Бедная любовь Мусоргского

Быстроногая птица захлопотала клювом в ящике под клеткой. Мусоргскому выпала планета Сириус, богатство, знатность, слава, но надобно бояться туза треф, числа 15 и четвергов.

– Может, кто знает, где Аня, – сказала женщина с грустным сочувствием, – да для смеха вам не говорят.

– Я так и думал…

– И она вас тоже видела раза два, как вы в трактиры заходили. Она черным ходом убегала.

– Но почему же?

– Боится, вы на нее в полицию донесть, будто, можете…

– Скажите ей, когда так, что она дура. Так и скажите: дура. Какая там полиция?..

– Ну вот, как же сказать.

– А это кто, ваша дочка?

– Дочь. Я вдова, мой муж гравером был. Видел бы, как нам приходится с нею…

Мусоргскому стало скучно, что она сейчас заплачет.

– А где Аня, вы не знаете? – спросил он.

– Сейчас – правда, не знаю. Кто-то говорил, она на Малые Вишеры уехала.

– Но почему на Вишеры?

– Сами, извините, знаете: гулящая. Ей все одно: отчаянная… Теперь он по крайней мере знал, что ее нет в Питере, и не сомневался, что вернется, что встретит ее непременно.

Его начал привлекать теплый шум рестораций, где он проводил вечера, ожидая ее, и это легкое опьянение, когда все становилось как-то проще, лучше, возможнее.

Арфянки пели песни о горькой любви, о тоске желаний. Они пели страстно и печально, иногда еврейские, иногда немецкие, бесконечно мягкие мелодии.

Их кабацкие песни были полны горячего волнения. И когда, чуть нетрезвый, облокотясь на стойку, слушал пение, ему, как и другим, казалось, что певица, поблескивая глазами, поет ему одному и что только одному ему на всем свете понятна горячая тоска, горькая любовь.

Ночью он возвращался к себе.

Морозное небо синело над двором. Звучно стучали шаги по мосткам.

Он думал, что следовало бы написать сонату для одних арф и назвать «Песнь Песней», на одних приливах и отливах арф, на могучем ропоте, и чтобы пели арфы, может быть, тысячи арф, о любви, дышали бы томлением и желанием, всеми страстями, грехом, но чтобы сквозь приливы и отливы земных прибоев стало бы проступать светлое дуновение, тишина сил небесных.

На черной лестнице он послушал шарканье своих шагов и, считая ступеньки, осевшие от столетия, по каким подымалось столько людей, от кого и памяти не осталось, подумал, что это тоже удивительная тема – «Шаги», поток шагов, смутное движение ног, и уже никогда, никому не узнать, кто проходил здесь, точно лица всех живых во тьме, а ноги идут, идут

И на площадке перед дверью увидел в темноте Анну.

Она сидела на окне, подобравшись в комок, ноги не доставали до каменного пола. Она бесшумно соскользнула с окна, поджала обе руки под платок. Слегка светилось в потемках ее похудавшее лицо. Он подошел к ней, откинул платок, взял ее крепко за руки. Его губы дрожали:

– Где же ты пропадала, послушай…

– Холодно как, – прошептала она. – Замерзла, вас дожидаючись.

Он почувствовал в глазах колючие слезы и, чтобы она не заметила, стал отпирать дверь, не находя ключом скважины.

– Не гони, – прошептала она.

Он вошел впереди, зажег торопливо лампы в столовой и кабинете. Осветилось все. Когда он вернулся в прихожую, она так и стояла, поджавши руки под платок.

– Не гони, – прошептала она.

Теперь он увидел, что ее рваный оренбургский платок повязан узлом на груди, что на худом лице, у глаза, темная полузажившая царапина, синяки.

– Тебя били? – сказал он тихо.

– Били.

У нее зуб на зуб не попадал, вдруг она вскрикнула жалостно и стыдливо:

– Да не смотрите на меня так, чего смотрите…

– Иди, я тебе согрею воды, умоешься, чаю поставлю, иди в постель…

Он повел ее под руку в освещенные комнаты. Она плакала обиженно, жалобно.

– Что же ты, Аня, какая ты, право, чего же плакать, – утешал он.

Он усадил ее на диван, начал снимать ее неуклюжие сиротские башмаки с ушками, точно неживые.

Он принес ей помятый таз с горячей водой, гребень, чтобы расчесать волосы, губку, кусок простого серого мыла.

Она сидела, накрывшись его офицерской шинелью, дрожала и плакала с горьким детским отчаянием.

– Простите, что я вас тогда обокрала, дрянь я, подлая, воровка, простите.

– Хорошо, прощаю, вот умойся… Я выйду.

Он прикрыл к ней дверь с таким чувством, какое бывает, вероятно, у хозяина, когда к нему возвращается сбежавшая собака или кошка, истощавшая, в клочьях шерсти, с порванным ухом и с позвонками, выпирающими на тощей спине.

Ему было все равно, уйдет она завтра, обокрадет его снова, сбежит или останется. У него было только чувство жалостной благодарности, что сегодня она вернулась, и снова спит на его диване, и ее темно-рыжие волосы заплетены, как у девочки, кичкой и повязаны тесемкой (она всегда так собирала волосы после мытья).

Поверх пледа он накрыл ее старым ковром, чтобы ей было теплее, и бесшумно отошел в своих татарских мягких сапожках.

Поединок

Анна проснулась поздно. Она смотрела, как Мусоргский, согнувшись, пишет за столом. Потом небрежно собрала в косу рыжие волосы и поискала под постелью кончиком ноги башмак.

– В лавку, что ли, пойти, – сказала она, лениво зевая. – Курить страсть хочется.

– Да я уже был в лавке.