Валёр

– Вот, ещё одна каприза на мою голову. Сколько раз она тормозилась, даже не помню. Ну, что ж, с твоим псом мы сейчас разберёмся, – и вытащив с кобуры пистолет, выбрался из «уазика».

Макарий выскочил за ним и, будто вспомнив, что он пограничник, выбил пистолет из рук участкового.

– Ты что же делаешь? Да как ты смеешь… на меня, участкового?

– Не надо! Уж, лучше в меня, а его… то, зачем? Верность, да стрелять? Не позволю! Он то, причём?

– Ну, парень, ты видимо, недопонял. Я его только хотел отпугнуть, а ты подумал другое.

– Если вы, как говорите, пугнёте, то тогда вы ему враг и навсегда. Он этого вам никогда не простит. А жизнь может, когда-нибудь, и свести вас вместе.

Участковый Георгий нехотя спрятал в кобуру пистолет и спросил:

– Где ты воевал, или служил, что в ранах таких весь?

– На границе, в Таджикистане, в тринадцатом погранотряде. Там всё эти «подарки» и получил, как награду, от «моджахедов».

– А я, парень, в Афгане видел такое, что и забыть по сей день немогу. Так, что мы с тобою, почти, однополчане. Давай, иди, попрощайся со своим другом, и отправь его куда надо. Да запомни крепко, что в тебя окрылись старые раны, из военных былых времён.

Берли стоял в ожиданье, вдали от машины, посреди дороги. Видимо чувствовал напряжённость происходящего и знал, что ближе подходить нельзя. Макарий, шатаясь, подошёл к нему и обнял его верную понимающую жизнь.

– Берли, Берли! Зачем ты за мною побежал, а? Я что тебя просил? Оставаться и меня ожидать, вот что я тебе говорил! А ты непослушный, вот увязался за мной… Нам ещё необходимо к Смотрине Алексеевне добраться, как можно скорее. Что там происходит, нам бы знать? Так что, Берли, возвращайся к Агафье Никаноровне и жди меня там. Я, надеюсь, что скоро вернусь.

День смотрел на этих двоих, совсем разных существ, жизнью силы и светил им природой покоя и верности.

Берли, заскулил и замотал головой: то ли от надоевших мух, то ли от слов Макария.

Позади, на этой неухоженной дороге, хлопко заурчала машина и подала сигнал клаксона.

Из неё вышел участковый милиционер и крикнул Макарию:

– Вот, тебе ясность в происходящем, забери! И помни: в тебя открылись старые раны! – и бросил на обочину какой-то лист бумаги.

Бряцнула дверью машина, неуверенно двинулась в свой участковый и трудный путь, оставив позади вопросы и ответы на обочине дня.

– Принеси, Берли, это что там, на обочине! Что так смотришь на меня? Я говорю тебе, принеси, вот тот лист, что на обочине…. Принеси, Берли, принеси….

И в какой раз закружилось небо над Макарием, завертелись пустые облака по круговороту сознания. Обочина приняла его усталое тело радостно, травянисто, без проблем. Полынь не колола горечью мысль, а приятно жгла каким-то неестественным пряным запахом. Возносила туманная лёгкая светь в бестелесную невесомость…. Стало легко и уютно Макарию в небе этом…, как никогда раньше, и он поплыл в манящую даль, средой лазурных небесов….

… – Ну, что? Возьмём его с собою, или, как?

– Да на чёрта он нам такой нужен! А если согнётся, что тогда? Мы в ответе, так, что ли? Пускай лежит для всяких других. Может, кто и поедет мимо, а, может, и нет. Да и не один же он здесь. Очнётся и пойдёт, куда ему надо.

– Слушай! А он бы нам пригодился: втроём-то, сподручней. Да и глянь, какой пёс у него силён. Смотри, как он насторожен, что даже мурашки по телу пошли.

– У кого, у тебя? Не трусь! Этот пёс умный и он понимает наш разговор, я так думаю. Они сейчас эти все псы поумнели, получше, чем некоторые людишки! А? Верно, ведь, пёсик?

Макарий слушал этот разговор, словно сквозь туман, но очнутся не находилось сил.

Разговоры стихли вдали и растаяли в урчанье глухого мотора, который тоже уплыл в эту убегающую неоспоримую даль….

И туман действительно висел над вечерним миром серо-густым молоком, как будто кто накинул вязкую белизну на всё, что имелось вокруг.

Голова Макария гудела от этой вязкой неуёмной влаги. Рядом лежал Берли и смотрел вопросом ему в глаза, как будто в поиске ответа: что же дальше?

– Ну, мой друг, домой пойдём к Агафье Никаноровне! Заждалась, видимо, она нас уже давно. Давай с тобой посмотрим, что нам оставил за бумагу участковый, – с огромным трудом поднявшись, обратился к Берли Макарий.

Лист, принесённый Берли, лежал рядом на подвяленной траве, скомканный, с расплывчатыми буквами от влаги.

– Да! Ожидать другого и не приходится. Филя, этот, приревновал к своей Грине-Агриппине. Было бы до кого ревновать, да и кому. Так ведь, Берли?

Но пёс настороженно всматривался в этот плотный завес тумана, как будто спрашивая: а, что же там, находится, за ним?

– Да вижу я, какое плотное одеяло нас укутало, что и дорогу не узнать. Но дорогу к Агафье Никаноровне надо найти нам с тобою, мой друг.

Туман окутал деревья, дорогу и даже небо стало не небом, а блеклой давящей массой. Наступил мрачный вечер, который слал им неожидаемую и не желаемую промозглую ночь.

Пала на землю затаённая тусклая мгла, которая не открыла: ни звёзды, ни дорогу, ни смысл происходящего.

Под ногами шуршала неизвестная трава: высокая и колючая, ранее неощутимая Макарием. Дорога была еле видна в этих зарослях неизвестности. В эти времена летняя ночь всегда прозрачная и не спрятанная глубокой темнотой, на этот раз была липкой и, будто, шершавой для мыслей и нетвёрдых шагов.

Шли они долго, почти, что на ощупь. Рядом, за густой и высокой травой, шуршали неизвестные зверьки и птицы, и что-то таинственное ухало в глубине леса.

Потянуло, откуда-то, ещё большей сыростью и впереди завиднеелись силуэты каких-то невысоких строений. Подошли ближе и увидели всего три старых бревенчатых дома с насупленными камышовыми крышами. Они стояли в ряд на берегу неизвестного озера, скрытого нависшим обрюзгшим туманом.

«Три домика и всё? И нет больше никого вокруг? Куда же это мы с Берли забрели? В какую-то, безвыходную глухомань?».

Что-то сверкнуло в туманном небе огнём и, зашипев, булькнуло тревожно водой. Дикие утки, вспугнутые этим, прошумели над поникшими ольхами и растворились в серости.

Всполохи в поднебесье, следом за этим, начали пронзать серую ночь непонятными блесками, освещая этим дивом висящую безбрежность сизого тумана.

Камыш у берега шумел густым тростником и прятал в себе голосящую выпь.

Давящая тревога и безысходность вонзались в сознание Макария, необычностью и непредсказуемостью. Очень и очень так захотелось в Затворку, что нет терпения и сил. Видимо, только там он чувствовал себя настоящим человеком мира и чистого спокоя.

Макарий подошёл к первому домику и заглянул в дворик. Калитка сломанная, ворот нет совсем. Вместо штакетника старый плетень из густой, полуразрушенной лозы. Весь дворик, заросший высоким бурьяном, иван-чаем, да широкими лопухами. Но тропинку эту, сквозь заросль, кто-то, всё-таки, протоптал: не широкую, но пройденную и, видимо, несколько раз.

Макарий поднялся на хлипкое крыльцо и постучал в дверь этого невзрачного домика.

Ответом стала густая пустота и гулкий звук обратного, безразличного эха.

Дверь оказалась не запертой, и Берли первым кинулся в этот дом под камышовой крышей.

Серая туманная ночь таила углы этого мрачного строения. Но, всё же, в единственной большой комнате виднелась деревянная кровать, стол, уставленный посудой. Табуретки стояли на земляном полу, опрокинуто, вверх ножками. Что-то висело на серых и, видимо, когда-то побеленных стенах: то ли картины, то ли иконы, в этой тёмности не разобрать.

– Ну, что, мой друг, здесь и будем мы с тобою до утра? Иного пока нам не светит, – обратился Макарий к Берли, но, больше к себе самому.

– Занесло нас куда-то, что не познать, не признать, зачем мы в этой глуши. А, Берли, мой друг? И что же нам с тобою теперь делать с непониманием этим? Будем мы с тобою отдыхать, как говорят хорошие люди: утро вечера, а точнее ночи, мудренее. Разберёмся мы с тобою во всём! Ведь, мы – молодцы? Так, точно, Берли?