Елена Ильзен

Стою у пропасти бездонной,
Тупо и властно тянется бездна.
Дышу, кажется, спокойно и ровно,
Впрочем – поговорим серьезно:
Жизнь совершенно бессмысленна,
Как клок волос на лысине.
Любовь?! Дружба?! Ах, бросьте!
Меньше дряни будет на совести.
Рядом кому-то бьют морду.
Не правда ли, человек – это звучит гордо?
Летит большая птица, виднеется длинный клюв,
Повеяло утренней свежестью.
И вот
воды не замутив, травы не шелохнув,
Неслышно подошла надежда.

Цикл «Сервантесу»

«Люди карабкаются к счастью…»

Люди карабкаются к счастью,
А попадают в беду,
Большие и маленькие страсти
Вспыхивают, как в бреду.
Я не люблю вас, крохотных,
Ваши вопли во тьме.
А Сервантес Дон Кихота
Взял и выдумал в тюрьме.

Дон Кихот на перепутье

Сколько в одежде дыр,
Столько на теле ран.
Очень просторен мир,
Много на свете стран.

Куда направить коня?
Где больше опасностей будет?
Который путь весел и труден?
Куда направить коня?

Рыцарю страшно

Какая-то тень легла на костер.
Поднял глаза, посмотрел в упор
На серую, как смерть, старуху.
Костер от страха задрожал и потух.
Во весь свой рост спокойно встал,
Поклонился низко, как кланяются даме:
«Сеньора Смерть, я вас узнал,
Идемте, я готов следовать за вами».
Старуха засмеялась, будто посыпались костяшки,
Сухим языком губы облизывает:
«Вы ошиблись, синьор, я – Жизнь».
И в первый раз рыцарю стало страшно.

Музе

Благодарю тебя, мой друг,
Моя неласковая Муза,
Что без обетов, без порук
Верна нелегкому союзу,
Что глаз закрыть не смела ты
Меж горя, голода и зла,
Что ни одной людской беды
Ты от себя не отвела.
Мы спустимся с тобой на дно,
Умрем и, может быть, воскреснем,
Коль скоро будет нам дано
Нетленную придумать песню.

Её не забыть

Екатерина Федорова

Огромное спасибо Екатерине Сергеевне Федоровой, она первая, сохраняя драгоценную для многих память об Елене Ильзен, собрала в своей статье воспоминания ее близких, сведения об истории ее семьи, собственные размышления о ее жизни, личности, поэзии. Вот эта статья[1 - Опубликовано в «Вестнике Московского университета». Серия 9. Филология. 2000 г.].

Та, о ком пойдет речь, принадлежала к российской ветви потомков шотландского рыцаря Моллесона, служившего королю Ричарду Львиное Сердце. Это экзотическое обстоятельство не имело особого влияния на ее судьбу и мироощущение, но в чем-то сродни ее образу. Да и само по себе любопытно, почему не упомянуть о нем вскользь?

Близкие звали ее Алей, Аленой Ильзен, а в русскую поэзию она вошла как Елена Алексеевна Ильзен-Грин[2 - Елена Алексеевна Ильзен-Грин (1919—1991) – поэт, переводчик, писатель; в 1947 г. репрессирована и осуждена по ст. 58, в воркутинских лагерях была медработником.]. Вошла уже после своей смерти, в 1991 году, и та тоненькая книжка издательства «Возвращение» почти не была замечена. Читатели той поры, оглушенные гигантской волной перестроечных публикаций, не расслышали этого негромкого, но очень своеобычного голоса.

При жизни Елена Ильзен с неуемной и целеустремленной энергией помогала всем, кто нуждался в участии, – бывшим политзаключенным; гонимым, но сохранившимся в советское время толстовцам (о судьбе которых общество и не ведало), бездомным собакам, каждую из спасенных называя одним-единственным именем Чара.

Сдержанная, суховатая, ироничная манера держаться этой рафинированной дамы, породисто-горбоносой, аристократичной, обладавшей острым язвительным умом, владевшей искусством литературной беседы, умевшей подать внезапную меткую и колкую реплику хрипловатым, чуть треснутым голосом, блестяще понимавшей литературу, искусство, знавшей толк в литературных переводах – ничто в ее утонченном облике и светском общении, казалось, не предвещало таких глубин действенного сострадания и бесстрашия. Впрочем, долгие постсталинские годы ее деятельность оставалась потаенной – даже хорошие знакомые Елены далеко не всегда догадывались о ней. А вспоминался при взгляде на скульптурную лепку ее великолепной головы с гладко зачесанными волосами, благородным тонким носом, высоким лбом – круг Ахматовой, изысканный и пряный аромат Серебряного века. Да и на самом деле в ахматовских записных книжках часто обнаруживается лаконичная запись: «Ильзен». Большего дневнику не доверялось. Ильзен всегда посещала Ахматову, когда та оказывалась в Москве[3 - Н. И. Столярова. Анна Ахматова. – Вопросы литературы. – 2002. №2. – с.. 285—290;]. А под одной из таких записей – редко публикуемое стихотворение:

Так уж глаза опускали,
Бросив цветы на кровать.
Так до конца и не знали,
Как нам друг друга назвать.
Так до конца и не смели
Имя произнести,
Словно замедлив у цели
Сказочного пути.

Не преувеличиваем ли мы значение их знакомства? Почему такой лаконизм? Кто жил в те времена, такого вопроса не задал бы. Люди тогда привыкали не афишировать своих дружеских связей без необходимости. Ахматова тоже, конечно, этого избегала. Но когда подобные предосторожности стали излишними, в печати появились мемуары, дневниковые записи, свидетельствующие о не столь уж редких встречах Ахматовой и Ильзен.

Оригинальное творчество Елены Ильзен, та воистину бесценная поддержка, которую она оказывала многим опальным литераторам, ее огромная роль в распространении «самиздата» пока едва-едва известны. Но мне верится, что в истории русской словесности, где при всех подспудных ужасах XX века тайное в конце концов становится явным, Елена Ильзен-Грин со временем займет свое настоящее и очень значительное место. С конца 50-х, после возвращения из лагерей, ее дом, ее личность и личность ее мужа Жоржа (Георгия Львовича) Грина – американца, юношей приехавшего с семьей строить коммунизм в СССР и, как водится, «загремевшего» в лагеря, – становятся центром притяжения. Под их кровом происходят встречи людей творческих, не отрекшихся от внутренней свободы, от потребности выражать свои мысли в слове. В ее памятной для многих квартире в одном из знаменитых писательских домов возле метро «Аэропорт» Галич дает концерты «для узкого круга без стукачей», здесь находят приют и понимание правозащитники Александр Гинзбург, Вера Лашкова, Владимир Буковский, да, наконец, множество интеллигентных, теперь уже мало кому известных людей, бывших лагерников и диссидентов.

Именно там, в доме отважной и наперекор всему независимой Елены Ильзен, с конца 50-х создается традиция собираться 5 марта, в день смерти Сталина. Отмечать его как праздник освобождения от ненавистного гнета. «Мама раскладывала дольки черного хлеба – в память о лагерных пайках, – рассказывает ее дочь Наталья, – а также селедку и картошку, делала из бумаги маленькие „вышки“, из спичек фрагменты проволочных заграждений. И первый тост был – за освобождение, за то, что тирана уже „земля не носит“. Помню имена Жореса и Роя Медведевых, журналистки, писательницы, психоаналитика Ангелины Рор, приехавшей в СССР созидать социализм и попавшей в лагеря (книга ее воспоминаний опубликована в 2006 году в издательстве „Звенья“), помню Льва Копелева, Константина Богатырева, литературоведа Леонида Пинского, любимого маминого друга, и многих, многих других…»