Она не умела стрелять

– Я тебе, тварь, больше не дорогая теща. А насчет прописки – чтобы в течение месяца духу не было, иначе выпишу через суд.

Жорик похолодел. Такой прыти он от своей вечно страдающей родственницы никак не ожидал. Перед ним стояла взбешенная фурия, готовая вот-вот вцепиться в лицо. Глаза ее метали молнии, крашеные волосы воинственно торчали во все стороны, вид был угрожающим и комичным, но ему стало не до смеха.

– Ну? – она сделала резкий шаг в его сторону, притопнула ногой, Жорик испуганно отшатнулся. – Вон! – он трусливо отступил назад, к машине.

С трудом приподняв тяжелые чемоданы, Валентина с силой выпихнула их за калитку, и, не говоря больше ни слова, громко захлопнула железную дверь – так, что по забору прошла волна и посыпалась штукатурка. Из соседних домов вышли перепуганные последними событиями соседи и, вытягивая шеи, стали наблюдать за происходящим. Красный, как рак, Жорик начал аккуратно укладывать чемоданы в багажник, один из них оказался не застегнут, содержимое вывалилось под колеса машины. Этого еще не хватало! Стоять посреди улицы и собирать с грязного асфальта мятое исподнее – более мерзкого позора он в своей жизни еще не переживал.

– Ч-черт! – злобно прошипел Жорик. – Да будь ты проклята, ведьма, вместе со своей недоделанной дочерью.

Подошедшая со спины бабуля тихо проговорила:

– Нельзя проклинать, молодой человек, беда будет.

– Да пошла ты, карга, отвали, – подвинув бабку, Жорик со злостью запихнул в багажник с трудом закрытый чемодан и добавил, – тебе что, старая, больше всех надо? Твое место давно на кладбище!

Бабка молча плюнула на его дорогие брюки и пошла прочь. Он хотел ее догнать – кулаки чесались избить паскуду, но вокруг собрались люди, с интересом разглядывая Жорика и его чемоданы. Даже в окнах напротив белели удивленные любопытные лица. Он быстро огляделся вокруг, не осталось ли чего ценного, аккуратно закрыл багажник, сел в машину и резко тронулся с места. Пусть подавятся! Никогда больше он не вернется сюда, даже если эта сука теща будет перед ним ползать на коленях и умолять помочь. За такое оскорбление надо наказывать жестоко, и он их обязательно накажет.

…Солнце осторожно заглянуло сквозь балконное окно в комнату, слегка запутавшись в белоснежных тюлевых занавесках, и наполнило ее дрожащим светом. Ксана открыла глаза, стала смотреть, как в желтых лучах танцуют белые пылинки. В ногах чуть посапывал массивный Бегемот. В последний раз, когда она его видела пару лет назад, был он толстый, вальяжный, угольно-черный. Сейчас его спина прогнулась, бока стали впалыми, шерсть местами выцвела и приобрела коричневатый оттенок. И только глаза горели таким же неистовым желтым огнем.

Это было уже второе пробуждение вне дома. Ксана ощутила себя окончательно потерявшейся, оторванной от привычной реальности – словно изнеженный домашний спаниель, которого за ненадобностью вывезли за город и выкинули из машины вон. Несмотря на то, что она лежала на диване в тепле и комфорте, ощущение внутреннего холода не покидало. Накануне вечером, за ужином, они с подругой битый час обсуждали, к кому можно было бы обратиться за помощью. Ксана, потратив на размышления весь предыдущий день, знала, что это бесполезно, разговор был больше для Зоечки, чтобы хоть как-то успокоить подругу. С трудом преодолевая дремоту, Ксана терпеливо вспоминала своих знакомых – человека за человеком – и всех равнодушно отбрасывала в сторону. При таком широком круге общения, какой у нее был, настоящих друзей, способных рисковать свободой, не оказалось, кроме единственной подруги, к которой она решилась прийти переночевать.

В конце концов, Зоечка не выдержала и вскрикнула:

– Я не верю тебе! Не может такого быть! Неужели ни один человек в городе не протянет тебе руку помощи?

– Не забывай, это убийство. У всех семьи и дети. Правда, я могла бы довериться Антону Коваленко, но он непрактичный, не от мира сего. Испугается. Да и что он может сделать? Увезти меня на Казантип, в грязную палатку?

– Хорошо, давай я с ним сама поговорю.

Ксана обреченно покачала головой:

– Бесполезно. Мы с ним дружили, он сейчас точно под наблюдением. Может, не раньше, чем через месяц, но через месяц я уже… – она хотела сказать, что, наверное, умрет, но вместо этого всхлипнула, по щекам покатились прозрачные слезинки.

Нежная, беззащитная Зоечка вместо того, чтобы тоже заплакать, вся подобралась. С того момента, как Ксана появилась на пороге квартиры вместе со своей непосильной бедой, внутри нее все словно заледенело. Совершенно расхотелось жаловаться на судьбу, страдать, изводить себя страхами. Такое с ней было впервые. Реальная угроза потерять единственную верную подругу была такой же кошмарной, как и те последние, наполненные безысходностью дни, когда в мир иной один за другим уходили родители. Зоечка понимала, что ничем не может ей помочь, и от этого злилась все больше.

– А сколько ему лет?

– Тридцать пять.

– Не так уж и молод.

Ксана вытерла слезы и тепло улыбнулась.

– Зоечка, поверь, он полный балбес и большой ребенок. Его самого легко обидеть.

Зоя потерла пальцем несуществующее пятно на пластике стола.

– Ксана, послушай, в твоем положении все средства хороши. Скажи, а где он бывает, кроме редакции? Туда я теперь точно не пойду.

– Винный подвальчик на Горького. Кажется, «Кассандра». Адрес не помню, ближе к улице Толстого. Он любит там зависать с какими-то гопниками, у них что-то вроде постоянной тусовки по пятницам. Но сейчас искать его там бесполезно, я в этом уверена.

Разглядывая пылинки, пляшущие посреди комнаты, Ксана вдруг подумала, что напрасно сказала Зоечке про «Кассандру». Сама она туда пару раз заходила после работы, передавала Антону материалы от клиента для верстки. Ничего плохого там не было – довольно чисто, даже как-то мило и богемно. Деревянные панели, статуэтки в углах, панно на стенах, сухие цветы в вазах, мягкое освещение – вполне приличный интерьер. Правда, шумно и накурено. Но Зоечка никогда не бывала в таких местах, куда ей идти одной! Она там привлечет к себе внимание, может попасть в неприятности. Впрочем, вряд ли подруга решится, это ей точно не по силам.

Ксана выбросила из головы мысли о «Кассандре» и Антоне, стала вспоминать свой дом. Как он без нее теперь? Совсем загрустил… Она представила детей. Вот Ромка в круглых наушниках «Fillips» увлеченно «режется» в «стрелялки» и ничего не слышит вокруг. Она мысленно подошла к нему, стала гладить по густым волосам, но сын ее не заметил, как старался не замечать ее и раньше. Вот Катя – разрисовывает за столом картинку с принцессой. Ксана с болью в душе обняла ее, вдохнула запах светлых вьющихся волос, но Катя досадливо передернула острыми плечиками.

Дети выросли, она стала рядом с ними лишней, чувствуя, что тяготит их своей заботой. Как с этим мириться, она не знала. О пресловутой дружбе с дочерью и сыном не было и речи – психологи, как ей думалось, красиво обманывали, навязывая жизнеутверждающие постулаты о гармоничных отношениях. Не было никаких гармоничных отношений – только изнуряющая борьба за главенство в их маленькой «стае» и обида, если что-то не удавалось. А, может, дело было совсем не в ней, а в том, что с ними жил Жорик? Может, это именно он задавал семейным отношениям неправильный тон своим пренебрежением к бытовым проблемам, которые целиком и полностью лежали на ее, Ксаниных, плечах? Дети крайне восприимчивы и берут дурной пример со всех, кого видят рядом – тем более, если это родной отец.

Господи, зачем она вышла за него замуж? И как поздно теперь об этом сожалеть! Если бы можно было вернуть время назад…

От этих мыслей стало пусто и горько, жалость к себе накрыла волной. Пытаясь отвлечься, Ксана вспомнила фотографии на стене своей комнаты. Детство, школа, родители… Вот она с мамой и отцом, а вот с одноклассниками. А вот с Зоечкой. Ксане вдруг стало жарко, она рывком села, сердце ее бешено заколотилось, будто через секунду в дверь должны были позвонить. Да у нее в альбоме половина школьных фотографий с Зоечкой! Стоп! Надо успокоиться. И уходить, немедленно уходить! На работу к Зоечке придут обязательно, если уже не пришли, потом нагрянут сюда, в ее квартиру!

Ксана легко поднялась, взяла со стула вафельное полотенце. Снова появилось странное ощущение собранности, будто это не она, а какая-то другая женщина в ее теле, передвигаясь на цыпочках, стала методично вытирать все гладкие поверхности в квартире – там, где ее пальцы могли оставить следы. В голове сделалось предельно ясно, мысли стали четкими. Бегемот, покинув диван, бесшумно ходил за ней по квартире, задрав хвост, внимательно наблюдал за ее руками, будто хотел когтями перехватить полотенце.

Когда работа была закончена, Ксана вышла в коридор, долго стояла перед входной дверью, прислушиваясь к звукам. Было очень тихо, и только сердце ее по-прежнему бешено колотилось, отдаваясь глухими ударами в затылке. Больше всего ее беспокоила соседка напротив, но никакого движения на лестничной площадке не было – казалось, квартира давно опустела. Ксана набрала в легкие побольше воздуха, словно перед прыжком в холодную воду, зачем-то перекрестилась, открыла рукой, завернутой в полотенце, дверь, вышла, тихо прихлопнула. Полотенце она скомкала, нервно сунула в карман куртки. Чуть постояла, внимательно прислушиваясь, и побежала с четвертого этажа по лестнице вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Успела!

Успокоилась она только на аллее Гагаринского парка. Здесь ее первое время точно искать не будут. Во всяком случае, сегодня. Значит, еще один день свободы в ее распоряжении есть. И она его использует, чтобы хорошенько подумать.

…О том, что случилось с Александрой Романовой, которой он накануне заказал статью, Родион Беловерцев узнал из вечерних новостей.

Утром секретарь принесла ему внушительную папку с материалами по делу об убитом украинском олигархе, пожелавшем прибрать к рукам крымский шельф, и вторую, тонкую, – об Александре Романовой. На толстую папку он даже не взглянул и сразу открыл тонкую. Школа, университет, смерть отца, замужество, развод – текст был написан сухо, протокольно и ничего не рассказал ему о ее характере. Судя по досье, она не умела стрелять, об увлечении оружием никаких сведений не было. Единственный спорт, в котором она преуспела в юности, – легкая атлетика, были даже награды за победы в универсиаде.

С фотографии, приложенной к досье, словно живая, смотрела женщина с голубыми глазами, и улыбалась грустной, чуть виноватой улыбкой. От этой улыбки у Родиона защемило сердце. Он вспомнил, как она трогательно застеснялась на фуршете своей тарелочки, когда он застал ее врасплох за едой, как с явным сожалением достала свой диктофон из сумочки, намереваясь быстро задать стандартные вопросы и поскорее избавиться от него. Среднего роста, с рельефной фигурой, пышными светлыми волосами, она в тот вечер показалась ему похожей на постаревшую волшебницу – еще очень хорошенькую, но предельно уставшую и остро нуждавшуюся в помощи. У нее было узкое лицо с мраморной кожей, чуть выдающийся нос и светлые голубые глаза – такие голубые, будто в них опрокинулось и навсегда застыло лазурное весеннее небо. Это было удивительное лицо и совершенно необыкновенные глаза. Один раз заглянув в них, он уже не мог избавиться от ощущения, что его душа навсегда осталась в глубине этих светлых чистых озер.

Он не верил, что Александра Романова убийца. Еще вчера здесь, в офисе, она изо всех сил старалась казаться смелой, уверенной в себе, но Родион легко перехватил инициативу, смутил ее, на ходу придумал ресторан, и …навсегда запомнил изумленный взгляд. В этом взгляде читался немой вопрос – не хочет ли он ее соблазнить? Преступница, циничная и расчетливая, не кинула бы на него такой взгляд, она бы восприняла его предложение с интересом и сделала бы все возможное, чтобы продолжить игру.

Родион не отличался особой сентиментальностью, к женщинам относился снисходительно, считая их необходимым дополнением личного комфорта. Он никогда не зависел от этих отношений, легко заводил их и легко заканчивал, стараясь ничем не обижать своих временных подруг. Но в это утро его мысли были странные, ненужные – будто что-то важное он пообещал Александре и отказался выполнить, чувствуя себя последним негодяем. По сути, он опрометчиво пообещал ей себя, прекрасно понимая, что она будет ждать продолжения отношений. Святые угодники! Что же ты наделал, Родион, куда тебя понесло? Зачем дал себе и ей волю мечтать и надеяться?

Он тяжело поднялся, подошел к панорамному окну. Внизу безостановочно гудел и двигался загруженный машинами проспект Победы, похожий на гигантского змея, хвост которого терялся где-то за многоэтажками, а уродливая многополосная голова упиралась в кольцо, заросшее жухлым сорняком. Сегодня, в этот серый декабрьский день, Родион, еще недавно уверенный в том, что у него нет проблем, уже готов был признать, что он – один из директоров столичной строительной корпорации – трусливо сбежал в Симферополь от собственной жены. И это, на самом деле, была его главная проблема, практически неразрешимая. Думалось год назад, что смена места, новые впечатления, крымская экзотика и провинциальный экстрим отвлекут, накопившееся раздражение исчезнет. Когда он путешествовал по цивилизованной Европе, летал в жизнерадостную Америку, проводил время на причудливом Востоке, метод смены обстановки работал отлично. Но только не в Крыму, будь он неладен. С Крымом он ошибся, самоуверенно полагая, что далекая южная провинция встретит его с распростертыми объятьями. Здесь все оказалось незнакомым, будто двадцать пять лет принадлежности Украине изменили полуостров до неузнаваемости, превратив в новую неизведанную землю, давно живущую по своим законам.

Аксенов, написавший «Остров Крым», был недалек от истины, обособив его от всего мира. Не только от мира, но, казалось, и от самого себя он был обособлен невидимыми границами – раздробленный, разобщенный, брошенный на произвол судьбы и районных властей. Бедность городов бросалась в глаза – только Севастополь как-то выделялся в этой унылой череде, строился и развивался, благодаря присутствию российской военной базы. Симферополь, окруженный промышленными районами, жил более или менее индустриальной жизнью. У жителей курортных городов и поселков были собственные взгляды на способы заработка денег, главным здесь было наличие площади, которую можно было сдать отдыхающим. Южный Берег оказался вообще отдельной епархией, где властвовали олигархи и очень богатые люди со всех просторов бывшего СССР – с ними надо было договариваться отдельно. И не имело никакого значения то, что Крым принадлежал Украине. Индустриально-аграрный север Крыма с его современными заводами и качественной инфраструктурой был как бы сам по себе, отчитываясь перед Киевом напрямую, крымчане его к полуострову не относили. И между всеми этими городами и районами – необозримые просторы полей, большей частью заброшенных.

Первое время Беловерцева это забавляло. А потом, когда ему надоели навязчивые попытки местных чиновников при каждом удобном случае ободрать его, как липку, он затосковал по-настоящему – коррупция в Крыму была одним из ведущих способов добычи денег, таким же легальным, как производство цемента под Бахчисараем или выращивание пшеницы в белогорских степях. Ее невозможно было ни победить, ни обойти. И даже поддержка местных министров помогала мало – каждый из них заглядывал ему в руки, надеясь получить хороший «откат». А грубость и хамство «местных князьков» попросту зашкаливали.

Иногда у Родиона складывалось впечатление, что об этике общения крымчане имели весьма смутное представление, выдавая непосредственность за оригинальность – они будто издевались, противопоставляя свой южный темперамент его образованности. Со временем он стал раздражаться от каждой мелочи – даже от такой незначительной, как луна, плывущая в небе вместе солнцем в погожие дни. И с тоской думал о том, что, в отличие от родной Москвы, в местном небе тоже все неправильно, и понимал, что потерявшаяся где-то на своей оси луна здесь ни при чем.

За прошедшее лето Родион местной экзотики «наелся» с головой, начал тихо ненавидеть и дурную неустойчивую погоду, и местечковое равнодушие, и даже крымскую речь – с мягким «г» и непонятным «шо» вместо «что». Это был несуразный, совершенно девственный мир, существовавший по собственным непостижимым правилам. Он устал их осваивать и уж тем более не хотел им больше подчиняться. Крым заразил его глупой рефлексией, которую он всей душой возненавидел еще в юношестве после чтения Достоевского и Толстого. Родион будто все глубже и глубже погружался в зыбучие пески личного хаоса, откуда не было спасения, сам себе задавал неудобные вопросы, начал бояться собственных мыслей.

Давно хотелось в Москву, но там была Виолетта.

…Еще пять лет назад Родион Беловерцев был редким счастливчиком. Сын дипломата, он не захотел идти по стопам отца, получил строительно-инженерное образование и уже через несколько очень благоприятных лет, благодаря финансовой поддержке семьи, занял собственное место в строительном бизнесе столицы. Почти до сорока лет он прожил без особых эмоциональных потрясений, постоянно путешествовал, знал несколько языков, с удовольствием и без особого напряжения проводил рабочее время в офисе, делегируя полномочия многочисленным заместителям. Растущие счета в офшорах и нескольких европейских банках позволяли Беловерцеву не задумываться о будущем, оно у него было обеспечено. Женщины были рядом всегда – красивые, успешные и самодостаточные. С глупыми он старался не заводить долгих отношений, умные сами не горели желанием связывать себя узами брака и детьми. У них, как и у него, был хорошо налаженный бизнес, и это им нравилось гораздо больше, чем роль скучающей жены в шикарном особняке.

Долгое время ему казалось, что такое положение вещей будет неизменным, но ближе к сорока годам он почему-то затосковал. Мелькавший перед глазами калейдоскоп лиц и ни к чему не обязывающие отношения начали утомлять, захотелось чего-то более стабильного – чтобы дома шумели дети, таская за уши доброго лабрадора, а жена встречала в летнем ситцевом платьице и без макияжа. И чтобы семейные проблемы у него с ней были общими, как и совместные ужины, визиты к пожилым родственникам, путешествия.

Сверкающая лакированная скорлупа жизни, которая ему всегда так нравилась, начала тускнеть, взялась мелкими трещинами. Сквозь них проступила пустота. Родион всеми силами гнал от себя эти новые ощущения, проводил время в поездках и развлечениях. Ничего не помогало – пустота наступала, ширилась. Он начал всерьез мечтать о покое, какой-то внутренней основательности, надежности и даже стал подумывать о женитьбе. Но очень скоро эта затея показалась ему смешной. Да и женщины, с которой он хотел бы проводить домашние вечера, в его окружении не было.

Как-то раз, совершенно неожиданно, его вызвал к себе в кабинет председатель совета директоров корпорации. Родион всегда старался держаться от него в стороне, в пререкания не вступал, высказывал личное мнение только тогда, когда тот к нему обращался. Вызов для приватной беседы показался ему более чем странным, и он забеспокоился.

– Ну, заходи, располагайся, – Игнатий Васильевич окинул его оценивающим взглядом, будто собрался выставить на продажу, как дорогой лот.