Золотые опилки

У лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том.
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом…

Мамина кошка Дымка по цепи не ходила (у нас всегда были кошки с таким именем – любимые, чаще серые, как дым, и конечно, всегда спасённые). Она лежала клубком в узкой прихожей на маминых тапочках, чутко слушала говор гостей, выделяя любимый голос – хозяйки.

И мама в конце вечера обязательно открывала чёрную крышку пианино «Красный Октябрь», с детства мною любимого, и начинала вдохновенно играть и петь под собственный аккомпанемент, бегая по клавишам больными, припухшими (когда-то красивыми) пальцами с голубыми прожилками. Ну а мы, дети-внуки её, покорно сидели за нарядным столом с остатками пирога на фамильных кузнецовских тарелках и, порой поглядывая на часы, обречённо слушали.

Сперва, для разминки, мама играла что-то бравурное, из классики. А потом мы слушали романсы Глинки, Чайковского. Мамин негромкий, но чистый и родной голос ещё звучал. И пела она свой любимый романс:

Уймитесь, сомнения страсти,
Усни, безнадежное сердце.
Я плачу, я стражду.
Душа истомилась в разлуке…

– а в конце низко-низко звучало трагичное:

Не выплакать горя в слезах…

Да, как мы все её понимали!.. Как она всё же любила моего отца… Какой они были парой! И юными, до войны, и в войну, и после. А сейчас… сейчас и правда – не могла выплакать горя в слезах. Горя одиночества и сиротства.

Пела мама, конечно, и «Тёмную ночь», и «Землянку», и даже «Валенки». Время причудливо переплеталось в её репертуаре: век золотой, век серебряный и наш кроваво-железобетонный. А когда убирала с клавиатуры отёкшие пальцы – кисти рук безнадежно падали на колени, – в глазах всегда стояли слёзы. И не только о том, что жизнь прошла, а и о том, что дети, внучка вот сейчас уедут на такси в ночь, и… до следующего праздника. А она будет убирать со стола и, не вытирая мокрых щёк, вслух жаловаться кошке Дымке, что «пироги, наверное, не удались». Хотя она так старалась и надавала нам их с собой полные руки…

Жила мама на крохотную зарплату. А мизерную пенсию откладывала на сберкнижку, «про чёрный день» (который, собственно, никогда не кончался). И ещё чтобы после смерти оставить что-то детям, – мне и любимому Игорьку.

И оставила. Этими небольшими деньгами мы с Юрой потом раздавали долги за кооператив. Так что какой-то кусок потолка на Преображенке ты, мамочка, нам всё-таки подарила.

* * *

Господи, мама-мамочка… (Равнодушие равно бездушию, бесчеловечности…) Прости свою дочь за всё…

Я по сей день храню картонную коробочку с твоими драгоценностями, чтимыми тобой медалями: «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За Победу над Германией», «За долголетний добросовестный труд». (Слово-то какое хорошее выжило – добросовестный – добрая совесть!) Сколько за этими блестящими кружочками всего!.. Целая жизнь!.. И противотанковые рвы-окопы под Москвой, и бомбёжки, и работа в эвакуации на полях, и жизнь в землянке, и голод, и встреча мужа с войны. За каждым этим жёлтым кружочком металла с выпуклыми профилями вождей Ленина-Сталина – твоя бесценная, единственная судьба.

А ещё я храню твои любимые ноты (вернее, они ещё бабушкины, дореволюционные) – с дивными вензелями и портретами композиторов: Штрауса, Моцарта, Шумана, Чайковского. И в равной мере берегу твою кружевную наколку и белый фартук продавщицы советского, лучшего в мире мороженого. За 48 копеек. И эскимо…

Ах, мама-мамочка… Если можешь, прости свою нерадивую дочь.

* * *

Я была членом Союза писателей, членом Союза журналистов с шестидесятых годов. Заведовала отделом искусств журнала «Работница». Член правления московской писательской организации, член бюро прозы… Юрий Нагибин как-то сказал: «Как же может такая красивая женщина быть членом чего-то? Тем более Союза писателей?»

Но если серьезно, все эти «членства» – сущая ерунда, игра в ряженых. Правда, в советской жизни все мы были немного ряжеными. Исключая, конечно, настоящих героев труда, героев войны, защитников Отечества. А для писателя главным делом всегда было не заседать, а делать буквочки. Если же уходишь во власть или в политику, оставь перо. Это несовместимо. Это как разные улицы, как иные дороги. Ты или тут, или там: приходится выбирать.

Я свою тропу выбрала не бескорыстно. Потому что писать – для меня это в радость. Для кого-то в радость сидеть на сцене в президиуме, для кого-то лечить зубы, для кого-то прыгать с шестом. А для меня – писать. Русский язык – это такой праздник!.. Беспределен, нежен, могуч. И обращаться с ним хочется бережно, как с невестой. В быту мы его не замечаем, словно воздух, которым дышим. А без него… ты сразу немой, как без пульса…

Со мной однажды именно так и случилось. В стране катятся жуткие 90-е. Дочь вышла замуж за иногороднего, уехала из Москвы. Жить немыслимо трудно.

И тут меня посватали. Он – немец из ФРГ, приятель моих переводчиков. Некогда инженер и тоже вдовец на пенсии. Влюбился в меня до чёртиков, позвал замуж. Умолял остаться жить в его родном Мюнхене, в дивной вилле с бассейном, с двумя машинами, с двумя домработниками-хорватами. Но я, ненормальная (как заклеймили меня подруги-москвички), даже зная немецкий язык, больше месяца там не выдержала, не смогла просто существовать.

Сперва думала: ерунда, всё наладится, приживусь, привыкну. Многие приживались. Но… нет и нет. Интересно, что это за тоска такая душу грызёт?.. Что за дурацкая ностальгия русских душит?.. Казалось бы, спокойно сиди в сытом, красивом раю и не рыпайся!.. Вон что в твоей России творится! Бесчинство. Убийства. Коррупция. Страна вот-вот развалится. Во главе её пьяница. «Помогают» ему хитрецы-мародёры – якобы либералы, гайдаро-чубайсы. Земля горит под ногами! Так что считай, что тебе ещё повезло.

Ан нет! Не сказала и не могла так сказать… Поняла очень быстро: нет, без России, без родины, без русского языка я попросту за-ды-ха-юсь. Поняла, что именно он, Русский Язык (а вернее, она – Родная Речь), для меня – всё. И воздух, и дом, и отеческие гробы, и собственный пульс. Вот ведь что… И я там, будучи постоянно внутри чужого, немецкого языка, через месяц чуть не рехнулась. Чуть не утопилась однажды ночью в каком-то декоративном пруду с лебедями, когда одиноко гуляла близ виллы в роскошном парке.

Остановило меня только моё богатое воображенье. Представила идиотскую картинку, которая обнаружится утром, при доставании из пруда баграми полицией моего мокрого тела. Багры будут цепляться за одежду, за волосы. Жуть… И никто не поверит, что я это сама, что никакого криминала тут не было…

* * *

Служить можно только Богу. Но чтобы это понять, мне, к примеру, надо было долго карабкаться вверх. Восходить. Восхождение… оно дорого?го стоит.

Вот уж пять лет как я называюсь ктитором (старостой) храма Рождества Пресвятой Богородицы в Бутырской слободе, что у Савёловского вокзала. Но такой путь не обязателен каждому. А мне однажды, уж и не знаю за что, была дарована такая честь – помочь восстанавливать храм-мученик.

У него редкая история, достойная биография. Построен был в 1604-м. А взорван… да-да, именно взорван… совсем недавно, не в какие-то далекие тридцатые, а в 1972 году. Ведь вожди-коммунисты вплоть до 90-х уничтожали храмы и монастыри по всей России. Но СМИ сегодня как-то быстро забыли об этом и глазки отводят в сторону… Даже призывают церковь каяться в своих несовершенствах и каких-то давних грехах. Журят, попрекают тех, кто наконец вошёл-таки в храм и зажёг свечу. А что, спрошу я, разве лучше с пистолетом стоять в руках?.. Нет уж. Лучше зажги свечу! И – покайся!

…Так вот, служить надо Богу, уж если дано послушание. И жить по его законам и заповедям. Батюшка нашего прихода великодушен. И меня, нерадивую, неумелую старосту, терпит пока. Бумагами занимаюсь, порой – архивом, в начале пути пришлось много повоевать с чиновниками. Они ведь, бюрократы-голубчики, остались всё те же, сидят по конторам на тех же местах. И стали теперь даже злее и круче. Особенно женщины, а их в конторах, как правило, больше. Общение с ними – стресс и слёзы. И можно вытерпеть это, лишь молясь, держась мысленно за Крест Божий и твердя: «Ангел мой, ты со мной. Ты впереди – я за тобой…» или «Живи для Иисуса, а не для хлеба куса».

Вот я так и старалась…

* * *

…Лет сорок назад мы с юным поэтом Геной Айги (он был тогда Лисин), нищие студенты-филологи, оказались в его родной чувашской деревне Шаймурзино, занесённой по окна февральским снегом. (Шай-мур-зи-но! – какие звуки поющие: то позёмкой шуршат, то колокольцами звенят.)

И пошли мы с ним на дальний край, в избу к местному чудо-мастеру. Этот старик всей округе плёл из бересты утварь: короба, туеса и, конечно же, лапти – самую ходовую обувь. Дивные плёл он лапти: неглубокие, такие румяные, золотистые – словно обжаренные на поду пирожки. Такой формы и цвета я потом по Руси не встречала. Везде лапти плетутся разные. Его же, лёгкие на ходу, имела тогда и деревенская матушка Гены, и его младшие сёстры Ева с Луизой.

Так вот. Этот волшебник в подслеповатой своей избе на курьих ножках, где, однако, всё светилось от бересты, лыка, онуч и свежо, остро пахло лесом, хвоей, сперва молча осмотрел меня. Глазки лукавые, мелкие. По-чувашски спросил Гену, кто я такая, откуда (по-русски он говорить не умел). И только потом стал палочкой деловито измерять мою аккуратную ножку со ступнёй 36-го размера.

А через день, ярко-солнечным голубым утром, как раз перед нашим с Геной возвращением в Москву, этот маленький чародей в полушубочке пришёл к нам сам, весело скрипя валенками по снегу. Принёс мне в подарок (как тёплого зайца за пазухой) лапотки. Лапти с онучами. Ладные, ароматные, тупоносенькие. Они были как раз мне впору. Взяла, надела бережно, как Золушка – хрустальные туфельки. Чтоб с лёгкой руки старика сразу ехать на бал, в столицу…

Я и поехала… На Бал Жизни. С той лишь разницей, что никогда и нигде не теряла эти лапоточки. Сберегла и поныне. (Как и подаренный Гениной мамой хушпу – чувашский женский головной убор – красный, нарядный, весь в свисающих бусинах, ракушках-каури, старинных монетках.)

* * *

Вдова я уже двадцать лет. И жизнь моя делится надвое: двадцать лет вместе и двадцать врозь. Впрочем, почему – врозь?.. Всё равно с ним вместе.

Однажды Юра, готовя каталог своей первой персональной выставки живописи (до которой он так и не дожил), в статье «Разговор о главном» написал:

«В многочисленных поездках для диплома мной было сделано немало рисунков и этюдов. Много и писем было тогда написано будущей писательнице Ирине Ракше, ставшей потом моей женой и верным другом на всю жизнь, и в радости, и в горе, моим единомышленником, первым зрителем, первым критиком. Я знаю, как много факторов должно соединиться в благом сочетании, чтобы художнику стать художником, чтобы художник осуществился. Вот почему так важно, кто всю жизнь с тобой рядом…»

* * *

В трёх дипломах моих написано: «Литературный работник», «Кинодраматург», «Специалист кино и телевидения». А в трудовой книжке – с 1956 года и далее – есть такие записи: «разнорабочая… почтальон… учётчица пилорамы… лаборант птицефермы… оператор хоппер-дозатора… литературный секретарь…» и пр., и пр.

Но вся эта пёстрая канитель – не от хорошей жизни. Как было бы ладно сразу «попасть в себя»!..

Но сразу – в себя – не бывает.

Есть у меня и ещё один документ, такая красная книжечка. Там значится: «Специалист по лечебному и классическому массажу». Это я в 1992 году, когда страна вляпалась в капитализм, когда все редакции и издательства позакрывались, лопнули, скорее курсы массажистов закончила – чтобы не погрузиться в нищету, в безработицу.

Но едва начав этот престижный труд, сразу же поняла: нет, заниматься этим я не смогу. И не потому, что трудно физически, я в силе, в порядке пока. Но ощущение всё-таки жуткое. Чужая кожа, чужие тела, а в них души чужие, иные сущности. И ещё: тут не просто работать надо, тут надо служить. Этому телу, этой душе. (Слуга, прислуга, служба – слова близкие, смыслы разные.) А служить, как я сказала уже, можно только Богу. В общем, тяжкие это деньги – массаж. Не мой это хлеб, тем более, если не халтурить.