Ветка Вятка

Всё как в классической литературе царских времён:

– Дядь, ну дай монетку.

Мне тут же вспоминается Харьков. 2007 год на дворе, больше десяти лет ещё до нашей поездки. Площадь перед железнодорожным вокзалом с поющими и танцующими фонтанами. Фонтаны поют:

– Моя краина Украина.

Вечерняя подсветка, брызги. Люди ждут ночной поезд, его же жду и я, коротая время со своими приятелями. Маленькая цыганская девочка в коротком грязном платье, так же, как и здешний мальчуган реинкарнирует отечественную классику:

– Дядь, дай монетку.

После отказа она проявляет настойчивость:

– Ну дай монетку!

Лезет обниматься. Получая желанный «кругляшок», пропадает со сцены в неизвестном направлении. Катя – жена одного из моих приятелей, наблюдавшая этот жизненный эпизод, коротко бросает в пространство, качая головой:

– Ну вообще…

Мальчуган чернявый, но глаза у него небесные голубые, не цыганские.

– Ты на себя то посмотри, – указывает мне голос.

Что за голос? Надеюсь это не раздвоение личности. Так вот, смотрю на себя и вижу очередной эпизод своей молодости (да-да, по меркам «юности» я уже глубокий старик, дорогие мои читатели. Ощущаю ли я себя таковым? – Это врятли). Сижу на деревянной лавке в сквере Народного ополчения Пролетарского района, что завис будто гимнаст между двух автомобильных перекладин Автозаводской улицы. Чего-то или кого-то жду, не помню. По скверу мимо меня идёт мужчина лет сорока-пятидесяти с классической внешностью военнослужащего в отставке. Из-под куртки выглядывает тельняшка, под носом дуга аккуратных коротких усов. По звукам его голоса можно понять, что мужчина расслабился и выпил.

– Хватит по одиночке в парках сидеть! Иди с девочками встречайся! И так, не рожаете, так он ещё в парке один сидит! Красивый русский голубоглазый парень! Правда волосы чёрные почему-то… Девчонок отбою не будет! Иди встречайся!

Вспоминая, его пассаж усмехаюсь, смотрю на мальчонку – вижу внешностью себя. Внизу, под холмом лежит Судиславль во всём своём великолепии и сердце на это великолепие родное отзывается. Ещё не на Вятке я, но Родина уже говорит:

– Ты дома, жаворонок!

11. Форпост

Наш автомобиль взбирается на очередной подъём. Надрывно гудит мотор. Лес, будто армия часовых плотно обступил трассу. В лучах яркого солнца, что бросает линии света на окружающий пейзаж, видно каждую чёрточку, каждый дефект старого асфальтового полотна. Дорога пуста. Редко когда тронешь руль, чтобы объехать яму или глубокую выбоину, а «неровности» те, что по мельче, объезжать нет смысла, они тут повсюду. На встречу проносится древняя потёртая «Тойота», неопределяемого цвета, слившегося в рыжую ржавчину. «Японец» считает колдобины дороги, весело на них подпрыгивая. Встречный автомобиль лишь на миг отпечатывается словно на картинке, на сетчатке глаза дабы заявить «вот он я», а затем напрочь уносится из истории взнуздав подкопотных коней.

Впереди тянет за собой кузов большегруз. Идёт медленно, идёт аккуратно, выискивая ровную «межу». Расстояние меж нами сокращается с быстротой равной длине звучания слова «эквилибристика», когда звуки растягиваешь, словно мех аккордеона.

– Ээ-квии-лии-брии-стии-каа, – вот так и уже выполз на пустую встречную полосу, и обогнал большегруз, и он отстаёт от тебя в зеркале заднего вида, растаивая за поворотом словно мираж в зелёной пустыне, а ты всё повторяешь: «эквилибристика», и гласные тянутся привязанные за нитку.

Все они (большегрузы ли, легковушки ли) таят в зеркале заднего вида, будто мороженое поставил на солнце, и оно медленно превращается в сладкую жижу, образуя капельки на шоколадной глазури.

У тебя, читатель, может создастся не верное впечатление, что одиночество пустыни в этих краях обманчиво, как у Быкова в «Истребителе», в той части, где белогвардейские «недобитки» в тайге под каждым кустом хоронились и за Полей Степановой подглядывали, пока она в чём мать родила по лесу лазила. Спешу тебя заверить, дорогой мой, это не так. Здесь одиночество больше походит на таёжную прозу Виктора Астафьева и Михаила Тарковского – скорее медведь из-за куста вылезет, чем человек. И Поле Степановой лазить по лесу более спокойней за свой срам… менее спокойней за свою жизнь (хотя последнее утверждение, несомненно, спорно).

Я обращаюсь мыслями к утренним часам текущего дня, и вместе с ними, прицепившись вагонами, с горкой нагруженными воспоминаниями, в голову влезают часы вечерние и ночные дня прошедшего. Судиславль – пройденный этап нашего путешествия, казалось «с глаз долой, из сердца вон» должен был улететь в прекрасное далёко, но он поразил собой, оставил след в извращённой душе столичного прозаика.

В Москве за лоском дорогих ресторанов, нейлоном всю ночь светящихся витрин и рекламных баннеров и вывесок, за сутолокой у магазинов и ларьков, у входа на станции метро, на автобусных остановках мы…ладно… я и не мог себе представить, что где-то существует жизнь иного склада и форпостом этой жизни выступает для меня Судиславль.

Вы много в Москве знаете зданий крепко на крепко связанных канатными тросами с Великой Отечественной войной? За торговыми центрами, бизнес-кварталами и новейшими ЖК они пропали, стёрлись, словно те самые встречные и попутные автомобили на трассе Р-243. А на главной площади Судиславля стоит двухэтажный дом с табличкой, гласящей: «В годы Великой Отечественной войны здесь жили эвакуированные из блокадного Ленинграда дети». «Вспомним блокадные скорбные были?»

От сквера с памятником Ленина, установленным ровно по центру, уходит стрелой в частную постройку улица Голубкова. На стене одноэтажного деревянного ветхого дома под номером 4, с приветливым палисадником, и облупившейся на дощатом покрытии краской (всё в стилистике старой фотографии в треснутой рамке) висит мемориальная доска: «Герою Советского Союза Алексею Константиновичу Голубкову». Дом смотрит на нас тёмными стёклами окон, с плотными шторами толи тёмно-зелёного, толи чёрного уже цвета (разобрать тяжело) за ними. Занавеска не шелохнётся, из дома ни звука. Кажется, дом вымер, но по состоянию самого дома – он ветхий, но не рушенный; и по состоянию палисадника – трава скошена, каждая вещь на своём месте; чувствуется заботливая рука хозяина или хозяйки.

Помнят героев былых времён в Судиславле. В сквере вокруг памятника Ленину установлены таблички, где перечислены герои, родом из Судиславля. Герои ушедшей эпохи, герои Родины, погибшей под предательскими ударами. Одиннадцать судиславцев в период Великой Отечественной Войны удостоены звания Героя Советского Союза, в честь пяти из них (считаю вместе с Голубковым) названы улицы «города разбитой фотографии». За сведения спасибо Марине Кабановой.

А вечер сгущал краски. Солнце красиво, я бы сказал, по-театральному, пряталось за крышами домов, приговаривая игриво: «Найди меня!»

И на улицы по одиночке, парочками, кампаниями выходили «искатели солнца», всё молодого возраста. Девушки одеты по нарядному, парни – по крутому. Любовь-любовь. Мне вспомнились, при этом, вечера в Гадяче Полтавской области («Привет, Николай Васильевич!»). Такие же сотни «искателей солнца»: тоже девушки одеты по нарядному, тоже парни одеты по крутому, как грибы после осеннего дождя или ягоды смородины на ветках куста заполняли площади, улицы, переулки. И кто после этого скажет, что мы не один народ? Вместе с Гадячем вспоминаются футболки с рисованным ликом Тараса Шевченко и надписью, его цитатой: «Кохайтесь чернобривые, но не з москалями», что на Сорочинской ярмарке («Опять привет, Николай Васильевич!») в большом количестве видел в продаже. Я в то время даже себе и представить не мог, к чему всё это начиналось и чем всё должно было закончится.

Ночевали мы в гостинице «Третьяков», обстановкой, убранством напоминающей дореволюционные времена, точнее то, как о них писал, к примеру, Тургенев. Стилитика «номера для помещиков»: девушки-пышки томно глядят со стен, с полотен картин, сжимая в руках яблоки или груши из ваз, что стоят перед ними, приготовленные для натюрморта, обои под дорогой рисунок, соответствующие витые люстры, мраморные лестницы. Оформители постарались на славу! Молодцы! Пытался же я заснуть под музыкальное сопровождение в 140 децибел. Толи студенты, толи туристы, толи студенты-туристы «бузили» ночь на пролёт в лесопарковом массиве близ озера, что на карте обозначено, как Комсомольское. «Это юность моя, это юность моя».

Юность, сука, ты не понимаешь, чего творишь?! Когда же с годами мозги потихонечку выпрямляются (если происходит выпрямление, а бывает и отсутствие выпрямления до глубоких седин), единственное, что тебе хочется сказать на такие ночные бдения:

– Заткнитесь вы уже!

Но, как ты сам прекрасно понимаешь, подобные фразы помогают мало. «Против лома нет приёма, если нет другого лома».

Троих, двух девушек и молодого человека, из «бузивших всю ночь» мы встретили на утро в пекарне «Судисласть», когда закупались едой для перекусов на последующую дорогу. «Бузивших» я узнал по специфической одежде и характерной «помятости» на лице. Они были «помятые», я же представлял собой человека с «квадратной» головой, от недосыпа, родители, в свою очередь, сказали, что ничего не слышали. Не удивительно – их окна выходили на противоположную сторону, им повезло.

И вот ещё одна вещь, поразившая меня в Судиславле. Проезжая по Костромской улице, с намерением покинуть город я наблюдал неожиданную и неестественную для, к примеру, столичной жизни картину. С одной из прилегающих улиц высунул нос с намерением пройти нам на перерез полицейский УАЗ. Водитель заметил Степвэй и остановился как вкопанный, хотя и скорость двигающегося автотранспорта, и расстояние между участниками дорожного движения позволяли несколько раз проскочить перекрёсток, да и вырулить куда тебе требуется. Во всяком случае полиция в Москве давно бы пересечение преодолела, глазом не моргнув, да и чего греха таить, я сам бы несколько раз уже был бы таков. Увиденное, естественно, меня смутило:

– Что такое?

– Поезжай! Он тебя пропускает! – подсказал папа.

И я проехал. Мгновение. Лишь короткое мгновение, но оно прочно засело в памяти. Знал ли водитель УАЗа, что этим, казалось, незначительным поступком он оставит у кого-то отметку о себе и своём городе? Добрую отметку. Сомневаюсь, что знал. Передайте ему пожалуйста, когда встретите.

– Вот справа за лесом Макарьев начинается, и Унжа течёт, – вталкивает меня в объятья действительности папин голос.

Я задумался на всё утро. Время вернуться.

12. Дедушка умер

Со смертью я столкнулся рано. Не с самой смертью, как с физическим явлением, а с тем антуражем, который создаётся вокруг неё, нагнетается. Особенно этот антураж хорошо виден, когда человек молодой умирает. Я даже помню, как его звали – Олег Попов.

День пасмурный был. Под ногами голодно чавкала грязная жижа. Я с бабушкой Леной и моей старшей сестрой (тоже Леной) шёл по площадке двора. Только из дома вышли. У нас в посёлке дома прямоугольником стоят, правда не четырёхвершинным, а шестивершинным, шесть домов, дом против дома. И вот мы шли по двору центральной пары домов. И как будто в воздухе стала материализовываться эта мысль – «Олег Попов разбился». Донесли её работяги, что с ночной смены от железнодорожной станции возвращались. Затем бабушки, что на лавочках сидят, судачат, кости всему посёлку перемывая, подхватили:

– Инки Мироновой сын разбился. Как его. Олег, кажется.

– Она уже давно не Миронова, а Попова.

Дорога, шедшая от станции к посёлку, лихо проскакивала перекрёсток – пересечение с Варшавским шоссе. Слева плотным рядом обозначали своё присутствие палисадники деревенских домов, крыши, стены, наличники резные, в ветвях и листьях утопающие и ненароком зовущие: «На помощь!» Дорожная насыпь и само асфальтовое полотно глядели на них свысока, надменно – виной тому были старания строителей, ответственно подошедших к работе и выполнивших дорожную насыпь основательно, по всем действующим нормам и правилам. Она получилась высокой, выше других дорожных элементов, окружающих построек, предметов. Отсюда надменность. Справа лежал провал тротуара, который ограничивался строем лип и железной решёткой забора, огораживающей пространство футбольного стадиона. Автомобиль, которым Олег Попов управлял, Лада-«девятка» валялся бесформенной грудой железа, перегораживая тротуар, войдя передней частью в изгородь, сильно поранив ствол дерева, выломав секцию решётки. Видимо водитель потерял управление, превысив скорость.

«Олег Попов разбился», – несколько дней висело дождливой тучей над посёлком.

«Инкин сын разбился», – не утихали разговоры на лавочках.

Погода, отравленная смертью, кашляла и чихала дождём. Мы вновь вышли под хмурое небо улицы. Состав был всё тот же. Шёл третий день считая от трагедии. Асфальт прикрыли еловым похоронными лапами. Молодые люди – парни, девушки, в большей массе своей в кожаных куртках (запомнилось почему-то) заняли один из столов с лавочками, что стояли с ним в комплекте. У нас столы установлены были на против каждого из подъездов домов. Этот был правый во дворе серединной пары. Девушки стелили скатерть, расставляли закуску на керамике. Ребята гремели стаканами и рюмками, доставали бутыли с прозрачной жидкостью.

«Вот вам поминки по Тарасу», – пришло почему-то через года, хотя поминки проходили не так как у Гоголя, классически.