Тамара. Роман о царской России. Книга 1

"О, это просто, – серьёзно ответила она. – Два года назад он увидел меня в таборе, когда мы здесь проезжали. Мне было тогда четырнадцать, и он поклялся, что женится на мне, но моя мать сказала, что я ещё слишком юна. Итак, два года спустя он приехал за мной и сдержал свою клятву. И вот я здесь".

"И всё же я не понимаю, почему ты согласилась за него выйти", – настаивал Яков Дмитриевич.

"Потому что моя мать хотела, чтоб я была рядом с Вами. Она знала, что Вы – моя судьба. Аким был только ступенькой на этом пути. Бедный Аким Петрович!" – вздохнула она.

"А как же табор и все твои люди? Как вообще они могли позволить тебе выйти за него замуж?"

"О, они тоже знали о моём предназначении. Они ничего не могли поделать. 'Чему быть, того не миновать'. Вот и всё. И слово моей матери имеет для них большой вес. Она могущественна. Кроме того, они говорят, что я не чистокровная цыганка, и это тоже имеет значение".

"Но, Боже правый, – воскликнул Сатрап в притворной тревоге, так как и в самом деле эта мысль нравилась ему всё больше и больше. – Ты действительно веришь, что я женюсь на тебе – цыганке?"

"А что мешает, Ваше Сиятельство? Коль цыганка молода и красива и сможет подарить Вам сына? Мы знаем, что именно этого Вы всю свою жизнь и желали. А сын будет прекрасным и сильным, с огнём, текущим по жилам …"

"И цыганской кровью в придачу! Нелепица! – закричал Сатрап. – А кроме того, что с Акимом?"

Та пожала плечами, и глаза её наполнили слёзы. При виде подобного зрелища Яков Дмитриевич почувствовал, что его сердце смягчилось, словно таявшее масло.

"Не смотри так печально, голубушка, – прошептал он, заключив её в объятия и целуя сладко пахнущие пряди. – Помнишь пословицу: 'Перемелется – мука будет'? Так и в жизни: думаешь, что дорога впереди будет неровной и трудной, а она оказывается гладкой, как аккуратно расстеленная скатерть. Пусть будет так и у тебя, княгинюшка".

При этом последнем волшебном обращении Доминика вздрогнула и с тревогой взглянула на него, чтобы понять, не насмехался ли он. "Я дам ему пощёчину, если он будет надо мной издеваться, не посмотрю, что князь, – в отчаянии подумала она. – Буду царапаться, кусаться и, может быть, пырну его, гадкого старика, ножом! Но нет, святые отцы, нет! Он сказал серьёзно … Он не шутит, не шутит! Княгинюшка! Ох и судьба-судьбинушка!" Поддавшись внезапному порыву чувств, она, восторженно обвив руками шею Якова Дмитриевича, страстно поцеловала его в губы.

"Вот! – торжествующе прошептала она. – И это только начало. Ох, как я буду любить Вас! Я покажу Вам, как может любить цыганка. Только дождитесь женитьбы".

"Нечего ждать!" – возбуждённо взревел Сатрап, подхватил её на руки и проворно понёс к знаменитой мраморной скамье, покрытой мягкими подушками и известной по всей округе как "Прокрустово ложе" (хотя, разумеется, крестьяне не имели ни малейшего понятия, что сие означало на самом деле).

Но в этот миг, суливший столько удовольствий, достойных самой Венеры, собаки с пронзительным радостным лаем вскочили и побежали вниз по ступенькам в близлежащие заросли, словно желая поприветствовать кого-то, кого они знали и были рады увидеть. Сатрап и Доминика, прислушиваясь, сразу встревоженно замерли. Воцарилось безмолвие. Затем сквозь тишину тёплой, благоухавшей ночи, самой романтичной ночи на свете, донеслись безошибочно узнаваемые и слишком неприятные звуки – глухой голос, тяжёлое дыхание и хруст сухих веток под ногами … В следующую минуту на пороге Храма Венеры возник Аким с исказившимся от ярости лицом, растрепавшимися волосами, что были обычно гладкими от масла, и глазами, налитыми кровью …

"Смотрите, кто пришёл, – невозмутимо заметил Сатрап. – Могу я поинтересоваться, как это столь быстро тебе удалось вернуться?"

"Ты дьявол! … А ты блудница! – выдохнул Аким хрипло. – Я убью вас обоих!" Он бросился на Сатрапа.

"Зверь! Антихрист! – закричал он. – Молись о прощении своих грехов! Вот и настал твой час! И я тот, кто принёс тебе Божью кару".

Но Сатрап, огромный и мощный, был уже готов к нападению. С гневным криком он обхватил Акима своими крепкими ручищами и стал стискивать его в объятиях, как разъярённый медведь сжимает свою жертву. Низенький и тучный, несчастный Аким отчаянно извивался в тщетной попытке освободиться, вопя: "Смерть антихристу! Смерть, смерть!"

Однако ж чем больше он вопил и извивался, тем пуще сдавливала его первобытная медвежья хватка. Боровшиеся кружили по Храму Венеры, кренясь и раскачиваясь, матеря и проклиная друг друга, тогда как Доминика, скорчившись за "ложем Прокруста", быстро бормотала подходящие к этому случаю безотказные цыганские заклинания; сбитые же с толку собаки усугубляли неразбериху и суматоху, преследуя сцепившихся и наскакивая на них, истошно лая и рвя на них одежду. Воздух в Храме Венеры и вокруг него был наполнен зловещим шумом пыхтения и топота, ругани и воплей, рычания и лая, а ещё рвущейся добротной, в поместье выделанной ткани. Не смолкало и беспрерывное журчание цыганской ворожбы, и уже вскоре та стала действовать. Ибо, без сомнения, сама судьба Доминики вмешалась, чтобы положить конец сей неприличной потасовке.

Всё случилось с поразительной быстротой, в эффектной череде кратких и взрывных действий, резких, будто молния. Когда клыки разгорячённого Соболя вонзились в бедро Сатрапа, тот, взвыв от боли, на секунду ослабил хватку. Аким мгновенно выхватил нож … Доминика вскрикнула. И тут уже распорядилась её судьба. Ведь в этот решающий момент Аким, споткнувшись об ищейку, упал со ступенек, увлекая за собой на траву и Сатрапа. Снова заключив друг друга в объятия и отчаянно борясь, они покатились вниз по склону к самому краю утёса, на котором стоял Храм Венеры, – сначала неторопливо, потом, понемногу набирая скорость, всё быстрее и быстрее. Но как раз в ту секунду, когда Доминика в безумном ужасе решила, что сейчас они оба навсегда исчезнут, забрав и её судьбу с собою, Сатрап отпустил Акима и, ухватившись за старый, но крепкий куст, который, по счастью, он сам посадил много лет назад, чтобы укрепить землю от обрушения в реку, вцепился в него изо всех сил, повиснув над бездной с дико болтавшимися ногами. А горемыка Аким, чья дородность, по сути, и стала причиной его смерти, продолжал катиться к роковому краю. Его тело в последний раз мелькнуло над обрывом, а чуть позже в воде раздался громкий всплеск. И снова всё вокруг стихло. Только лунный свет безмятежно играл на зыбких, всё расширявшихся кругах, что вскоре достигли противоположного берега.

* * *

Такова скандальная история о том, как мой прадед по отцовской линии Яков Дмитриевич женился на моей прабабушке-цыганке. Потому что, конечно, и она, и полезный старый кустарник сумели спасти его от страшной участи Акима, благополучно позволив вернуться обратно на твёрдую землю.

И на следующий же день, как только тело Акима было найдено плывшим вниз по реке, Сатрап выразил бескрайнее изумление и глубокую скорбь по поводу безвременной кончины своего старого верного друга. К удовлетворению всех местных жителей, он устроил великолепные похороны, на которых они с Доминикой были главными скорбевшими, облачёнными полностью в чёрное, с подобающе понурыми спинами и заплаканными глазами.

"Взгляните на их горе. Взгляните, как они убиваются", – одобрительно шептались сельчане, в то же время стараясь не выказывать своё радостное предвкушение предстоящих первоклассных поминок.

Но позже их одобрение сменилось явным смятением, когда пару месяцев спустя Яков Дмитриевич с большой помпой обвенчался с Доминикой в деревенской церкви – на что его друг-архиепископ выдал вдове особое разрешение – и, не медля ни минуты, уехал с ней в неизвестные дальние страны.

Именно тогда и возникло множество различных предположений и слухов относительно внезапной и загадочной кончины Акима. Почему же Казбек в ту роковую ночь вернулся к конюшне без седока? Что Сатрап написал в той записке старому графу Василию, которую Аким вёз с собой? И как мог Аким, будучи с детства хорошим пловцом, утонуть? Может, кто-то столкнул его в воду? А вдруг его отравили или умышленно умертвили, а затем уже бросили в реку?

Десятки фантастических баек стали сказывать о таинственной смерти Акима – придумок, которые чем дальше, тем сильнее заставляли кровь стыть в жилах и волосы вставать дыбом. Ведь многие в конюшне помнили, с каким вожделением смотрел Сатрап на Доминику, когда та ещё была женой Акима.

* * *

Как ни странно, судьба Доминики сложилась, как и было предсказано. Она родила ему сына Фёдора, моего деда, известного как Дедуся, а следом за ним дочь Домну, и, верный своему слову, Сатрап провёл с ней несколько лет за границей, где дал ей положенное образование и осуществил её "полировку". Затем он привёз её в Санкт-Петербург и представил "граду и миру". Её смуглая красота произвела настоящий фурор, но никто так и не узнал, что она была цыганкой. Ибо князь Яков, старый грешник и плут, каким-то образом сумел создать впечатление, что она дочь безвестного мелкого помещика из некоей дальней провинции (что отчасти, конечно же, было правдой), и сие объяснение, как видно, представителей высшего света устроило. Со временем она стала одной из королев общества, известной как "единственная и неповторимая, несравненная княгиня Доминика", славившаяся своей красотой, остроумием и, что важнее всего, культурным и политическим салоном.

И лишь двадцать лет спустя, когда молодой царевич – а не кто-либо иной! – отчаянно влюбился в юную Домну, дочь Доминики, и фактически решил тайно на ней жениться, старая история Акима и цыганки была внезапно отрыта и публично возвращена к жизни. Разразился грандиозный скандал, и Доминика с дочерью сбежали в Париж из Санкт-Петербурга – Сатрап к тому времени уже несколько лет как умер. Именно там Домна вскоре вышла замуж за безденежного, но любезного молодого француза и через несколько месяцев умерла при родах. Доминика же позднее вернулась в Стронское и жила там в уединении до самой своей кончины.

Я собрала воедино подробности бурного романа моих прадеда и прабабки, взятые из старого дневника и многочисленных писем их родственников и друзей тех лет, что нашла в семейном архиве.

И с тех пор меня мучает вопрос, насколько мои наследственность, окружение и традиции помогали мне или мешали? Была ли я, Тамара, действительно свободна, вступая на тропу своей жизни, или имела неразрывную связь с той стезёй, что предназначила мне моя судьба?

Викторианцы

Моя двоюродная бабушка по линии матери, княгиня Наталья Григорьевна, для которой Род значил всё, была типичной рассказчицей старой школы. Престарелая и тщедушная, полулёжа в своём шезлонге в гостиной перед скромным и бесшумным камином (так как терпеть не могла ни трескучее, ни ревущее пламя), она часами плела макраме, мягким и тихим голосом нанизывая друг на друга длинные прекрасные истории о разных членах любимого клана.

И с тех пор, как себя помню, я сидела всегда у её ног на белоснежной медвежьей шкуре и слушала зачарованно. Сначала, когда я была маленькой, её рассказы являлись простыми и детскими, касаясь лишь ранней юности различных наших с ней родственников; позже, по мере моего взросления, и её изложение становилось всё более зрелым. В конце концов однажды – точнее, прямо накануне моей женитьбы – она торжественно вручила мне тонкую рукопись, мелко исписанную её собственным, старомодным и чётким почерком.

"Тамара, дитя моё, – писала она выразительно, – я посчитала это более ценным, чем любой дар из самоцветных камней, серебра или золота. Тут лишь некоторые из семейных историй, которые я вновь и вновь тебе рассказывала и большинство из которых ты, без сомнения, уже наизусть помнишь. Но на память следует полагаться не так сильно, как на письменное слово. А потому я писала для тебя это день за днём, понемногу, с тех пор как поняла, что ты – моё единственное прошлое. Ведь семейные традиции, даже почитание предков – это огонь, который всегда должен гореть в твоей душе, и, когда меня не станет, ты будешь нести тот факел, что я тебе сейчас передаю. Но помни, что ты никогда не должна идеализировать или осуждать, поскольку в истории семьи, как и в истории народов, ничто не бывает однобоким. Ты найдёшь там, как и везде, и хорошее, и дурное. Брызги золотого света и омуты кромешного мрака, разделённые длинными серыми полосами. И следует радоваться свету, восхваляя добродетели, которые тот несёт, и скорбеть во мраке, молясь о прощении тех, кто согрешил. Когда-нибудь и ты, Тамара, поведаешь эти предания своим детям, а возможно, и добавишь к моим записям свои собственные, чтоб они могли их прочесть. Я наблюдала за тобой, дитя моё, и вижу, что ты также, как я, любишь и мечтать, и жить в прошлом. Так что, хочется верить, и ты когда-нибудь – кто знает? – решишь воспользоваться этой летописью нашего рода".

И вот теперь, спустя годы, та лежит открытой на моём столике. Её тонкие, хрупкие листы слегка пожелтели, однако до сих пор хранят слабый, еле уловимый запах духов, коими пользовалась её составительница в то давнее время.

Приведу историю, которую двоюродная бабушка Наталья записала в несколько высокопарном стиле того периода о своей старшей сестре, моей бабушке по матери, Александре.

* * *

Как тебе, Тамара, прекрасно известно, мой отец и твой прадед, князь Григорий, был одним из самых выдающихся людей России и признан таковым ещё при жизни. Ведь уже тогда труды по современной истории посвящали десятки вдохновенных страниц той славе, которую он принёс своей стране как сравнимый лишь с великим Суворовым военный гений. Он, будучи ещё совсем молодым во время известной кампании 1812-го года, отличился сильнее других и даже способствовал поражению Бонапарта. С тех пор его никогда не подводили талант и удача, и вехами его жизни стали победы, положенные им к ногам любимой России, – стратегические успехи, проявление личной храбрости на полях сражений, завоевание городов, обширных земель и высокогорий.

Император в знак благодарности – за то, что сии победы во многом украсили величие его правления, – осыпа?л твоего прадеда всеми мыслимыми наградами: орденами, титулами, украшенными драгоценными камнями шпагами, миллионами рублей, дворцами и поместьями, постоянными повышениями в званиях, – и оказывал ему царские почести везде, где тот появлялся на публике.

Воистину, тот был любимцем богов, ведь его семейная жизнь стала столь же счастливой и успешной, как его военная карьера. Когда ему было уже тридцать девять, он обвенчался с княжной Тамарой Дорадзе, юной кавказской красавицей, являвшейся потомком знаменитой грузинской царицы Тамары. Как ты, разумеется, знаешь, именно поэтому и тебя, дитя моё, назвали Тамарой. В этом браке родились три дочери: двойняшки Аннетт и Александра, а чуть позже и я, Наталья.

Отец наш, обожая Александру, баловал её необычайно, поскольку та была столь же прекрасна, сколь невзрачна была её двойняшка, и являлась такой же властной, какой застенчивой и кроткой была другая. К сожалению, он выказывал свои предпочтения так явно, что Александра с раннего детства ни в чём не имела отказа и, осознавая своё на него влияние, изрядно попортила жизнь всем домочадцам.

"Обычная оторва, однако добрая и сердечная", – написала о своей маленькой подопечной её английская няня, мисс Ха?рриет, по возвращении домой в Лондон.

"Ин пети?т фи волюнтэ?р и каприсьёз куа?к бьен белль и парфуа? шармо?нт" (фр. – "Своенравная и капризная девчонка, хотя и очень красивая, а иногда и обаятельная"), – записала в своём дневнике мадемуазель Жакье?, французская гувернантка.

И: "Жёли? ком он кёр, ми тре дифиси?ль, ансипорта?бле мем, мон шер ами?" (фр. – "Хорошенькая, как с картинки, но очень трудная, даже невыносимая, мой дорогой друг"), – жаловалась на неё твоя прабабушка в конфиденциальном письме своему мужу.

Мать, няня и гувернантка – все они придерживались абсолютно похожего мнения, но всё же сей "невыносимый ребёнок", если вёл себя наилучшим образом, обладал немалым обаянием и чрезвычайно приятными манерами, а потому, несмотря на то, что во многом являлся ходячим ужасом, они нежно его любили, отдавая должное притягательности. Лично я тогда была слишком мала, чтобы выносить хоть какие-то суждения.

В ту пору не существовало "школ юных леди" для этих сестёр-двойняшек, и их образование являлось исключительно домашним. Чтение и письмо на русском, английском и в основном на французском (поскольку он был в России самым модным языком в те годы); чуточку арифметики; поверхностные знания по истории, а также литературе Европы; но больше танцев, пения, рисования и вышивания – вот, собственно, все предметы, что преподавались в классной комнате двойняшек. Бывали ещё уроки игры на фортепиано, хотя и не воспринимавшиеся слишком серьёзно, и юные девы "в четыре руки" исполняли в основном немецкие лидеры и вальсы своими достаточно проворными, пусть и не особенно точными пальцами. Да, они уже считались хорошо образованными юными леди в том возрасте шестнадцатилетия, когда их официально представили в свете и великий Винтерхальтер написал их портреты в белых платьях с лазурными лентами и с венками из плюща на миниатюрных блестящих головках. Те портреты лучше всяческих слов показывали невзрачность Аннетт и красоту Александры. Ибо, хотя знаменитый художник, очевидно, старался любезно передать достоинства первой – её густые чёрные волосы, прекрасные руки и плечи, – он не смог, проявив честный подход к делу, изменить её крупный крючковатый нос, широкий рот и мелкие глазки-бусинки. Но всё ж ему удалось подчеркнуть мягкость характера и интеллигентность этого неказистого личика и каким-то таинственным образом сделать его тоже довольно интересным и стоящим внимания.

Рисование же красоты Александры, несомненно, доставляло Винтерхальтеру истинное удовольствие, и тот в полной мере позволил себе отдать должное её огромным чёрным очам, точёному носику и крошечному рту в виде бутончика розы, коим так в те дни восхищались. "Ин буш он кёр" (фр. – "Рот в форме сердца"), – так это тогда называлось – полуспесивость-полуулыбка с непередаваемым выражением строптивости, озорства и ребячливой дерзости. Её локоны выглядели необычайно живыми, и в целом лицо создавало впечатление юной девы, что полна жизни и желания беспредельно ею наслаждаться. Это был опасный портрет во многих отношениях, ведь в нём не содержалось каких-либо секретов и он с первого же взгляда показывал слишком многое. Но твой прадед счёл, что художник добился разительного сходства, и повесил сие творение над массивным письменным столом в кабинете, где мог любоваться им сколь душе угодно.

Справедливости ради стоит отметить, что не востребованный им образ Аннетт взяла себе твоя прабабушка, заслуженно разместив его над своим секретером, где, с любовью смотря на него и тихонько вздыхая, бормотала: "Ма повр, повр пети?т …" (фр. – "Моя бедная, бедная малышка") Но её материнская жалость оказалась в итоге неуместной, так как именно Аннетт заключила удачнейший брак – намного более счастливый – и дожила до глубокой старости в окружении детей и их многочисленных отпрысков.