Жизнь и страх в «Крестах» и льдах. И кое-что ещё

Вот таким путём дожил я до 18-го февраля, когда исполняется ровно половина от моего срока. День этот мне очень хорошо запомнился. Дело в том, что по Уголовному кодексу РСФСР можно получить освобождение через половину срока. Естественно, если заключённый за всё время, проведённое в зоне, не получал замечаний от сотрудников колонии, а на трудовом фронте проявил себя нечто вроде «ударника коммунистического труда». В Уголовном Кодексе РСФСР это называется освобождением по УДО (Условно Досрочное Освобождение). Вообще-то, я полностью удовлетворял этим необходимым требованиям. Однако, хорошо помня заявление моего адвоката о том, что даже судья готов был приговорить меня к условному сроку заключения, но не мог этого сделать из-за отсутствия у меня гражданства СССР, я даже не утруждал себя подачей просьбы об УДО. Я был уверен, что даже если на это согласится местное начальство, всё та же причина помешает этому осуществится. Кроме того, учитывая непрекращающиеся попытки КГБ завербовать меня, у меня не было никаких сомнений в том, что они меня всё равно раньше времени не отпустят. Я ведь думал только об одном – чтобы отпустили меня хотя бы по моему сроку ещё через шесть месяцев.

Гром среди ясного неба

Итак, наступает эта знаменательная дата 18-е февраля. Я-то её в своём ручном календаре вообще никак не отметил и потому для меня этот день ничем не отличался от всех предыдущих. Вдруг распахивается дверь библиотеки и на пороге появляется три фигуры – начальник лагеря, зам полит и ещё один в гражданской одежде. Зам полит, ни слова не говоря, подходит к моему письменному столу, открывает дверцу его правой тумбочки и достаёт оттуда (внимание!) пол буханки хлеба, завёрнутой в газету, пачку маргарина и пол пачки грузинского чая. Все три продукта куплены в лагерном ларьке за честно заработанные деньги. А ещё там была кружка и чайная ложка. Мои незваные гости, что называется, играли в беспроигрышную игру – общеизвестно, что все на рабочих местах типа кочегарки, парикмахерской, бани и пр. держат у себя такие продукты и никогда никому за это ничего не было. Так происходило со всеми, но не со мной. Двое других вошедших вместе со мной наблюдают за происходящим. Больше они ничего не ищут и со словами «развёл тут антисанитарию» удаляются. На этот раз всё было очень гуманно – даже конфискации обнаруженных продуктов не было произведено.

Зато и результата этого визита не пришлось долго ждать: уже через два часа появляется приказ на доске объявлений о том, что мне объявляется выговор за «антисанитарное состояние вверенной мне библиотеки» и в качестве наказания за содеянное «преступление» меня выгоняют из библиотеки на производство, куда я отправлюсь с завтрашнего дня. Как только штатский покидает зону, меня вызывает к себе зам полит и, как бы, извиняющимся голосом даёт мне понять, что это не было его инициативой и что он лишь был вынужден подчиниться. Затем он предлагает мне выбрать работу в пром зоне из двух возможных – либо вытачивать из дерева шахматные пешки, либо шлифовать стеклянные подвески для люстр. Сам же он рекомендует мне выбрать работу с пешками, мотивируя это тем, что работа со стеклом очень тяжёлая и вредная, которая вызывает болезнь силикоза, которая, в свою очередь, приводит к туберкулёзу. Я, естественно, соглашаюсь с ним в том, что впредь буду вытачивать деревянные пешки.

О том, чем был вызван визит сразу трёх важных гостей в тот день, я узнаю лишь через два месяца, когда ко мне на свидание приедет мой отец. Оказывается, ему самому, а может с подачи кого другого (мне это не известно даже и сегодня), пришла мысль, чтобы он написал от своего имени ходатайство о моём помиловании в Президиум Верховного Совета РСФСР. Я всё же думаю, что за помощью в его написании он обратился к моему адвокату Фиме Койсману. Хотя оно написано настолько наивно (вот прямо сейчас я впервые сам читаю его копию), что мне трудно представить, что так мог написать профессиональный адвокат, каким, на мой взгляд, был Койсман. Для меня и сейчас загадка, почему надо было просить о помиловании (что вообще делалось в СССР чрезвычайно редко), а не об условно-досрочном освобождении (УДО) по половине срока, что на практике происходит довольно часто и, главное, этот процесс относится к компетенции всего лишь самой колонии. Есть основание думать, что это его ходатайство дошло-таки до приёмной Президиума Верховного Совета РСФСР и стало триггером, который и вызвал визит таких важных гостей в тот знаменательный день. Это, по меткому выражению премьер-министра Виктора Черномырдина, «хотели, как лучше, а получилось, как всегда». Однако нельзя исключать и другую возможную причину этого события: просто КГБ решило упредить мою возможную просьбу об УДО и таким выговором начисто отрезать мне путь к досрочному освобождению. Нельзя исключать и то, что они ещё не оставили надежду на мою вербовку и потому не спешили со мной расставаться.

Я приобретаю сразу две новых зэковских профессии

Вот так началось второе полугодие моего заключения. Теперь по утрам я со всеми заключёнными выстраивался перед воротами, которые вели в пром зону. После того, как нас пересчитывали и обыскивали, мы проходили через ворота, я направлялся в цех, где всего несколько самых молодых китайцев занимались вытачиванием деревянных пешек. Остальные китайцы, которые были постарше и посильнее, работали вместе с уголовниками в другом цехе со стеклом. Сам цех представлял собой большую (~30 м

) хорошо освещённую комнату с деревянным полом, но без окон и, очевидно поэтому, там было тепло. В комнате стоял большой стол, по периферии которого было закреплено штук шесть небольших токарных станочков для обработки дерева. В первый же день из кладовой этого цеха я получил несколько длинных круглого сечения заготовок и ручной резец – рукоятка, на конце которой прикреплён короткий толстый нож с очень острым концом. Вот этим-то резцом и надо было вырезать пешки из круглой заготовки, закреплённой в токарном станке. Китайцев было не больше пяти. Одного из них начальник попросил обучить меня премудростям профессии. Всё обучение длилось не более пятнадцати минут: он сказал «смотри» и начал вытачивать пешку. Было загляденье смотреть, как ловко он работал этим резцом «на глазок», то углубляясь в заготовку, то отступая от неё. Минут через пятнадцать он отрезал от заготовки готовую пешку и произнёс «вот и всё, тебе надо делать то же самое». На этом и закончилось моё обучение.

Когда я начал самостоятельную работу, то у меня получалось всё, что угодно, но только не пешки. К концу дня я извёл все выданные мне заготовки – частично в стружку, а частично в пешковый брак. Весь день меня не оставляли два вопроса:

1) Как это китайские мальчики так ловко орудуют резцом-ножом и у них на самом деле получаются пешки, а у меня получается сплошной брак? Неужели все они обладают способностями скульптора, а я, в отличие от них, – только способностями производить пешковый брак? Или я просто уже не в том возрасте, когда всё новое легко схватывается на лету, при том без всяких усилий?

2) Почему пешки надо вытачивать остриём ножа на глазок? Почему не изготовить резец в виде шаблона по форме продольного профиля пешки – тогда любой неуч, к каковым я как раз и принадлежу, будет просто равномерно прижимать этот резец к телу вращающейся заготовки и тогда буквально через 30 секунд пешка будет готова, и не на глазок, а точно по шаблону? А какая при этом будет производительность! Однако здесь это мало кого заботило.

На второй день начальник сказал мне, чтобы я не очень расстраивался, потому что у меня есть ещё четыре дня, отведённые для учёбы. В эти дни от меня не требуется выполнять норму по выпуску пешек, но уже на следующей неделе я обязан его выполнять, а это 30 пешек за рабочую смену. И добавил, что, если я хоть один день в месяц не выполню норму, то буду лишён ларька на весь этот месяц. Напоминаю, что речь идёт о покупке продуктов на три рубля в месяц. Совсем не удивительно, что в этот день результат моей работы был таким же, как и накануне. На третий день всё опять повторилось. Теперь я пришёл к выводу, что несмотря на то, что зам полит, похоже, искренне, хотел мне лучшего, но он же не мог знать, что я такая бездарь. Я совсем не исключаю, что, если бы он сам попробовал вытачивать эти несчастные пешки, у него бы тоже не получилось. Но он же даже не пробовал. Короче, я не хочу остаться без ларька до конца своего срока и остаётся лишь одно – проситься на ту самую вредную и тяжёлую работу, от которой зам полит искренне хотел меня избавить.

Уже на следующий день я пошёл в цех, в котором заключённые занимались шлифовкой стеклянных подвесок для люстр. Этот цех был полной противоположностью предыдущему: он был много больше того (~90 м

), пол в нём был земляной, он имел множество окон с одинарными рамами и частично выбитыми стёклами. Там также не было никакого отопления. И это в то время, когда на улице морозы достигали -40

С! Вдоль всего цеха в два ряда стояла дюжина громадных чанов, в которые горизонтально были встроены абразивные диски диаметром 1,5–2 метра и толщиной ~8 см. На эти диски укладывались плоской стороной четыре стеклянные заготовки квадратной формы, каждая размером 8х8 см

, поверх них помещалась толстая прокладка из картона и уже на картон помещался плоский чугунный диск-гиря весом килограммов десять-пятнадцать. Затем этот станок включался и абразивный диск начинал вращаться. К центру этого станка была подведена вода, которую надо было включать на всё время вращения диска. Работали с этими станками голыми руками, никаких рукавиц или специальной обуви там не выдавали, несмотря на то что работа эта была с холодной водой на протяжении всего рабочего дня. Станок надо было регулярно останавливать, снимать гирю и картонную прокладку, чтобы проверить оставшуюся толщину стекла (должно быть ровно 2 мм) и, что самое главное, чтобы не было перекоса плоскости стекла на всех четырёх предметах.

Работа действительно сколь тяжёлая, столь и вредная, особенно если учесть, что целый день работаешь с водой, при том, что на улице мороз, а в помещении не на много теплее, чем на улице. Но, если умудриться не заболеть в таких условиях, то в этой работе есть преимущество по сравнению с вытачиванием пешек: здесь совсем не чему учиться и не нужно иметь глаз художника, зато нужно иметь сильные тренированные руки, тело и крепкое здоровье. Вот я и решил, что у меня всё-таки есть шанс выжить на этой работе и не сильно повредить своё здоровье.

Уже через несколько дней я понял, что не всё так просто и с этой работой, как мне это показалось первоначально. Хорошо известно, что успех любой работы, которая осуществляется с помощью оборудования, целиком и полностью зависит от состояния этого оборудования, в данном случае от абразивного камня шлифовального станка. Совершенно естественно, что мне выделили станок, на котором уже давно никто не работал, а никто на нём не работал потому, что абразивный камень на нём был сильно изношен и потерял ту идеальную плоскость, которую он имел, когда был новым. А при работе с таким камнем, имеющим неровную поверхность, невозможно равномерно шлифовать стекло, зато очень легко делать на этот раз стеклянный брак. Ясно также, что такой громадного размера камень стоит очень дорого и потому начальство лагеря совсем не заинтересовано его менять. Что же касается заключённых, которым, как мне, приходиться работать на таком оборудовании, то – это как бы их проблема, жаловаться всё равно некому. После того, как я в первый же день «запорол» в брак почти все из сорока восьми стёкол, которые были моей нормой выработки, я понял, как я смогу избегать брака в будущем: просто станок надо останавливать значительно чаще и менять положение стёкол. Естественно, что при этом поднимать и опускать чугунный диск-гирю придётся во много раз чаще, чем этого требуется уголовникам, работающим на станках с хорошим качеством абразивного камня. Однако другого способа выжить и при этом иметь возможность покупать сахар, белый хлеб и маргарин всё на те же три рубля в месяц, я не усматривал.

Тот факт, что я был изгнан из библиотеки на производство, да ещё на такое тяжёлое, при всей его трагичности, имел и некий положительный эффект: все уголовники, которые до этого при встрече бросали на меня злобные взгляды, подозревая в коллаборационизме с администрацией лагеря, теперь получили прямое доказательство отсутствия какого-либо коллаборационизма. С этого момента я перестал опасаться ночного нападения и мой ночной сон стал значительно спокойнее. И будильник под подушкой мне тоже был теперь не нужен, впрочем, теперь у меня его и не было.

Лагерные стукачи

Теперь, когда я лишился возможности проводить всё время, кроме сна, в библиотеке, мне пришлось перед вечерней проверкой со всеми вместе прогуливаться по лагерному плацу. Обычно я ни с кем не общался даже и в это свободное время. Но однажды ко мне пристроился мужчина моего возраста и сказал, что он тоже ни с кем здесь не общается и хотел бы «отвести душу» со мной. Почему именно со мной, он не объяснил, но начал с того, что рассказал свою историю попадания в зону. Он инженер-электрик из Венгрии, высшее образование получил в Будапештском университете, находился в СССР в качестве наладчика электрооборудования, закупленного Советским Союзом у его компании-изготовителя. Попался он на валютной операции и получил за это семь лет лагеря. Он владел вполне приличным русским языком. После того, как он рассказал о своей истории, он начал расспрашивать меня. Мне нечего было скрывать, и я рассказал ему всё, что знал сам. Он, будучи человеком образованным, был интересным рассказчиком и чем-то напоминал мне Виталия Константинова, думаю, своей находчивостью, которая «высвечивалась» из его рассказов. Немного смущала меня его словоохотливость, но я не противился его общению до тех пор, пока Вальтер не позвал меня на приватный разговор. И вот что он мне поведал:

– Isaak, you should know that your new friend is a snitch. Once a month he disappears from the camp for the day or two – they took him to the town of Saransk for conversation at local KGB office. This is how he reports for previous task and gets a new assignment. (Исаак, тебе следует знать, что твой новый друг является стукачём. Раз в месяц он исчезает из лагеря на день-два – они увозят его в Саранск на разговор в КГБ. Там он отчитывается о предыдущем задании и получает новое.)

Поскольку Вальтер был вне всяких подозрений и к тому же явно мудрее меня по жизни, с этого момента я стал избегать какого бы то ни было общения с этим венгром. Но, как говорит пословица «горбатого только могила исправит» – моя наивность вовсе не исчезла. Так, недели через две после истории с венгром, ко мне во время прогулки на плацу «прибился» самый молодой из китайцев по имени Чень Чу Вэй. Ему было всего 16 лет и у него был неплохой русский язык. Он сразу привлёк моё внимание своей любознательностью. Он с удовольствием рассказывал мне о том, что творилось в это время в его родной стране. Мы то в то время мало что знали на эту тему, кроме того, что в Китае орудовали хунвейбины. А вот Чень мне рассказал много интересного:

Это было время, когда десятки миллионов хунвейбинов орудовали по всей стране, выгоняя из университетов неугодных профессоров и преподавателей, а также преследуя других неугодных им людей. Нередко за недостатком тюрем, заключённых, как осуждённых по суду, так и без всякого суда, содержали в глубоких ямах, вырытых самими же заключёнными. В общем, там были такие ещё прелести, от которых волосы становились дыбом. Вот в такой обстановке сотни тысяч, если не миллионы, в основном молодых, китайцев стали переходить границу СССР в поисках новой жизни. Всех их отлавливали советские пограничники и передавали в КГБ для отбраковки – кого-то отправляли сразу на поселение, в основном, в Сибирь, но также и в другие отдалённые районы СССР для постоянного проживания. Однако некоторые, вместо поселения, получали тюремный срок, как правило, длительностью от двух до трёх лет. Малообразованные молодые люди сроки не получали, а отправлялись на поселение. Зато образованные – всегда получали тюремный срок, причём, чем выше образование, тем больше срок. Нет сомнения, что это делалось с целью обезопасить СССР от возможных китайских шпионов – предполагалось, что за время, проведённое в тюрьме, они должны были утратить свои возможные связи с внешним миром и тем самым стать безвредными для страны.

Итак, самый молодой и самый образованный из китайцев стал моим приятелем и сопровождающим меня на вечерней прогулке по лагерному плацу. Он и правда «подкупил» меня тем, что задавал много интересных вопросов о жизни в Советском Союзе, в том числе и о политике. Я же с большой охотой, ничего не подозревая, рассказывал ему всё, как я это понимал сам. Такие прогулки продолжались недели три до тех пор, пока он внезапно не исчез, ничего мне не сказав, а вернулся через два дня. Теперь даже и мне стала ясной причина его исчезновения, а более знающие зека лишь подтвердили мою догадку. Не было никакого сомнения, что его возили в Саранск для допроса в КГБ. К тому же я вспомнил, что три недели назад именно он проявил инициативу на общение со мной, несмотря на большую разницу в возрасте, между нами. В общем, теперь никаких сомнений в том, что он был приставлен ко мне в качестве «подсадной утки», не осталось и я, естественно, прекратил всякое общение с ним. Мне кажется, что это была последняя попытка приставить ко мне стукача. Хотя и медленно, но даже и я постепенно получал своё тюремное образование.

Свидание с отцом

В конце марта 1976 года меня неожиданно вызывают на проходную лагеря, где, как мне было известно, находится помещение для длительного свидания. Я был в полном неведении – кто же это может быть – Таня далеко за кордоном, родители полуживые и на такое путешествие не способны, остаётся только Аркадий, про Нэлю я даже не вспоминаю. Но зная Аркадия, мне с трудом верится, что он таким образом решился подставить себя и своё благополучие. Прихожу в помещение для свидания и… вижу своего отца с двумя сумками, полными всяких вкусных продуктов. Я в шоке: отец – инвалид Отечественной Войны 1-й степени, с одним правым глазом, зрение на котором меньше 10 %, с двумя сумками, на поездах с пересадками в Москве и Саранске, последние 200 км на подкидыше по узкоколейной ж. д. без чьей-либо помощи добрался до богом забытого посёлка Леплей только для того, чтобы увидеть меня!

Вот только теперь я узнал от отца, что он проявил инициативу и от своего имени в феврале подавал Прошение о моём помиловании в Президиум Верховного Совета РСФСР. Оказывается, он ездил для этого в Москву и даже останавливался на ночь у моих друзей, Романа и Раи Танкелевичей, чтобы утром следующего дня у него приняли это прошение. Он же не мог знать, что этой своей инициативой он всего лишь сильно ухудшит условия моего пребывания в лагере. А надежда на помилование – какая наивность! Но, по крайней мере, стало ясно откуда «ноги растут» в отношении моего нового трудоустройства.

Итак, отец провёл со мной целых два дня, держался он хорошо – никаких слёз или жалоб – очень по-мужски. Мы обменялись новостями, он сообщил мне, что Тане с Женькой уже отказали в канадской визе, а это означает, что на помощь самого Лёвы ей рассчитывать уже не приходится. Зная Таню, понимаю, что для неё это равносильно ещё одной катастрофе – она человек мало инициативный и за несколько лет совместной жизни уже привыкла, что у неё есть лидер, который ведёт её по жизни. Помощь же со стороны Лёвы предполагалась всесторонняя по двум причинам: во-первых, он был моим самым близким другом последнее десятилетие, а, во-вторых, он был источником (не виновником, конечно) трагедии нашей семьи. Кому же, как не ему, помогать в создавшейся ситуации? Теперь и на него рассчитывать не приходится.

Признаюсь, что для меня решение канадского консула совсем не было неожиданностью: дело в том, что было хорошо известно, что Канада, в отличие от США, очень выборочно брала к себе эмигрантов – она выбирала только молодых с детьми или без них, но непременно со специальностями, которые ей были нужны и практически всегда отказывала людям пожилым и одиноким женщинам с маленькими детьми, независимо от их профессии, и, таким образом, сводила к минимуму расходы страны, связанные с иммигрантами. К чести США, следует отметить, что эта страна всегда брала всех, кроме уголовных элементов, включая одиноких старушек и стариков, не имеющих никаких родственников в стране. Известен случай, когда на самолёте перевозили из Рима в Нью-Йорк совсем дряхлую старушку 94-х лет, для которой пришлось купить сразу четыре билета, чтобы она могла лететь в лежачем положении.

Во время свидания с отцом я старался съесть как можно больше продуктов, привезённых им, но не съел и десятой их доли. Отец думал, что он сможет оставшиеся продукты оставить мне, но он сильно ошибался – оказывается, это запрещено и ему пришлось увозить всё обратно. Даже шоколадку не удалось забрать с собой – её у меня изъяли при обыске и вернули отцу. А ведь я за весь год не получил ни одной посылки от родственников – это может означать лишь одно – они вообще были запрещены в этом лагере. Я говорю об этом так уверенно потому, что в деньгах мои родители не нуждались – Таня, уезжая через месяц после моего ареста, передала им все деньги, которые у неё остались от тех 3,000 рублей, которые я получил от старухи Мины Яковлевны в качестве откупного за мой арест и тюремный срок, а вернее сказать, за мою угрозу, что если она их не передаст, то я сделаю так, что она тоже пойдёт в тюрьму вместе со мной. Ирония состоит в том, что помните, как Дима Борисов из Сахаровского комитета во время суда советовал мне проситься в этот лагерь как раз из-за посылок от Международного Красного Креста. Однако здесь никто никогда не получал посылок не только от Красного Креста, но также и от своих родственников!

Последние четыре месяца заключения

После отъезда отца мне оставалось быть в заключении ещё около четырёх месяцев. Этот период мне почти ничем не запомнился, очевидно, потому что в нём мало чего происходило необычного: во-первых, наступила весна, а затем и лето, т. е. сильные морозы отошли в прошлое; во-вторых, уголовники перестали меня преследовать; наконец, в-третьих, все мои мысли были сосредоточены на максимально возможном сохранении своего здоровья, стараясь получить в свои лёгкие как можно меньше силиконовой пыли. Что же касается моей производственной работы – шлифовки стёкол, то я уже приспособился орудовать диском-гирей значительно чаще, чем это делали матёрые уголовники на хороших станках и сумел внушить себе, что мне это даже на пользу, т. е. я рассматривал свою работу как ежедневную длительную физическую тренировку своих рук и корпуса. Конечно, упражнения чересчур однообразные, но выбора у меня всё равно не было.

В этот период имела место ещё одна попытка со стороны КГБ завербовать меня, но она скорее носила чисто формальную функцию нежели активную – офицер, который приехал со мной поговорить, вёл разговор так, как будто результат для него заранее известен, но ему поручено его провести и где-то поставить птичку о том, что мероприятие проведено.

Но за пару дней до моего освобождения кое-что действительно произошло. Когда я проснулся утром этого дня, то понял, что все китайские заключённые моего барака общего режима ведут себя как пчёлы в улье: они что-то возбуждённо обсуждают в пол голоса и, похоже, что-то затевают. Это что-то и произошло уже во второй половине того же дня и всё секретное мгновенно вышло наружу. Среди заключённых строгого режима был один китаец лет тридцати пяти, который уже отсидел пять лет из своих десяти за убийство. На производстве у него была «блатная» должность начальника ОТК (Отдел Технического Контроля) – он занимался контролем качества стёкол, которые мы шлифовали целый день, а он проверял их за пару часов. Глубокой ночью этот китаец подкараулил в туалете самого молодого и субтильного телосложения китайца из моего барака и… изнасиловал его. Тот вернулся в барак, забрался под одеяло и там рыдал, пока кто-то из его соседей не проснулся и стал его расспрашивать в чём дело. После этого он разбудил остальных, которые стали обсуждать план мести. Эта месть и произошла в тот же день: на производственной территории кто-то из старших китайцев взял металлический ломик, подошёл к насильнику сзади, когда тот сидел за столом и занимался своей обычной работой контролёра стёкол, размахнулся и со всей силы опустил его на правое плечо насильника, раздробив ему все кости, какие попались на пути. Насильника увезли в тюремную больницу, а в лагере началось следствие. Надо отдать должное китайцам – они держались молодцами и все, как один, вели себя по принципу «ничего не знаю, ничего не видел, ничего никому не скажу».

Я уже упоминал, что накануне моего появления в лагере был убит командир моего отряда – лейтенант внутренних войск. Я узнал об этом из рассказов моих соседей по бараку. А инцидент, о котором я только что поведал, произошёл практически накануне моего отъезда, т. е. я, по сути дела, был его свидетелем. Лагерь как бы отмечал знаменательными событиями и мой приезд, и мой отъезд.

В самый последний перед свободой день я пошёл прощаться с Вальтером Хефелином, швейцарским миллионером, который, зная, что я полечу сначала в Вену, дал мне телефон своей хорошей подруги, которая жила в Вене – так, на всякий случай, если понадобится какая-нибудь помощь.

И вот, наконец, наступает 18 августа – день, который снился мне весь этот год. Говорить, какое было у меня в тот день настроение – занятие совершенно бессмысленное – любой читатель легко может себе это вообразить. Я получил свою гражданскую одежду и с радостью облачился в неё. Я думал, что, выйдя за ворота лагеря, буду предоставлен сам себе. Однако я обнаружил, что у меня есть попутчик – мой начальник отряда, который, мягко говоря, меня недолюбливал. Я недоумевал – зачем он со мной и задал ему этот вопрос. Он объяснил, что выполняет приказ своего начальства – сопровождать меня до Саранска, где он сам купит мне билет на поезд до Москвы и даже посадит меня на него. Только, убедившись, что я благополучно сел в московский поезд, он вернётся обратно в свой родной посёлок Леплей. Затем он добавил, что весь этот путь не безопасен, вся эта зона сильно криминогенная, именно поэтому он и сопровождает меня.

В вагоне узкоколейки было почти пусто, лейтенант сел и раскрыл газету, а мне совсем не хотелось сидеть с ним рядом – его присутствие лишало меня чувства свободы, которого я так долго ждал. Поэтому я вышел в тамбур и там провёл все четыре часа, пока мы не прибыли в Саранск. Зрелище из окна было то ещё: по обе стороны движения поезда то и дело попадались высокие заборы с колючей проволокой наверху и смотровыми вышками с солдатами, у которых были видны автоматы наперевес. Говорили, что в тех местах в то время было двадцать четыре лагеря, среди которых был и лагерь для политических заключённых. Все они были частью знаменитого Дубравлага и имели Кодовое название ЖХ-385. Созерцая такие «пейзажи», нетрудно представить, какие мысли меня одолевали. В этот момент я совершенно искренне пожалел сопровождавшего меня лейтенанта, как, впрочем, и всё остальное лагерное начальство: несмотря ни на что, у меня всё-таки ещё есть шанс покинуть эту «милую» родину, а ведь ни у кого из них этого шанса нет и никогда не будет! Несчастные люди – так думал я про них и их семьи тогда, стоя в тамбуре поезда, уносящего меня в будущее. Впрочем, такие мысли про своих начальников посещали меня регулярно и раньше, когда я ещё отсиживал свой срок в «своём» лагере.

На вокзале в Саранске выяснилось, что присутствие моего начальника отряда было очень даже кстати. Билеты на проходящий московский поезд вообще не продавали, а желающих было предостаточно. «Мой» лейтенант отправился в кассу для военнослужащих и там приобрёл для меня билет. В этот момент я впервые почувствовал себя привилегированным человеком – надо было так много перетерпеть, чтобы вдруг пришло такое чувство. Весь путь до Москвы, а затем до Ленинграда, меня не оставляла мысль: выпустят меня теперь за границу или что-нибудь придумают ещё, чтобы задержать меня на неопределённое время – ведь я всё ещё в советской стране, хорошо известно, что здесь «закон – что дышло: куда повернёшь, туда и вышло». Из Москвы я позвонил родителям и известил о своём прибытии в Ленинград.

Долгожданная свобода

Внезапное открытие – я всё ещё гражданин СССР!!!

Я был приятно удивлён тем, что на Московском вокзале меня встречала Лариса Новикова и её муж Валера Чуфарин. Но ещё более я был удивлён, когда Лариса озвучила мне просьбу Сашки Эпштейна о моём разрешении прийти ему на мои проводы. Напомню, что вот уже пять лет, как он, обиженный на весь альпинизм и всех, связанных с ним, приятелей, в том числе и на меня, со мной не общался и из альпинизма ушёл, казалось, навсегда. Я, конечно, такое разрешение дал.

Первые несколько дней я позволил себе расслабиться – встречался с самыми близкими друзьями и отвечал на их вопросы о моём прошедшем годе в заключении. В первую очередь, я посетил семью Дриккеров. Затем Толя Кайданов очень хотел, чтобы я посетил родителей его второй жены Жени, которую я тоже никогда не видел, не говоря уже о её родителях. Мне не хотелось тратить время на совсем незнакомых людей, но я не мог отказать Толе по старой нашей дружбе ещё со студенческих лет. Однако должен признаться, что встреча эта не была совсем уж впустую: Женины родители, как, впрочем, и сама Женя, оказались вполне интеллигентными собеседниками, которых моя трагедия интересовала совсем не из простого любопытства.

В ряду этих встреч была ещё одна, на которую мне тоже не хотелось тратить время, но пришлось идти, поскольку приглашение пришло от Таниной сестры Люси. Я ведь и прежде, мягко говоря, её недолюбливал – было на то много причин. Однако решил, что Тане будет обидно, когда она узнает, что я получил её приглашение, но так и не посетил их – её саму и её мужа Франека, поляка из Варшавы, который к этому времени заканчивал аспирантуру по кафедре ВТ ЛЭТИ. Очень скоро они должны были уехать на постоянное место жительства в Польшу. На этот раз я оказался очень даже прав – мне показалось, что встреча эта была в тягость не только мне, но и им обоим: они не спрашивали меня ни о чём, как будто и не было никакой трагедии в нашей семье 1,5 года назад, а я не провёл в тюрьме и лагере прошедший год. Я же сам никогда ни о чём не рассказываю, если меня не спрашивают, хотя бы и для приличия. Мне даже не было предложено отобедать, как это было принято в то время в СССР. В общем, заставил я себя отсидеть у них часа полтора и с большим облегчением покинул их квартиру. Я понимал это Люсино приглашение как необходимость для неё самой поставить «птичку», которая должна была означать, что она выполнила эту формальность для Тани. Таким образом, мы оба выполняли, на мой взгляд, никому не нужные формальности, которые тяготили нас обоих, а это как раз тот случай, который я очень не люблю.

В эти первые дни после освобождения меня опять навестил Дима Борисов из Сахаровского комитета. Из этого я заключил, что они продолжали отслеживать мою судьбу и после суда. В ту встречу Дима настоятельно просил меня написать книгу о моих впечатлениях за прошедший год. Он сказал, что их особенно интересует Мордовский лагерь для иностранцев и лиц без гражданства, т. к. лагерь этот уникальный для всей территории СССР и в то же время они не имеют оттуда почти никакой информации. Теперь, по его словам, появилась редкая возможность опубликовать сведения об этом лагере, принимая во внимание моё образование и хорошее знание русского языка. На это предложение я ответил, что подумаю. После этого я поблагодарил его за внимание и помощь, которую они мне оказали, и мы расстались. Очень скоро всё так закрутилось, что мне было не до писательства. Вот теперь, мне кажется, что я выполнил просьбу Димы и поделился своими впечатлениями, о которых он просил меня сорок пять лет назад. Прямо по пословице «лучше поздно, чем никогда».

После нескольких дней расслабления я, наконец, отправился в ОВИР за новой визой для выезда в Израиль, т. к. виза, выданная мне 1,5 года назад, осталась в Пулковской таможне в день досмотра нашего багажа. Танина виза тоже осталась у них и её ей, очевидно, вернули после моего суда и ареста. С ней она и улетела в Вену 1 октября 1975 года. А вот теперь меня ждала совершенно неожиданная новость: инспектор этого «многоуважаемого» учреждения Пилина Т. Н. сообщила мне, что для получения выездной визы я должен заплатить 800 рублей, из них 500 рублей за отказ от советского гражданства и 300 рублей за визу! Признаюсь честно, что, идя в этот «крутой» офис я был морально готов к тому, что они начнут отказывать мне в выдаче визы по любой надуманной причине. Но то, что я услышал от инспектора Пилиной Т. Н., повергло меня в шок. А вот как дальше проходил наш с ней разговор:

– 1,5 года назад я уже заплатил эту сумму и был лишён вашего советского гражданства. На каком основании вы требуете от меня 500 рублей за отказ от советского гражданства, если я совершенно официально являюсь лицом без гражданства?

А вот её ответ:

– Кто вам сказал, что вы лицо без гражданства?