Растревоженный эфир. Люси Краун

– Я в этом сомневаюсь, – с самым серьезным видом ответил Арчер. – Вся семья О’Нила страдает от привычной травмы – «теннисного локтя»[5 - Воспаление локтевого сустава, характерное для профессиональных теннисистов.]. Слишком долго и часто они дергали за рычаг машины для голосования, стараясь обеспечить победу демократам как минимум в двенадцати округах.

– Парень он, конечно, хороший, учитывая то, что спонсор мертвой хваткой держит его за яйца.

Арчер улыбнулся, но от слов Эрреса его покоробило. Вернувшись с войны, Вик постоянно сдабривал свою речь казарменными шуточками независимо от того, кто его слушал. Арчеру такие солености резали слух, о чем он как-то сказал Эрресу. На это тот с улыбкой ответил: «Вы должны извинить меня, профессор. С образованием у меня не очень, а мой лексикон формировался на службе родине. На войне, знаете ли, ругательства в ходу. Но я не говорю ничего такого, чего нельзя прочитать в любой хорошей библиотеке».

Эррес не грешил против истины. К тому же большинство знакомых Арчера все чаще и чаще расцвечивали свою речь теми же ругательствами, отдавая дань моде, и Арчер поневоле задумывался, а не отстает ли он от жизни, когда внутренний цензор вновь и вновь указывал на неуместность подобных выражений в цивилизованной беседе. И когда с губ Эрреса слетали такие словечки, Арчер спрашивал себя, а не свидетельствуют ли они о каком-то тайном изъяне их дружбы.

Арчер мотнул головой, злясь на себя и свои размышления. Наверное, это отголоски его учительского прошлого, неистребимого желания обучить студентов правилам хорошего тона.

– Когда я смотрел на тебя сегодня, у меня промелькнула одна мысль, – нарушил молчание Арчер.

– Озвучь ее, – попросил Эррес. – Озвучь свою единственную мысль.

– Я подумал, что ты очень хороший актер.

– Упомяни про меня в рапорте, – улыбнулся Эррес. – Когда в следующий раз пойдешь в штаб дивизии.

– Ты слишком хорош для радио.

– Измена! – Эррес придал лицу серьезный вид. – Ты кусаешь руку, которая тебя кормит.

– Тебе не приходится напрягаться, – продолжал Арчер без тени улыбки. Они проходили мимо витрины, уставленной французскими книгами с яркими, приковывающими взгляд суперобложками. Коллаборационизм, чувство вины, страдания, специально импортированные для Мэдисон-авеню, по три доллара за экземпляр. – Все тебе дается легко, ты участвуешь в скачках, где достойных соперников у тебя нет.

– Ваша правда, – склонил голову Эррес. – Мой родитель – известный жеребец из конюшен Среднего Запада. Взял множество первых мест. В забегах второго сорта.

– А тебе никогда не хотелось посмотреть, сможешь ли ты выдержать настоящую конкуренцию?

Эррес задумчиво глянул в боковую улицу.

– Нет. А тебе бы хотелось?

– Конечно. На сцене, где ты можешь раскрыться полностью. Внешность у тебя подходящая. Выглядишь ты молодо. Простое открытое лицо с легким налетом жестокости. Самое то.

Эррес хохотнул.

– Гамлет пятидесятого года.

– Когда я слушаю, как ты произносишь глупые строчки Барбанте, у меня возникает ощущение, что твой талант тратится зря. Как будто свайным копром забивают чертежные кнопки.

Эррес улыбнулся:

– А ты представь себе, как хорошо быть свайным копром, которому приходится забивать только чертежные кнопки. Он же протянет целую вечность и через сто лет после продажи будет как новенький.

– Подумай об этом, дорогой мой.

Они свернули на Сорок шестую улицу.

– Не буду, дорогой мой, – ответил Эррес.

Они улыбнулись друг другу, и Эррес открыл дверь бара «Луи», пропуская Арчера вперед. Они вошли, закрывшаяся дверь отсекла холод и ветер.

Первая порция спиртного пришлась очень кстати после рабочего дня и быстрой ходьбы. Нэнси еще не появилась, поэтому они остались сидеть на высоких стульях у стойки бара, держа в руках запотевшие стаканы и с удовольствием наблюдая, как бармен священнодействует с бутылками и льдом.

Вудроу Бурк, уставившись в стакан, сидел один у другого конца изогнутой стойки. Похоже, он уже крепко набрался, и Арчер старался не встретиться с ним взглядом. Во время войны Бурк был знаменитым корреспондентом. Он вечно оказывался в окруженных городах и горящих самолетах, так что в те дни его статьи и репортажи ценились очень высоко. После войны он стал радиокомментатором, и многие американцы настраивали свои приемники на его хрипловатый, высокомерный голос, критикующий особенности американского общества, которые мало кому нравились. Но чуть больше года тому назад Бурка неожиданно уволили (по утверждению недоброжелателей, потому что он попутчик[6 - Попутчиками в США во времена «холодной войны» называли людей, официально не состоящих в Коммунистической партии США, но симпатизирующих коммунистам.]; по его мнению – потому что он честный человек), и теперь бо`льшую часть времени он просиживал в барах, собираясь развестись с женой и громогласно утверждая, что в Америке душат свободу слова. Темные глаза этого еще довольно-таки молодого человека по-прежнему горели огнем, но он сильно располнел, и как-то не верилось, что с такими габаритами он смог бы выбраться из горящего самолета. В годы войны за ним закрепилась репутация отчаянного смельчака. Но за последний год он заметно постарел и пьянел теперь гораздо быстрее, чем раньше.

Бурк оторвал взгляд от стакана, увидел Арчера и Эрреса и помахал им рукой. Арчер боковым зрением уловил это движение, но притворился, что ничего не заметил. Бурк осторожно слез со своего стула и медленно, но достаточно уверенно направился к ним со стаканом в руке.

– Клем, Вик, – Бурк остановился позади них, – мы, идущие на смерть, приветствуем вас. Давайте выпьем.

Арчер и Эррес обернулись.

– Привет, Вуди, – тепло поздоровался с Бурком Арчер, коря себя за то, что поначалу не стал отвечать на его приветствие. – Как дела?

– Иду ко дну на всех парусах, – трезвым голосом ответил Бурк. – А как у вас?

– Более-менее, – ответил Арчер. – Я скорее всего доживу до следующей уплаты подоходного налога.

– Эти мерзавцы, – Бурк отпил виски, – так и не могут простить мне сорок пятый год. Вогезы[7 - Вогезы – горный массив на северо-востоке Франции.], – мрачно изрек он, – вот где я был в сорок пятом. – Он уставился на свое изображение в зеркале – мятый воротник рубашки, пятна виски на галстуке. – Ты там бывал? – Он воинственно посмотрел на Эрреса.

– Где? – переспросил Эррес.

– В Вогезах.

– Нет, Вуди.

– Старина Вик, кавалер «Пурпурного сердца»[8 - «Пурпурное сердце» – воинская медаль, которая вручается за одно ранение.]. – Бурк похлопал Эрреса по плечу. – Мне говорили, что ты сражался храбро. Сам я этого не видел, но мне говорили. Но нынче держись настороже, Вик. Потому что грядет Большая рана.

– Не волнуйся, Вуди, – кивнул Эррес. – Я смогу постоять за себя.

– Раны мира. – В чуть выпученных глазах Бурка светились злость и тревога. – Рваные, в большинстве своем со смертельным исходом. Невидимые взрывы на высоте вершин деревьев на Пятой авеню. Большая рана. За нее не дают ни медалей, ни демобилизационных баллов[9 - По принятой в армии США системе очередность демобилизации определялась количеством баллов, набранных во время службы. В частности, медаль «Пурпурное сердце» приносила ее обладателю пять баллов.]. Остерегайся Большой раны.

– Буду стараться, Вуди, – заверил его Эррес.

– А как насчет тебя? – Взгляд Бурка уперся в Арчера.

– А что насчет меня? – миролюбиво спросил тот.

– Где воевал ты?

– Нигде, Вуди, – ответил Арчер. – Я не покидал территорию Америки.

– Что ж, – Бурк великодушно его простил, – кто-то должен был оставаться дома. – Он шумно отхлебнул из стакана. – Моя самая большая ошибка состояла в том, что я не стал дожидаться, пока меня выгонят из Югославии. – Подтверждая свои слова, он энергично кивнул.

Арчер молчал, надеясь, что его нежелание продолжать разговор не останется незамеченным. Но Бурк оседлал любимого конька и уже не мог остановиться.

– Я уехал по собственной воле, вместо того чтобы подставить свой зад под крепкий пинок, и я не писал о том, что Тито каждое утро насилует монахиню, а уж потом садится завтракать. Вот тогда на меня и легла тень подозрения. Я говорил то, что должен был сказать, как честный человек, и эти мерзавцы прихватили меня. Могущественные государственные агентства, Арчер, пытаются оседлать информационные потоки. Могущественные и зловещие агентства ополчились на честных людей, – прошептал он со стаканом у рта. – Не смейся, Арчер, не смейся. Где-нибудь кто-нибудь вносит сейчас твое имя в список. На уровне вершин деревьев. – Бурк допил виски и поставил стакан на стойку. Без стакана он выглядел совсем опустившимся и одиноким. – Арчер, ты можешь одолжить мне тысячу долларов?

– Знаешь, Вуди… – начал Арчер.