«Вопль» Бердяева

«Вопль» Бердяева
Иван Созонтович Лукаш

Со старинной полки
«Несколько дней тому назад в «Последних новостях» напечатана статья Николая Бердяева «Вопль русской церкви».

Не для полемики отвечаем мы. В этом трагическом вопросе совести каждого из нас и совести всех нас самое слово «газетная полемика» есть уже поношение церкви. Несомненно для всякого верующего, что превращение внутреннего вопроса христианской совести в тему для словесной игры политических, по существу, внецерковных, а часто и внехристианских умов на страницах газет, есть поношение, есть оскорбляющая толпа на Голгофе……

Иван Созонтович Лукаш

«Вопль» Бердяева

Несколько дней тому назад в «Последних новостях» напечатана статья Николая Бердяева «Вопль русской церкви».

Не для полемики отвечаем мы. В этом трагическом вопросе совести каждого из нас и совести всех нас самое слово «газетная полемика» есть уже поношение церкви. Несомненно для всякого верующего, что превращение внутреннего вопроса христианской совести в тему для словесной игры политических, по существу, внецерковных, а часто и внехристианских умов на страницах газет, есть поношение, есть оскорбляющая толпа на Голгофе…

По всей совести вдумаемся в положения Николая Бердяева.

«Многими в эмиграции, – говорит он, – послание митрополита Сергия и предъявленное им требование митрополиту Евлогию было воспринято как окрик, как «приказание», как насилие над совестью. И вот прежде всего хочется сказать, что внутренний смысл этого послания совсем иной. Понять это до конца могут лишь люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне».

Вовсе неверно и полно мелкой гордыни не доказанное ничем утверждение Бердяева, что внутренний смысл послания митрополита Сергия «понять до конца могут только люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне».

Мы все, в эмиграции сущие (не один Бердяев!), прожили годы в советской России, годы страха и крови, годы борьбы и для многих годы мученичества, а потому слова Бердяева полны для нас не только самомнением, а и подменой правды: церковные события, там происходящие, и здесь и там воистину могут восприниматься только изнутри, по голосу христианской совести, но для того, чтобы воспринять их совестью человеческой изнутри, можно и быть, и вовсе не быть в советской России. Церковь и Голгофа ее и для нас, эмигрантов, прежде всего есть вопрос внутренний, а не вопрос внешних событий, на которые ссылается Бердяев. Поэтому его поучения к нам – просто словоизвержение в пустоту: то, что он считает недопонятым эмиграцией, давно понято ею. Нам ли не понимать двойного мученичества Русской Церкви: мученичества Вениамина и мученичества Тихона?

Бердяев говорит: «Мы здесь, за границей, на свободе, можем говорить, что хотим, языком чистым и красивым, можем представляться себе людьми неспособными ни на какие компромиссы… (курсив мой. – И. Л.). Но красота и чистота нашего языка, непримиримость наших выступлений не имеют большого нравственного веса. Совсем иной вес все имеет там, в России».

Так. Но почему эта злобность к эмиграции? Не виновата она, что историческая судьба сохранила ее, как отстой нации в условиях человеческой свободы. Сам же Бердяев говорит ниже: «Свобода слова есть великое благо. Главное оправдание, эмиграции в том, что в ней, может быть, очаг свободной мысли» (курсив мой. – И. Л.).

Почему же еще раз с такой бездоказанностью брошено Н. Бердяевым в лицо ей, русской эмиграции, что она только представляется себе неспособной ни на какие компромиссы? Разве в эмиграции все только «представляются»? Значит, и князь Павел Долгоруков, и все, расстрелянные с ним, из которых многие ведь из эмигрантского Парижа, и Борис Коверда, и Мария Захарченко, и галлиполийские солдаты, в шахтах и на заводах только «представлялись» и «представляются»?

Бердяев как будто коснулся понимания духовной основы эмиграции, но не договорил, вернее, тут же исказил сказанное. Да, эмиграция – очаг свободной мысли – не только остатки российской жизни и российской свободы: эмиграция, прежде всего, свободная национальная совесть… Пусть мы все – люди, все в борении страха смертного и в бездне греха, и пусть каждый из нас способен на «компромиссы». Но дело-то не в том, чья сдастся совесть, а в том, кто останется непобежденным: именно таков исторический и духовный смысл эмиграции.

Бердяев рисует себе эмиграцию в положении какой-то жалкой непримиримости, в каком-то тупом «гоноре до первого искушения». Искушений, соблазнов было много, и сам Бердяев теперь разве не искушает и не соблазняет? – но эмиграция, тем не менее, еще жива духовно. Бердяев сознательно забыл, что мы все, и даже самые слабодушные, обречены мученичеству только потому, что по велению совести своей «компромиссов» этих не принимаем. Пребывая в эмиграции, мы все тем самым обрекаем себя на мученичество в советской России. Только потому хотя бы, что остаемся в эмиграции. Только за нашу свободную мысль, за наше свободное слово, за свободную совесть нашу все мы в советской России – либо смертники, либо кандидаты в смертники. Таким положением русские эмигранты сопричислены к мученикам России. По совести, по всему выстраданному в России, пусть даже способные на «компромиссы», мы тем не менее – с мучениками России, а не против мучеников ее.

В этом-то сознании и лежит основа нашей «непримиримости», которая так раздражает Бердяева: нравственное право на нее мы все же имеем.

В России о свободе духа и совести говорят расстрелянные. Здесь, в изгнании, о том же говорим мы – еще живые. И с точки зрения свободы духа и свободы совести должен нами решаться церковный вопрос.

Но вот что говорит об этом во второй, самой важной, части статьи Бердяев:

«Драгоценным даром свободы слова эмигрантские круги очень плохо воспользовались, они создали и на свободе застенок, удушающий всякую свободу мысли» (подчеркнуто мной. – И. Л.).

Хочется, прежде всего, спросить, кто, где и когда удушал в эмиграции свободу мысли Н. Бердяева, ставшего здесь чуть ли не президентом целой Религиозно-философской академии? или – кто, где и когда в эмиграции полагал церковь зарубежную «лучше и чище» благодатного мученического света церкви тихоновской? Но если эмиграция – в этом Бердяев прав – понятие не церковное, то вместе с тем оно – не только понятие политическое и бытовое.

Сам же Бердяев говорит, что главное оправдание эмиграции в том, что в ней очаг свободной мысли, – тем самым он признает, что понятие эмиграции есть понятие духовное, есть категория не политики, не быта, а категория духа и совести. Тут не только одни преходящие «внешние условия», а и условия внутренние, непреходимые, вечные.

Странно также заявление Н. Бердяева, так сказать, «профессора от церковности», что «эмигрантской церкви быть не может».

Да, наша Мать-церковь – в России, но почему Бердяев полагает, что она только в митрополичьих покоях Сергия, по словам самого Бердяева, лишь «фактически возглавляющего русскую церковь»? Церковь не только факт, а и благодать. И разве мы смеем знать, на ком почиет благодать патриаршая: на Сергии ли, или на темничном заключеннике Петре?

У Бердяева – во всем одно покорство фактам, событиям, внешности, во всем внешняя оценка того, что в человеке есть внутреннее его: Мать-церковь только в фактическом возглавителе ее? А разве иерархи ее, в цепях и в заточении, – уже и не церковь? Бердяев ответа не дает, Бердяев торопится объявить «фактического возглавителя» всей Церкви православной.

И вот что утверждает Бердяев о послании митрополита Сергия:

«В кровавых муках освобождается она от власти кесаря. Мы живем в эпоху углубленного церковного сознания, очищения церкви от искажавших ее исторических наслоений. Церковь возвышается над царством кесаря, в какой бы форме оно ни являлось, и она может существовать при какой угодно природно-исторической среде. Та природно-историческая среда, с которой встретилась церковь в Римской империи или в средневековом феодальном обществе нового времени сама по себе не более христианская, чем рабоче-крестьянское государство, чем коммунистическое общество».

«Церковь не может иметь никакого политического идеала и не может быть связана ни с какой политической партией. Положительный идеал Христовой Церкви есть Царство Божие, т. е. личное, социальное и космическое преображение, обожение, новое небо и новая земля. Все земные политические формы для церкви преходящие».

Вдумайтесь в эти цитаты: они ужасны но своему смыслу!

Дьявол-искуситель всегда так начинает музыку свою, с «освобождения»: учинить пустоту, тьму небытия, порвать живоносную связь с прошлым, выбросить из исторического лона – это значит убить. Дьявол и есть «человекоубийца от начала».

Освободить церковь от ее истории, «очистить» – по выражению Н. Бердяева – «церковь от искажавших ее исторических наслоений» – это не значит ли убить церковь?

Словами дьявола, словами «освобождения» и «очищения» начинали и «живоцерковники», поучавшие патриарха Тихона. На тех же словах построен весь красный террор, «освободивший» и очистивший всю Россию, всю ее душу выплеснувший в расстрелах.

Запев сатаны… Надо еще доказательно опровергнуть слова Завета, что Христос – «Царь царствующих и Господь господствующих», а потом уже доказывать, что разрыв церкви с ее историческим лоном есть «великое благо» и подчинение церкви советской власти, власти антихристовой, есть «освобождение от власти царства кесаря».

Какой зловещий бред, какая страшная подмена… На месте пусте ставит Бердяев церковь, свою, бердяевскую, а не русскую православную церковь, обрубая все связи с прошлым, значит, и с будущим.

И сдачу Церкви Христовой во власть антихристу полагает «благом великим». И находит для убийства церкви те же слова, какие были на языке первых глашатаев коммунистического истребления России, – «освободить, углубить, очистить» и т. д.

Конечно, мы все знаем, что политические формы для церкви преходящи. Вся земля и все земное для церкви – плен тленного. Но вместе с тем мы знаем, что церковь – Божий меч в мире.

И знаем мы также, что не ведомы церкви ни «капиталистическое», ни «социалистическое» общество Н. Бердяева и К. Маркса – эта волчья терминология вечного братоубийственного истребления.

Одно общество знает церковь: братство во Христе, Вечерю Любви.

И весь вопрос именно в том – вдвинут ли теперь православную русскую церковь в пыточные тиски «классовой борьбы», превратят ли ее в проповедницу истребления всех, кто не с этим «классом» убийц-коммунистов, поставят ли ее «одной из сторон в столкновении», или она сохранит себя над всеми сторонами.

И снова тут у Н. Бердяева подмена истины: для него все исторические общества одинаково не с церковью. Докажите! И уж, во всяком случае, без доказательств ясно, что в истории человечества не было ни одного христианского и даже языческого общества, которое бы так прямо и так открыто боролось против Христа и Церкви Его, как «коммунистическое общество».

Отделять Церковь Христа от общества, превращать ее в холодно-теплую дисциплину для религиозно-философских размышлений – это и есть то потемненное, безлюбовное, изблеванное христианство, о котором сказано: «И Ангелу Лаодикийской Церкви напиши: «О, если бы ты был холоден или горяч, но ты тепел, и Я изблюю тебя из уст моих».

Сам Н. Бердяев признает, что коммунистическая власть – «власть антихристова, дехристианизирующая русский народ». Он признает, что «коммунистическая власть совершала много преступлений – убивала, истязала людей, развращала души детей, отравляла опиумом безбожия народную душу». Но почему все это ставит Н. Бердяев в прошлое время? Все это творится и теперь, все это – в настоящем. И в том, что все это творится в настоящем, и заключается ответ нашей христианской совести на послание митрополита Сергия.

Каждый из нас дал бы подписку в лояльности советской власти, если бы она не творила того, что творит и будет творить до скончания своего, потому, что она – власть антихристианская.

И совершенно нелепо предположение Бердяева, что будто может существовать «большевистское, коммунистическое общество не безбожное и не бесчеловечное, не угашающее духа, не отравляющее людей злобой и ненавистью, не подвергающее гонению Церковь Христову», – нелепо уже потому, что сам же Бердяев признает коммунистическую идеологию идеологией антихриста и, значит, коммунистическое сообщество сообществом антихристовым, человекоубийственным.

И разве духовный отказ от этого сообщества есть, как пишет Бердяев, «правая» или «левая» политика? Разве это есть, как пишет Бердяев, «реставрация и восстановление монархии» или «восстановление капитализма», что человеческая и русская наша совесть не дозволяет нам переступить ров крови невинной, вырытой коммунистической властью, ров антихристова истребления, отделивший весь мир христианский и каждого, кто не утратил еще в совести своей образ Сына Божьего, от этой советской власти.

От нас требуют выдачи векселя дьяволу для работы его. Ведь несомненно, если советская власть – власть антихристова, весь ее «конкордат» с митрополитом Сергием – по существу, для нее только один из путей для удушения Церкви Христовой.

Но вот Бердяев и после «подписки» допускает для церкви духовную борьбу – только «без вмешательства политики».

Разве, однако, наша духовная борьба – другой теперь почти нет – есть политика? К чему Бердяев сваливает всю эмиграцию в мелкие политические кормушки, загончики «монархистов», «республиканцев» и т. д. Это – пена эмиграции, а не духовная ее сущность.

Но вот, что еще пишет об эмиграции Н. Бердяев, сказавший о ней вначале, что она – очаг свободной мысли: