Мятежник

– Меня приговорили к расстрелу. Я бежал. Сегодня какое число?

– 9 апреля.

– Я бежал 27 марта. Скрывался.

– Так. Но какого черта ты полез ко мне?

– Я могу сесть?

Тонкое смуглое лицо Ганье д'Абена стало темным, исхудало, прядь сырых волос свешивалась на щеку, Домбровский заметил его голую грудь под шинелью и что сапоги надеты на босу ногу.

– Садись.

В повороте головы Ганье д'Абена, в том, как он закинул ногу на ногу, было прежнее изящество. На отощавшей руке едва промерцал флорентийский перстень, какой он носил еще в Польше.

– Если бы ты мне дал сигарету.

Домбровский придвинул к нему кожаный портсигар, жестяную коробку с табаком.

– Та же коробка: узнаю.

Ганье д'Абен свернул сигарету, бережно подбирая табачные крошки.

– Не ждал меня?

– Конечно, нет. Кто тебя пропустил?

– Твой адъютант. Гютцигер.

Гютцигер и расстрелянный, внезапно усевшийся против него с сигаретой, быстрый взгляд Френкеля из-под опущенных век – все это одна игра, западня Центрального комитета: к нему подослали костлявое привидение, старого товарища. Домбровский, втянув воздух сквозь ноздри, сказал с холодным презрением:

– Ты арестован, Ганье д'Абен. Докуривай сигарету. Я сам передам тебя Центральному комитету, и будь уверен, что тебя расстреляют.

Домбровский почувствовал в своих словах что-то театральное, фальшивое.

– Браво, Домбровский.

В потемках блеснули зубы Ганье д'Абена, он улыбнулся:

– Ты меня боишься? Думаешь, я предатель? Вы все, герои Коммуны, дрожите за свою шкуру. Но все же, неужели ты такой трус? И все равно, помяни мое слово, тебя в чем-нибудь заподозрят, обвинят, приговорят…

– Ты докурил?

– Нет… У вас все трусы и убийцы. Но я не думал, Ярослав, что ты трус.

Ганье д'Абен после сильной затяжки выдохнул табачный дым, бросил сигарету.

– Ну, вот. Я готов. Передавай меня Центральному комитету. И я вполне уверен, что меня расстреляют. Домбровский, ты трус и убийца, – глухо сказал Ганье д'Абен, подымаясь.

– Отлично. Это мое дело. Но к чему было ко мне приходить?

Ганье д'Абен ответил не сразу. В тишине далеко посвистывала флейта Гютцигера.

– Не знаю. Думал, ты поймешь.

– Что мне понимать, странный человек…

Домбровский отвернулся к окну. Стекло было таким черным, что в нем блеснуло отражение бледного лица. Ганье д'Абен стал рядом.

– Ты попал с Коммуной в дурацкую историю. Ты авантюрист, как и я. Но ты честный солдат. Надо выбираться из ямы.

– Какой ямы?

– Я уверен, тебе так же отвратительна сволочь Отель де Вилль, как мне. Ты не можешь верить, чтобы пошлые злодеи вроде Риго, Ферре, Френкеля перестроили мир. Блаженный Августин сказал…

– Что ты мелешь?

– Сказал, что людская масса – это толща мяса, глыба смерти.

– Перестань.

Оба стоят у министерского окна, слышат дыхание друг друга.

– Глыба… В ней нет дыхания. Она то, что в нее вдохнут. Толща, тесто: все зависит от закваски. Все из одной толщи. Легионы Цезаря, христиане арен, якобиты, старая гвардия, сволочь Коммуны. Но разные закваски. Это же понятно. И если глыбу захватывают злодеи, твари, убийцы, – они всех превращают в злодеев и убийц. И когда приходят герои, вожди, гении, свершается чудо: они вдохновляют глыбу. Понимаешь? А Коммуна навсегда убивает вдохновение…

Lasciate ogni speranza voi ch' enfrate…

Девятый стих. Ад.

– Болтовня расстрелянного… Вздор… И ты сам же пошел служить Коммуне, папский генерал.

– От ненависти пошел. Я ее разгадал чутьем, с первого мгновения. От ярости пошел… Мне говорили: гражданин генерал, пишите рапорт комитету, мы расстреляли жандарма, расстреляли солдата, полицейского… Все это были хорошие, простые, честные люди… Я подписывал… Я убийца… Моя совесть кричала. И я решил поднять мятеж. Один… На мне кровь невинных.

Близко у лица Домбровского он пошевелил тощими пальцами:

– Домбровский, мы убийцы… Я все понял… Коммуна – убийца невинных… Дева Мария, пощади нас.

– Что тебе, наконец, надо?

– Я думал, ты все поймешь и мы вместе выйдем на улицу.

– Куда?

– На улицу… Барабаны ночью, ты скомандуешь своим батальонам: «На Париж!» И всю эту сволочь, весь Центральный комитет, – штыками, штыками…

– Мятеж?

– Да.