В огне повенчанные

– Я приеду на своей. – Академик посмотрел на часы. – До встречи на заводе.

Казаринов пожал Парамонову руку, а когда закрыл за ним дверь, то еще некоторое время стоял в коридоре, прислушиваясь к звуку спускающегося лифта.

Глава IV

Огромный заводской двор с самого утра был наполнен разноголосым людским гулом. К наспех сколоченной из неструганых досок трибуне, обитой красным полотнищем, стекался народ – от проходных, со стороны заводоуправления, из цехов, из складов.

Парамонов смотрел из окна своего кабинета на центральную площадь завода и видел, как с каждой минутой пестрая толпа у трибуны наливалась, густела. Вездесущие мальчишки, вкладывающие в слово «война» свой особый, ребячий смысл, карабкались на бетонные барьеры фонтана, устраивались на обрубленных суках рогатистых тополей и, словно назло отцам и матерям, с трудом сдерживали распирающее их детские души возбуждение. За последние годы каждый из них не раз посмотрел «Чапаева», наизусть знал диалоги киногероев из фильмов «Трактористы», «Граница на замке», мог разыграть в лицах «Щорса» и «Котовского»…

– Ну что ж, пора! – услышал Парамонов за своей спиной голос директора завода, тоже смотревшего из окна парткома на заводской двор.

– Да вот поджидаю академика Казаринова, обещал подъехать, – бросил через плечо Парамонов и в тот же момент увидел у трибуны седого старика.

– Академик точен. Он уже пришел, – сказал директор, вытер рукавом рубахи со лба пот и быстрыми шагами вышел из кабинета.

Парамонов волновался, у него даже дрожали руки. За последние десять лет партийной работы приходилось выступать с разных трибун – с больших и с малых. Не раз держал он речи на торжественных предпраздничных заводских собраниях перед тысячной аудиторией, часто приходилось выступать в прениях на пленумах горкома и райкома. И он всегда волновался. Но не так, как сейчас.

Увидев продирающегося через толпу директора завода, Парамонов застегнул верхнюю пуговицу чесучового кителя и стремительно вышел из кабинета – ведь митинг открывать ему, секретарю парткома. Первые слова, как мыслилось Парамонову, должны быть горячими, как расплавленный металл, такими, какими они клубятся в его душе. А какие они, эти слова, – Парамонов не знал.

Пробираясь к трибуне, на которой стояли председатель завкома, академик Казаринов, инструктор райкома партии, а также начальники цехов, Парамонов почувствовал, как кто-то крепко сжал его локоть. Он обернулся и в первую минуту растерялся. Махая обрубком правой руки, вахтер из второй проходной, которого на заводе все шутливо называли Ерофеем Киреевичем, хрипловатым голосом произнес:

– Николай Георгич, ты эта… не гляди, что я не принес ее с японской… Если нужно – ездовым пойду! Одной запрягаю…

Парамонов на ходу бросил вахтеру что-то невразумительно-сбивчивое и, с улыбкой кивая ему, с силой разжал руку старого солдата.

На трибуну Парамонова втащил кто-то, он даже не успел разглядеть лиц, склонившихся к нему.

И тут, как назло, запропастилась куда-то бумажка, на которой Парамонов записал две первые фразы своего выступления.

Парамонов постучал пальцем по микрофону. Прислушиваясь к гулким щелчкам, доносившимся из репродукторов на столбах, покашлял в кулак. Его худые щеки в косых лучах солнца темнели провалами.

Скользя взглядом по замершей толпе, Парамонов увидел чуть в стороне одноногого инвалида, грузно повисшего на костылях. Сверху, с трибуны, он показался Парамонову горбуном – так высоко были подняты его плечи, из которых как-то неестественно торчала голова. В инвалиде Парамонов узнал отца молодого рабочего из шестого цеха Павла Ерлыкина. Отец Павла воевал в Первой Конной армии Буденного, был награжден орденом Красного Знамени. Ногу потерял в боях под Ростовом.

– Товарищи!.. – Голос, хлынувший из репродукторов на притихшую толпу, Парамонову показался чужим. – Грянула большая беда!.. Война!.. Коварный враг вероломно напал на родную землю, политую кровью наших отцов и дедов в минувшие войны. Обезумевший враг не щадит ни стариков, ни детей, ни женщин… – Парамонов прокашлялся, и снова взгляд его остановился на отце Павла Ерлыкина. – Слова сегодня излишни. На чашу весов брошена судьба Отечества, судьба наших детей, матерей и отцов. Откликаясь на призыв Центрального Комитета нашей партии, мы должны в кратчайший срок сформировать в столице нашей Родины добровольческие дивизии народного ополчения, обмундировать их, обеспечить всем необходимым для боевых действий. Настало время с оружием в руках грудью встать на защиту Родины. Я, командир запаса, отец троих детей, несмотря на имеющуюся у меня бронь, добровольно вступаю в дивизию народного ополчения. На родной мне земле завода, на которую я ступил мальчишкой-фэзэошником, клянусь вам, дорогие товарищи, что до последней капли крови буду драться с врагом, напавшим на нашу землю!

Толпа загудела. Из середины ее раздались выкрики:

– Все пойдем!..

– Где будет запись?

– А женщин будут брать? – донесся до Парамонова тонкий женский голос.

– Дайте слово! Слова прошу!..

К трибуне, расталкивая людей, пробирался отец Павла Ерлыкина. Это он просил слова. На трибуну по шаткому трапу ему помогли забраться два молодых парня в спецовках. Парамонов видел их недели две назад в общежитии. С одним из них даже разговаривал, но вот фамилию забыл.

Стоявшие на трибуне потеснились, уступая место инвалиду. По его серому, небритому лицу и лихорадочно горящим глазам было видно, что он волнуется.

Ерлыкин поставил костыли к барьеру трибуны и намертво вцепился в нее своими сильными огрубевшими руками. А когда вздохнул и выпрямился во весь рост на своей единственной ноге, Парамонов заметил, что ростом он был на полголовы выше всех стоявших на трибуне.

– Предоставляю слово герою Гражданской войны, ветерану нашего завода Артему Захаровичу Ерлыкину, – объявил Парамонов, и голос его в наступившей тишине прозвучал, как эхо в горах.

– Товарищи!.. – Ерлыкин замолк – к горлу подступил ком. Он еще крепче сжал барьер трибуны, отчего пальцы на руках побелели. – Вон мой цех. Вон он!.. В него я пришел в четырнадцатом году шестнадцатилетним мальчишкой… Оттуда я ушел на Гражданскую…

Головы собравшихся на митинг, словно по команде, повернулись в сторону, куда протянулась большая рука инвалида. А он показывал на литейный цех, над которым возвышалась громадная закопченная труба, из нее удавом выползал дым.

– Я уже не могу записаться в дивизию народного ополчения. Года не те… Да и деревянные кони, на которых я вернулся с Гражданской, возят меня медленно. Но у меня есть сын! Мой единственный сын! Я вырастил его один. Сейчас он стоит на моем рабочем месте, в этом же цехе! – Ерлыкин снова протянул свою большую руку в сторону дымящейся трубы. Отыскивая кого-то в огромном людском море, он надсадно кашлянул в согнутую ладонь и нервно выкрикнул: – Павел, ты здесь?!

Собравшиеся безмолвствовали. Затихли даже неугомонные ребятишки, которым как-то сразу передалось общее напряжение.

– Ты здесь, Павел?! – снова прокатился над толпой голос инвалида.

– Я здесь! – донесся звонкий юношеский голос со стороны бетонного фонтана, усыпанного ребятишками.

Сдерживая внутреннюю дрожь, инвалид стал бросать в толпу горячие, как раскаленные болванки литья, слова:

– В ответ на призыв Центрального Комитета нашей партии, в члены которой я был принят на моем родном заводе, заявляю: мой сын, литейщик шестого цеха Павел Ерлыкин, добровольцем идет в дивизию народного ополчения. И если потребуется, он отдаст за Родину свою жизнь. – Повернувшись лицом в сторону фонтана, откуда минуту назад донесся голос Павла, инвалид гневно бросил: – Ты слышишь меня, сын?

– Слышу! – ответил молодой Ерлыкин.

Руки инвалида крупно дрожали, и он не сразу отыскал поперечники костылей, а когда нашел, сразу же тяжело двинулся к трапу, чтобы сойти с трибуны. Дорогу ему преградил академик Казаринов. Он обнял Ерлыкина и поцеловал. Людское море загудело, зашумело. То здесь, то там над головами поднимались крепко сжатые кулаки, мелькали цветные косынки, всплескивались приглушенные выкрики, звонкие женские голоса остро прорезались сквозь мужские хрипловатые басы…

Многие просили слова. И молодые, и старые. Работая локтями, некоторые рабочие пытались пробраться к трибуне. Парамонов видел лица людей и не узнавал их. Никогда раньше он не замечал на них выражения неукротимой решимости и готовности пойти на крайность. Он даже не заметил, как на трибуне оказался кадровый рабочий механического цеха Николай Егорович Богров. Богрова, большевика ленинского призыва, хорошо знали на заводе.

Парамонов предоставил слово ветерану завода.

– Мне пятьдесят лет, я участник двух войн: империалистической и Гражданской. В годы революции девятьсот пятого года мой отец сражался на баррикадах Красной Пресни. – Богров тронул ладонью усы и, отыскав взглядом Ерлыкина, тяжело вздохнул и продолжил: – У меня тоже есть сын. Мы работаем с ним в одном цехе. Наши станки стоят рядом. И вот теперь, товарищи, на нашу Родину напал враг. Враг сильный, жестокий и коварный. Моему сыну семнадцать лет. Я смогу крепко держать в руках оружие. По зову нашей партии я, старый солдат, и мой сын Егор Богров идем в ряды народного ополчения и будем драться за свободу нашей Родины до последнего дыхания! – Повернувшись к Парамонову, старый рабочий вытянулся и по-солдатски отчеканил: – Товарищ секретарь парткома, прошу записать меня и моего сына в добровольческую дивизию народного ополчения.

После Богрова еще пять человек из разных цехов поднимались на трибуну, и пять раз сердца собравшихся на митинг готовы были слиться и двинуться туда, где шли ожесточенные бои.

Парамонов взглянул на часы, висевшие на столбе при входе в заводоуправление. Митинг затянулся. К трибуне все протискивались и протискивались рабочие с поднятыми над головой руками. Просили слова. А еще не выступили директор завода и инструктор райкома партии.

Парамонов уже хотел дать слово директору завода, по тот взглядом показал на женщину, упрямо пробивающуюся к трибуне. Русые пряди прямых волос падали на ее потный бледный лоб, на глаза, отчего она то и дело нервно встряхивала головой и сдувала со щек волосы.

Парамонов узнал ее. Это была Наталья Сергеевна Воробьева, крановщица механосборочного цеха. Прошлой весной секретарь парткома был на цеховом профсоюзном собрании и слушал ее выступление в прениях. Она так прошлась по председателю завкома, что тот в своем заключительном слове чуть ли не поклялся, что предстоящим летом дети всех рабочих цеха поедут в пионерские лагеря.

– Дайте ей слово, – попросил секретаря парткома директор завода, видя, как настойчиво пробирается к трибуне Воробьева.

Парамонов предоставил слово Воробьевой.

– Женщины!.. – пронесся над площадью голос еще сравнительно молодой крановщицы. – Мы – матери наших детей! Мы – жены наших мужей! Нас – миллионы! Родина и партия зовут мужей и отцов наших защищать родную землю. От имени работниц механосборочного цеха заверяю вас, наши мужья, наши братья, мы заменим вас у станков! Если вам будет нужна кровь – мы дадим вам свою кровь! Если Родина позовет и нас, женщин, в дивизии народного ополчения, мы возьмем в руки винтовки и будем вместе с вами защищать советскую власть, землю нашу, жизнь и счастье наших детей!

Инструктор райкома от слова отказался. «И правильно сделал, – подумал Парамонов. – Сильнее рабочих он уже не скажет».

Директор был краток. Начав с того, что если потребуется, то рабочие всем заводом пойдут на фронт бить врага, он кончил призывом:

– Мы уже налаживаем производство для фронта. Наша продукция уже воюет! А поэтому приложим все силы к тому, чтобы обеспечить фронт боевым оружием!