Французский контрразведчик

Французский контрразведчик
Иван Карасёв

Это разные истории. Причём реальные. Большая часть из них произошла с автором, во время его поездок во Францию ( "Французский контрразведчик", "Самая долгая дорога") в девяностые годы или на Мадейру в наше время ("Сисси и мы", "Что такое блаженство?"). Два рассказа – это восстановленные в художественной форме истории из семейной жизни. В обоих действие происходит во время Великой Отечественной войны ("Война. Проводы отца" и "Майорские погоны"). В общем, темы разные, а суть одна – это рассказы о жизни, в ней случается всё – и трагедии, и комедии.

Иван Карасёв

Французский контрразведчик

ФРАНЦУЗСКИЙ КОНТРРАЗВЕДЧИК

Дело было в июне, к тому же в июне 1991, через пару месяцев произошёл путч, потом – развал СССР, но всё это случилось потом, а пока я в очередной раз приехал с женой во Францию из Советского Союза. У нас случился отпуск, и надо было навестить её родителей, совершить кое-какие формальности, ну и просто провести прекрасное время года в деревенском доме, затерянном в глубинке, в деревушке со странно звучащим для нашего уха названием Львиньи (Luigny – к слову «львиный» отношения не имеет, обычное созвучие).

До этого все поездки (целых две, правда, общей продолжительностью почти в год) имели целью Париж и базой довольно скромную квартиру недалеко от Монмартра. Теперь обстановка кардинально изменилась. Мать жены потеряла работу, шансов найти новую в 53 года она не имела. Поэтому на семейном совете тёща и тесть приняли единогласное решение уехать жить в деревню, поближе к родственникам. Тестю в его 83 (!) года тоже надоело, опираясь на палочку, подниматься на шестой этаж без лифта, поэтому он был весьма доволен таким изменениям в их жизни. Правда на новом месте приходилось чуть ли не за хлебом ездить на машине, но он и в Париже всюду передвигался на колёсах, стоял в пробках, после работы иногда по полчаса искал место для парковки (он ещё и подрабатывал на полставки в свои годы!), А тут всё было перед домом. Машиномест имелось целых два, при желании умещался и третий автомобиль, о пробках знали не понаслышке только бывавшие в больших городах, либо такие же, как он, пенсионеры, уехавшие подальше от шума городского.

Вот они и взяли ипотечный кредит, покинув свою съёмную квартиру. Какая-то сложная схема была, я и тогда в ней не разобрался полностью, а теперь и подавно не помню деталей. Тем не менее, пенсионер с небольшой пенсией и безработная с хорошим пособием (до поры до времени хорошим) купили на заёмные деньги полутораэтажный домик километрах в 100 южнее Парижа с водопроводом и паровым отоплением. Надо сказать, что без этих благ трудно представить себе деревенский дом во Франции. Километров 12 по хорошей дороге их отделяло от кантонального (по-нашему районного) центра с населением в четыре тысячи жителей, где имелось почти всё необходимое для жизни – магазины, сфера услуг, врачи. В другую сторону был городок побольше, тысяч на 15, там даже больница функционировала. Но поскольку он находился дальше километров на восемь (!), мы туда ездили в основном на рынок, ну и ещё так, за разными мелочами, которых всегда не хватает. А в полусотне вёрст на северо-восток был Шартр с его великолепным собором и музеем витражей. Туда мы не наведывались – далеко, почти час езды, по автостраде значительно быстрее, но за проезд по ней надо платить деньги.

Вот и проводил я время не сказать, чтобы весело, но и не однообразно. Женщины готовили, мужчины (точнее, я под руководством тестя) занимались мужскими делами – кололи дрова для камина. В подвале был установлен неплохой котёл на мазуте, но огонь камина зимой доставляет особое удовольствие! На это удовольствие я и наколол кучу полешек, а когда годовая программа была выполнена, меня направили на сельхозработы в поле, точнее в сад, слегка подзапущенный прежними хозяевами. Там я полол газон, почти ползая по стриженой траве и выискивая мелкие, но достаточно неприятные колючки, вырывал их и бросал в кучки, которые потом сам же и выносил куда-то.

Ещё мы много лежали в саду, греясь на солнышке – приятное разнообразие после хмурого питерского лета – читали, растянувшись на шезлонгах, ходили за хлебом в местную булочную. Там однажды увидели «Ниву» с эстонскими номерами. Рядом громко, как будто перекликаясь в лесу, разговаривали между собой эстонцы. Резкий звук их голосов полностью диссонировал с тишиной деревни, где лишь гул изредка проезжающих автомобилей нарушал спокойствие жителей. Хотелось объяснить гражданам маленькой свободолюбивой страны, что надо бы уважать образ жизни французов, да не стали портить настроение ни себе, ни им.

Не переутруждая себя домашними делами, мы много гуляли по окрестным местам. На всех сельских дорогах лежал неплохой асфальт, и клубами пыли нас никто не обдавал. Поля, однако, были либо огорожены – частная собственность, либо просто стояли одноногие таблички на обочинах, предупреждавшие о том, что ходить по сельхозугодьям нельзя. Тем не менее, любоваться пейзажами не возбранялось. На самой окраине деревни стоял замок, только не средневековый с высокой стеной и башнями, а богатая резиденция века восемнадцатого – ch?teau de plaisance (замок, построенный для обороны владений, французы называют крепким – ch?teau fort). К нему вела чудесная аллея из не помню уже каких деревьев – я никогда не был силён в биологии. Гулялось по ней весьма приятно, особенно в закатные часы. Во французских деревнях довольно часто встретишь такой памятник архитектуры, какой у нас составил бы честь иному городу средней руки. Иногда это церковь трёхсот – четырёхсотлетняя, иногда маленький квартальчик старых домов, а бывает и настоящий, с каменной стеной и высоким донжоном, цитадель местного феодала.

Тихо и спокойно тянулось время, но вот подошёл день и час одного из главных мероприятий этого тепличного месяца – собеседования с представителем французской секретной службы. Дело в том, что жена уговорила меня подать на гражданство, а для этого требовалось пройти ряд инстанций, в том числе две разведывательно-контрразведывательных организации – RG и DST. Уже года полтора я обладал видом на жительство во Франции, имел право работать, но положение подобного счастливчика тогда было не то, чтобы очень комфортным: даже для выезда из страны (соответственно и к себе на Родину, где я, в общем-то, жил и трудился) требовалось испрашивать разрешение. Конечно, только формальное, его давали всегда, но, тем не менее, подобную процедуру трудно назвать приятной. Поэтому французский паспорт, позволявший без виз проезжать Германию и Бельгию по наземным дорогам, виделся мне пределом мечтаний. Сейчас это может показаться дикостью, но тогда между самолётом и поездом мы обычно выбирали более дешёвый вариант – железную дорогу – «всего» двое с половиной суток тряски в купейных и сидячих вагонах с пересадками, и Северный вокзал Парижа у тебя перед глазами.

Первую спецслужбу я уже прошёл, «важный» разговор занял минут десять и, поскольку он мне ничем не запомнился, видимо, оказался по большому счёту проформой, ни о чём. Тогда тесть отвозил меня на машине в Шартр, где мы, к моему великому сожалению, не задержались. В его годы, люди особенно тяжело переносят жару в дешёвенькой машине без кондиционера. Теперь мы ждали визита на дом человека из второй спецслужбы – DST (дирекция безопасности территории). В чём разница между двумя этими службами никто мне не смог толком объяснить, наверное, потому что никто и не понимал её. Но службы работали, пачки бумаги исписывали, шпионов ловили.

Визитёр появился, как и обещал, часов в одиннадцать утра. Среднего возраста, среднего роста, с ничем не примечательным лицом – весь такой обычный, на улице подобных субъектов не замечаешь. Сразу заявил, что по-русски ни бум-бум. Разговор шёл бодро, даже с шуточками, но через переводчика – мою супругу. Главная тема была одна – для чего мне понадобилось французское гражданство, и чем я занимался в Союзе. Интересовали также члены моей семьи. С одной стороны это понятно – мы всё ещё официально числились врагами, но с другой стороны казалось довольно бессмысленным. В то время СССР никакой угрозы уже не представлял, да и за годы перестройки тысячи советских граждан успели устроиться во Франции и получить гражданство совсем не по политическим причинам, а просто, как сказали бы сейчас, в качестве мигрантов, в поисках надёжного куска хлеба с маслом.

Наш гость не нашёл в моей скромной персоне аспиранта-историка ничего потенциально опасного для французского государства, а посему быстро переключился на родственников. А тут было что покопать – отец отставной военный, брат – действующий капитан ВВС! Я хотел броситься объяснять, что таких, с родственниками в Вооружённых Силах, у нас в СССР миллионы, если не десятки миллионов, и мы не представляем никакой угрозы для безопасности Пятой Республики, мы ей только добра желаем! И тут-то наш гость прокололся: когда жена слегка запнулась с переводом, оказалось, что слово истребитель-бомбардировщик он понимает! На одно мгновение в комнате повисла неловкая тишина: к нам прислали агента спецслужбы? За что? Неужели всё так серьёзно? Ещё один неверный шаг, неправильно понятое слово и мне не то, что откажут в гражданстве, меня засунут в подвалы местной «лубянки»?

Но, к счастью, ничего такого не случилось. Надо же было французской контрразведке выполнять свою работу. Поставить галочку, так сказать. Тем более, что все оказались людьми сознательными и понимающими ситуацию. Промашку гостя мы с женой деликатно не заметили, однако стало ясно, что не так прост неприметный дядечка, осведомлён о наших советских делах, и не надо ему ничего объяснять. Дяденька тоже понял, что мы его «раскусили», но глазом не моргнул, и разговор стал плавно перетекать в финальную часть.

Дабы сгладить возникшую неловкость, гостю предложили кофе. Уместно отметить одну деталь, которую я тогда упустил по невнимательности своей и отсутствием страсти к данному напитку. По утрам французы, пытаясь окончательно проснуться после ежедневного омовения, закрепляют хрупкое ещё пробуждение, выпив кофе из большой кружки (bol), а в остальное время – как и положено – пьют всякие эспрессо и американо из маленькой чашечки.

Жена осталась для поддержания разговора, а направился к кофеварке и принёс огромную кружку! Ведь в доме родителей супруги обычно пили только утренний кофе. Ничтоже сумняшеся, подал гостю волшебный напиток. К счастью, присутствующие, особенно, слава Богу, дээстешник, восприняли это с юмором, а не как оскорбление официального лица. Он еле удержался от смеха, но, к чести своей, мужественно вымучил такой кофе.

Забавное происшествие разрядило обстановку, повеселевший гость уехал восвояси, где, судя по всему, поставил благоприятную резолюцию в моём деле, и, как говорил незабвенный Михаил Сергеевич, наш тогдашний лидер, процессы пошли.

Через пару недель я вернулся уже не в Ленинград, а в проголосовавший на референдуме за изменение своего имени Санкт-Петербург. И во Франции медленно, но верно работала бюрократическая машина – в январе 1993 на наш французский адрес, пришло уведомление о получении мною гражданства. Жить стало не сказать, что лучше, но проще, хотя требование просить разрешение на выезд к тому времени, кажется, и так отменили.

САМАЯ ДОЛГАЯ ДОРОГА

18 августа 1991 года мы с моей первой женой стояли на перроне Варшавского вокзала города, вновь обретшего своё историческое имя Санкт-Петербург. Питер одарил нас привычной погодой – пасмурно, вот-вот пойдёт дождь, по всем признакам короткое ленинградское лето кончилось. Тем легче уезжать, всегда тяжело покидать насиженное место, особенно этот прекрасный город, когда под ласковыми лучами солнца он начинает сиять позолоченными куполами соборов и шпилем Петропавловки, даже полуоблупившаяся штукатурка домов в центре становится ярче – как на картинах художников.

Франсуаза возвращалась во Францию с намерением остаться там до следующего лета, а, скорее всего, навсегда. Надо было приступать к работе, преподавать русский язык. Это совсем не то, о чём она мечтала, но зато гарантированный кусок хлеба с маслом. И его оказалось не так просто добиться – тяжелейший конкурс сдала двумя годами ранее, потом ещё стажировалась целый учебный год, затем взяла отпуск без содержания, чтобы вернуться в Союз, но больше тянуть не дозволялось. И вот пришлось принять единственно возможное решение – приступить к работе. Я оставался в Питере, надо было довести до печати очередной номер журнала «Русское прошлое», готовиться к защите, писать автореферат, печатать его, проходить предзащиту и так далее.

Уехать одна она не могла – за четыре года совместной жизни в СССР накопилась уйма жизненно важного хлама, мы обросли нужными, просто необходимыми вещами (в основном привезённым из Франции) – как только раньше жили без них! Плюс ещё кошка, пристроившаяся к нам во Пскове и заменившая жене упавшую с шестого этажа её домашнюю любимицу Пью. Всего 9 мест! И это при том, что большая часть барахла осталась во псковском доме. Даже вдвоём мы еле тащили наше движимое имущество, и, если в Питере нам помогал приятель, то при пересадке в Берлине на помощь мы особо не рассчитывали. Самолёт был не по карману, к тому же багаж вышел бы золотым. Поэтому ехали на поезде, и вдвоём, правда, я дней через десять возвращался обратно.

Поезд Санкт-Петербург-Берлин отправился по расписанию, когда уже стемнело. Вот проплыл заасфальтированный перрон, потом пристанционные постройки, пути, пассажирские составы в отстойниках – обычная картина. После отхода поезда погода всё-таки испортилась окончательно – по стеклу потекли струйки воды – вовремя, успели не промочить свои баулы и сами не промокли, пока тащили имущество от такси до конца платформы. Пролетали в окне встречные электрички – тоже ничего необычного. Всё как всегда, ничто не предвещало грозы, но она уже собиралась на горизонте. Аннушка разлила масло, где-то в Крыму сидел отрезанный от связи Президент огромной страны, жертва своих собственных аппаратных игр.

Утром проснулись, телевизора в поезде, естественно, не было, и поэтому мы не получили удовольствия от просмотра «Лебединого озера». В нашем вагоне по-прежнему никто ни о чём не догадывался. За окном мелькал привычный пейзаж, ухоженные литовские поля, полупустые дороги и машины с обычными советскими номерами. На железнодорожной станции Вильнюс вовсю трудились ненавистные оккупанты – советские солдатики что-то чинили, таскали, видать, для жаждущих свободы граждан оккупированной свободолюбивой республики эта работа была в тягость. Потом Гродно, а к полудню или чуть позже доехали до польской границы с длительной, почти трёхчасовой, стоянкой на нашей стороне – меняли колёса для более узкой европейской колеи. За это время прошли наши немногословные пограничники с лицами ещё более каменными, чем обычно, но тогда мы на это не обратили внимание. Затем часовая остановка за пограничным столбом и польские, уже не союзные нам по Варшавскому Договору, но такие же безразличные, как и раньше, стражи границы.

Ещё на советской стороне нас обогнала длинная колонна жителей Белоруссии, в основном, женщин с тяжёлыми котулями, выгрузившихся из гродненского дизель-поезда. Они тащили свою поклажу вдоль путей до польского состава. Он остановился не так далеко, немного не доехав до места смены колёс – пригородные поезда не «переобували», поэтому они ходили только до конца своей колеи. В голове пронеслись картинки из фильмов про войну, эвакуация, русские бабы с мешками и чемоданами. Но в 1991 году движение шло в другую сторону и не было плачущих детей – все везли разный хозбыт, желательно металлический, на продажу в разом обедневшую после начала шоковой терапии Польшу. Небогатые польские граждане предпочитали дорогим европейским и японским игрушкам незатейливый, но вполне функциональный советский ширпотреб. Наши предприимчивые соотечественники бегали по опустевшим магазинам и торговым базам своих городов, выгребая оттуда всё, что можно обменять на звонкую валюту в виде миллионных польских купюр. В Польше тогда все стали пусть номинально, но миллионерами. Огромные вещевые рынки в восточной части соседней страны в те годы были до отказа забиты предприимчивыми продавцами из СССР.

Наконец тронулись, замелькали узкие полоски земли, огороженные кустарником или частоколом (чем дальше в Польшу, тем меньше наделы), на них – сгорбленные фигурки и лошади – польские крестьяне страдали от малоземелья, тракторов на полях я вообще не замечал. Иногда казалось, что их стандартный кусочек земли не больше четырёх – пятикомнатной квартиры. Станция Белосток, а вечером будет Варшава, утром Берлин, всё шло по плану, всё происходило как всегда. Ещё две ночи и один день, и мы в Париже. Хотя он и не являлся конечной целью маршрута, но там уже будет намного проще, и останется совсем чуть-чуть, длинные мучительные перегоны, когда от скуки спасали только взятые с собой книги, окажутся позади.

И тут-то по вагону поползли слухи – в Москве переворот, у власти какой-то ГКЧП, про Горбачёва ничего не слышно. Сначала казалось, что это бред. В нашей стране переворот? Мы же не Латинская Америка, почему ретивые советские пограничники и таможенники нас не обрадовали? Но вскоре последние сомнения исчезли. Оказывается, ещё утром в поезд сели вильнюсские пассажиры, не один человек и не два, и все в один голос твердили про это самое ГКЧП. Просто до нашего головного вагона сенсационные новости дошли только в Польше. После Варшавы появилось больше информации, но ничего утешительного – в Москве танки, страна на пороге гражданской войны. Вагон гудел как улей, у всех только одна тема для разговора, но толком никто ничего не знал, ничего не понимал, а находиться в неведении в таких ситуациях страшнее всего.

Франсуаза сказала: «Я тебя обратно не отпущу». Спорить было бесполезно, да и непонятно о чём. На беспроигрышный аргумент, что у меня там диссертация осталась, ответила: «Я сама за ней съезжу, иностранцев не тронут». Декабристка образца 1991 года. Прям героиня фильма «Звезда пленительного счастья». Я пытался хорохориться, убеждал, что всё устаканится, но мысленно уже соглашался с ней. Диссертация моя, скорее всего, становилась, как выражались в научных кругах, не диссертабельна, а переписывать её по кондовым советским канонам, когда разрешалось плясать лишь под партийную дудку, я ни за что бы не стал. Да дело было и не в диссертации. Неужели придётся бросать всё, там ведь родители, друзья, там вся моя жизнь! Странно, ведь ещё вчера я вполне мирился с такой мыслью, семейные обстоятельства складывались так, что после защиты надо было принимать решение об отъезде. Но одно дело уехать самому с возможностью вернуться в любой момент, а другое – рубить концы, потерять возможность физического контакта со всем, что дорого.

Заснуть в ту ночь не мог долго. Мы ехали, куда ехал я, того уже не знал; ещё утром всё было расписано по полочкам, вся моя жизнь на ближайший год, да и дальнейшие перспективы представлялись более-менее отчётливо, хоть и по-разному, а теперь всё полетело в тар-тара-ры. При товарище Сталине браки с иностранными гражданами вообще запретили. Что на уме у новых товарищей, любителей твёрдой руки и привычного порядка, одному Богу известно.

В истории бывало, когда волей небольшой группы лиц удавалось остановить пагубное развитие событий и ценой малой крови предотвратить катастрофы бо?льших размеров. Но были ли такими эти 7-8 человек предпенсионного и пенсионного возраста с лидером, у которого тряслись руки? Про руки я прочитал уже в Берлине. Почему они, почему так? Бессмысленно задавать вопрос – по какому праву? Хватит ли у них ума, сил и воли чтобы сдвинуть большую страну? Время показало, что необходимых качеств не хватило даже на выполнение первого шага. Беспомощность, бездарность и бессилие – неизбежные симптомы крушения империй и цивилизаций.

Берлин, 20 августа, десять утра по местному времени. Я стою перед нашим вагоном с выгруженными из поезда восемью чемоданами и сумками впечатляющих габаритов, в руках у меня кошка в переноске. Франсуаза ушла узнавать, как нам ехать дальше. За моей спиной в окне табличка на двух языках «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ – БЕРЛИН». По перрону ходит человек-газета с большой вывеской спереди и сзади BILD, кричит с регулярным интервалом “Bild die Zeitung!”, “Bild die Zeitung!” и размахивает первой страницей газеты. Даже не напрягаясь, не собирая в голове все остатки немецкого, я легко перевожу заголовок большой передовой статьи: «Горбачёв мёртв?» Да, всё веселее и веселее, Бог с ним с их любимцем Горби, если так и есть, то сам виноват, но что дальше-то будет? Не придёт ли за первым трупом черёд других, не маячат ли на горизонте горы невинных жертв будущей гражданской войны?

С другой стороны платформы отправляется немецкий поезд, какая-то элегантно одетая фрау долго машет рукой вслед уходящему вагону, потом поворачивается, смотрит на наш состав, на меня с барахлом и кошкой, на табличку «SANKT-PETERSBURG – BERLIN». В правильной немецкой голове, привыкшей к чёткой и ясной картине мира, всё выстраивается мгновенно – путч, русский поезд, молодой человек со всем своим скарбом и кошкой, первый беженец значит. Что-то от мамы Меркель в немках, видимо, было и тогда, она подходит и молча протягивает мне монету в пять марок. Я отказываюсь, говорю, «найн», «данке», она понимает – гордый, тогда заходит с другой стороны: «фюр ди катце», для кошки, но я твёрдо стою на своём, ещё милостыню мне будут подавать! Отчаявшись поучаствовать в операции по спасению кошки-эмигрантки от голодной смерти, сводная сестра Меркель уходит. Наконец, возвращается Франсуаза: всё улажено, у нас есть свободное время, сдаём вещи в камеру хранения и идём в город, с кошкой, разумеется.

С кошкой в дороге всегда случались какие-нибудь приключения, да и не удивительно, эти животные не приспособлены к поездкам длиной три тысячи километров да ещё с пересадками. В предыдущий раз она от нас сбежала в Варшаве. Прямо из сидячего вагона, в который мы только загрузились. Ей приспичило, и она освободилась от лишнего груза прямо посреди полузакрытого купе. Я слегка наказал животное, оно, как водится, обиделось и пулей вылетело из купе в коридор, из коридора – в тамбур, из тамбура – на перрон, с перрона – прямо на пути, там оно уселось и стало смотреть – что же делают люди. Может, и само к тому моменту успело сильно перепугаться – ночь, рядом какие-то вонючие железяки и деревяшки. А люди в моём лице опрометью бросились за кошкой – до отправления оставалось минут десять! Не верьте тому, кто говорит, что может догнать кошку! Да будь он хоть олимпийский чемпион по бегу, если это животное не захочет, вы его никогда не догоните, наше захотело, видать, испугалось уже не на шутку. Оно позволило мне спуститься на пути и взять себя, не оказав ни малейшего сопротивления. Хорошо, это случилось в Польше, а не в Германии, от законопослушных и правильных немцев мне бы влетело по первое число за хождение по рельсам, а по-славянски разгильдяйские поляки даже не заметили.

В Берлине произошло нечто подобное, но совсем без того, варшавского, размаха. Наученные горьким опытом, мы даже не пытались пожурить кошку, к тому же поняли – сами виноваты – накормили её в одном кафе халявными сливками в маленьких упаковочках, которые разрешали брать к заказанному кофе практически в любом количестве. И кошка уже осознавала положение – для отправления своих естественных надобностей забилась под полку, в самый дальний угол, чтобы люди не ругали. А ведь оттуда мне пришлось всё вычищать (сплошное удовольствие!), распластавшись почти в ногах у соседей, шерудить протянутой рукой с бумажками по пыльному полу, который новые польские уборщицы DBB (немецких железных дорог), видимо, ленились протирать в силу своего совершенно не арийского происхождения! Хорошо, в европейских поездах и тогда имелся неиссякаемый источник протирочной бумаги – открытый всегда туалет.

В полусидячем-полулежачем купе с нами ехала пара пожилых бюргеров, они с отвращением наблюдали эту картину и даже не отреагировали на мои извинения – «Das ist auch ein kinder. Entschuldigen si bitte!” (Это тоже ребёнок, извините, пожалуйста!). И только ночью, только в полутьме пытающегося уснуть купе, куда проникал лишь чахлый свет из узкого коридора, отражавшийся на белой шерсти кошки, выбиравшей в качестве кровати то меня, то жену (мы спали поочередно на единственной в нашем распоряжении кушетке), только тогда наши немецкие соседи осознали своё счастье. Ибо через отсек продолжили вечернее веселье молодые немцы с несколькими ящиками пива, а у нас царили максимально возможная тишина и спокойствие. Может, поэтому утром НАШИ немцы демонстрировали образцы показной вежливости. Во всём этом была одна приятная сторона – поездные «приключения» отвлекали от тяжёлых мыслей.

Так протряслись мы остаток второго дня и третью ночь. По-прежнему информация была обрывочной, по сути, мы ничего не знали, а время тянулось жутко медленно. Франсуаза по-прежнему собиралась одна ехать за моей диссертацией, я уже не возражал, что толку? Москва и Питер в тот день бурлили, вечером в Москве под гусеницами танка погибли три парня. А я даже на улицу не мог выйти, чтобы выразить своё отношение к безумной затее выживших из ума сумасбродов и фанатиков. Я ничего не мог, я мог только ехать на поезде, но ехал не туда.

Утром в среду была ещё одна пересадка, в Брюсселе (закомпостировать в Берлине билеты на прямой поезд мы почему-то не смогли). На пересадку со всё теми же девятью местами багажа у нас оказалось лишь пятнадцать минут. Значит, ни о какой покупке газет не могло быть и речи, только поезд в этот раз вёз наполовину франкоязычную публику, и жена сумела узнать кое-что, правда, мало. Я всё еще ехал в никуда, не зная надолго ли, навсегда ли и зачем. Ждать оставалось недолго, часа три – и мы в Париже,

После многочасового и однообразного ожидания в поезде, теперь всё развивалось стремительно. Кадры меняли друг друга, как в старых немых фильмах: такси, квартира подруги жены, телефонные разговоры Франсуазы с её родителями (мы тут, всё нормально), телевизор, который вещал почти исключительно о событиях в СССР (единственный случай на моей памяти), первые признаки развязки. На следующий день – финальная точка нашего путешествия, и конец безумной авантюры. Трагедии не случилось, началась другая история, тяжёлая, иногда страшная, иногда не очень, разная как сама жизнь.

Я не помню, чувствовал ли радость по поводу того, что это как будто хорошо закончилось. После трёхдневного томительного ожидания и бессилия наступило опустошение. Наверное, усталость от дальней и тяжёлой дороги плюс переживания сделали своё дело. Одно было точно – ощущение того, что всё еще впереди. Так оно и случилось – проблемы нарастали: парад независимостей, хамелеонообразные коммунисты у власти в союзных республиках быстро начали спасать свои шершавые шкуры и партии, провозглашая отделение от Москвы. Но страница была закрыта, страница, которая завершила одну эпоху и открыла другую – четыре дня, по насыщенности событиями не уступающие десятилетию, если не больше. Четыре дня, совпавшие чуть ли не час в час с дорогой из Питера во Францию, с моей самой долгой в жизни дорогой.

ВОЙНА. (ПРОВОДЫ ОТЦА)

О войне они узнали ещё до выступления Молотова по радио. В этом маленьком белорусском городке в спешном порядке строился военный аэродром. Там работали даже по воскресеньям, и то ли случайно, то ли неслучайно залетевший туда немецкий самолёт обстрелял стройку. Погиб тракторист, не успел выскочить из своего трактора. Эта непонятная и потому пугающая новость быстро разлетелась по городу. Воздушных разведчиков из сопредельной державы видели уже несколько раз. Они появлялись на небольшой высоте, не выше нескольких сот метров, и неспешно кружили над городом и окрестностями. Объяснений такому поведению не поступало сверху. Поэтому все ещё сомневались, хотя раньше немцы никогда не открывали огонь, а в этот раз, как и в предыдущие, двойные бело-чёрные кресты на фюзеляже наиболее любопытные и отчаянные различили чётко. Думали, может, немец пугнуть хотел и нечаянно нажал на гашетку.

Но оказалось не нечаянно. Вскоре стало ясно: началась война. Незадолго до полудня в город въехала вереница запылённых грузовиков. В кузовах кучно сидели явно наспех одевшиеся люди, у многих не хватало какой-нибудь части одежды, женщины, похоже, утром не успели даже причесаться. На лицах читалась растерянность и страх. Машины остановились в центре, чтобы пассажиры этой странной колонны смогли перекусить. Еды у них с собой не было, поэтому их привезли к рабочей столовой, но там тоже пищи не нашлось – по воскресеньям она не работала. Тогда попросили помочь жителей окрестных улиц, и они откликнулись. Пассажиры автоколонны по команде старшего начали выпрыгивать из открытых кузовов и передавать из рук в руки маленьких детей.

Выглядели прибывшие, действительно, довольно жалко. По всему было видно, что сорвались с насиженных мест в одночасье, похватали дома что успели и кинулись бежать, кое-кто даже босиком. Оказалось – это семьи совпартработников из Бреста. В суматохе раннего утра, когда посреди города стали рваться снаряды, их, кого смогли найти, посадили на спешно подогнанные машины и отправили на восток. Потому что почти все они были не местные, а «восточники» – жёны и дети совслужащих, отправленных в присоединённые в тридцать девятом году западные районы Белоруссии из других областей республики.

Приехавшие рассказали, как в четыре утра их разбудили разрывы снарядов. В Бресте творился страшный хаос, люди не знали, что делать, не понимали, что творится, а на улицах уже кое-где лежали убитые и взывали о помощи раненые. Многие побежали к обкому партии, почему-то надеясь там найти защиту. Им, на самом деле, повезло, потому что те, кто попрятался по подвалам, оказались в захваченном врагом Бресте, и теперь их судьба надолго стала неизвестной соседям и знакомым, успевшим эвакуироваться. Впрочем, у этих «везунчиков» там остались мужья, а впереди ждала неизвестность. Потрясённые такими новостями жители городка слушали эти рассказы и явственно представляли себе, что тоже самое может вскоре случиться и в их спокойном местечке.

Автоколонна ещё не покинула город, когда в репродукторах начал звучать уверенный голос Молотова: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Радио слушали молча. Решительность и убеждённость первого соратника Сталина не передавалась горожанам, помнившим две предыдущие войны. Некоторые резонно спрашивали себя или соседа полушёпотом, почему выступил Молотов, а не сам Вождь. И даже те, кто ещё как-то надеялся на то, что всё образуется и уладится, осознали глубокую непоправимость происшедшего. Мало кто верил в лёгкую и быструю победу, немцы подмяли под себя почти всю Европу, да и во время Империалистической войны их остановили не так уж далеко от этих мест, хотя западная граница страны тогда была куда дальше. В общем, люди пошли по магазинам, раскупать всё, что можно, особенно то, что долго хранилось.