мире. Те и другие – люди. И вот ворвались снова духи тьмы, чтобы сдернуть, затоптать, погасить светлый покров, звучащую фата-моргану.

Бах был, Шуберт, Бальзак… Боже мой… А после них снова пошлость и скотобойня террора. Расстрелы. Заложники. Толпы арестованных. Время остановилось. И это после того, как Бетховен…»

Домбровский перекинул страницу, но на обороте было пусто. Ганье д'Абен не дописал. Домбровский сжег и последний лист на свече. Пепел бесшумно летал в огромном камине, как черные мотыльки…

А на рассвете, холодном, сыром, – точно был не апрель, а ноябрь, – к батальонному пикету у Сен-Дени вышел долговязый национальный гвардеец в кепи с оборванным козырьком. Он подал отсыревший пропуск, «35-го батальона, Андре Жанен», сказал, что ищет товарища, жестянщика Пинелли, Антонио Пинелли.

Его пропустили. Он пошел вдоль канавы, по жесткой траве. Он заметно озяб, засунул руки в карманы шинели и насвистывал. Внезапно кому-то в пикете показались странными, подозрительными его острые плечи, как он насвистывает и его разбитые, облепленные глиной сапоги на босу ногу. Кто-то окликнул.

Он не оглянулся, пошел быстрее. Ему закричали «назад». Он побежал.

Выстрел за выстрелом. Его сбили в канаву. Он раскинул руки и прижался щекою к мокрой глине так, точно слушал торжественное.

Это был мятежник Ганье д'Абен. Он слушал небесную музыку.

Из сапог торчало тряпье, а мокрая шинель сбилась на мертвеце горбом.