Лукоморье

– Нет ли у тебя чего-нибудь перррекусить?

Всем своим видом она показывала, что находится на грани голодного обморока, а то и смерти. Ну, у кого бы не дрогнуло сердце при взгляде на такое хрупкое создание, страдающее от истощения? Естественно, юный спаситель кинулся к двери со словами:

– Сейчас я принесу тебе молока. На кухне должно быть…

– Да подожди ты! Сам пей свое молоко, а мне нужно мя-я-ясо. – хищно блеснув глазами и облизываясь, капризным тоном сказала Мира.

– Ой, где же я его достану? Мы только что приехали, я еще ничего здесь не знаю.

– Зато я знаю. Там на кухне, высоко на плите возвышается чугунная сковорррода, а в ней скворррчат изумительные котлетки. Принеси мне парррочку и считай это платой за перррвый урок. Так уж и быть позанимаюсь с тобой языками. Но чуррр – это наш секрррет!

***

Мы с мамой разложили кое-какие вещи в библиотеке, перебросились парой слов и зашли в детскую за Тимкой, чтобы вместе спуститься к столу. Комната была пуста. Ничего удивительного, какой мальчишка его возраста усидит на месте дольше 5 минут.

Вдруг, откуда-то снизу раздался грохот, а потом оглушительный Тимкин рев, словно его режут живьем. Нас, словно ветром сдуло с верха лестницы. Как только ноги не переломали, пока неслись в сторону кухни.

– Что случилось?

– Где болит?

– Ты цел?

Выпалили мы в три голоса, подлетев, одновременно с Захарьевной, к эпицентру событий. Тимка сидел на полу около перевернутой табуретки, а рядом валялась крышка от сковороды и котлетные обломки. Не переставая реветь, братец нес что-то маловразумительное:

– Кошка очень проголодалась. Я хотел покормить. А крышка горячая, выскользнула… по ноге… а котлета обожгла пальцы… Я не хотел… но кошечка голодная… жа-а-алко ее.

Мама мгновенно сориентировалась, подняла раненого с пола, переключила вой сирены в режим тихого всхлипывания путем каверзных вопросов. Тут главное действовать быстро и суметь отвлечь внимание от боли, направив его на что угодно. Как говорят психологи, хочешь успокоить человека – удиви или разозли его.

– Какой породы кошка?

– Не знаю, обычной. – все еще хлюпая носом, прогундел Тимка.

– А котлеты рыбные или мясные?

– Я не знаю. – удивление во взгляде и попытка понять, а какая разница.

– Что же ты так несерьезно к делу относишься! А, вдруг, эта кошка ест только куриные котлеты, а тут, к примеру, щучьи. Ты бы расспросил ее получше! – не замолкая ни на минуту, мама смазала ожоги мазью, которую подала ей Захарьевна, наложила повязку на руку и пластырь на ногу, перенесла горемыку на диван в гостиной и усадила его к себе на колени.

– Она сама попросила принести ей этих котлет.

– Прямо таки и попросила? – усмехнулась мама.

– Ага, «Голосом молвит человечьим» – процитировала я Пушкина. Ну, не могла удержаться и не съязвить. Терпеть не могу, когда врут и выкручиваются. Натворил что-то – сам отвечай, а не вали на сказочных персонажей!

– Ладно вам наезжать на мальчишку! – заступилась Захарьевна, – Все в жизни бывает: и кошки, вдруг, заговорят и котлеты летают.

– А как вашу кошку зовут? – спросила я.

– Нет у нас никакой кошки, деточка. А вот пироги у меня уже стынут. Давайте-ка к столу! Василиса звонила, вот-вот подъедет. Слава Богу, все у них в школе утряслось.

– А что там произошло?

– Вон у нее самой и спроси! Слышите, подъехала.

И, правда, послышался замолкающий шум мотора подъехавшей машины, которую не было видно из гостиной, потом раздался хлопок дверью, но звука шагов не последовало. Может, тетя Василиса, в отличие от мамы, не носит каблуков?

Глава 4

Каблуки ей и правда были не нужны. Василиса не вошла в комнату, а въехала на коляске, управляемой при помощи джойстика. Ее внешность напоминала то ли средневековую королеву, то ли античную мраморную статую. Такое же величественно-отстраненное выражение лица. Но при этом живые, добрые глаза, словно сдерживающиеся от смеха. С ее появлением в комнате, словно стало светлее.

Мама вскочила с дивана, почти отбросив Тимку в угол на плюшевую подушку. Загодя засиявшая улыбка предвкушения радостной встречи застыла, создавая странный диссонанс с выступившими в ее огромных глазах слезами.

– Что с тобой случилось? Как? Когда? Почему мне никто не сообщил? – выпалила она на одном дыхании и бросилась обнимать Василису.

– Полегче! Не задуши меня, ненормальная! – со смехом в голосе проговорила та, пытаясь успокоить сестру. Она нежно гладила ее по растрепавшимся волосам и приговаривала, – Все потом! Все потом! Тихо! Тихо! Наконец-то, ты приехала! – она улыбнулась нам с братом и поправилась, – Вы приехали!

– Как давно это случилось?

– В тот день, когда тебе пришлось уехать, сестренка. – со светлой грустью в голосе ответила она.

– Но почему мне не сообщили? Я имела право знать.

– А смысл? Что бы изменилось? Ну, хватит. Успеем еще наговориться. Я про тебя тоже много чего не знаю. Как ты жила все эти годы? Кто эти дивные создания? – тут тетя вновь улыбнулась нам с Тимкой – Познакомишь нас?

Дальше все понеслось, как по накатанной. Мы перезнакомились, обменялись кучей вопросов. Беседа лилась бурной горной рекой, не спотыкаясь о пороги неловкости или натянутую дамбу вычурности, которую взрослые порой любят выстраивать в разговорах с детьми. Всем было легко и уютно в нашей свежее сколоченной компании.

Я смотрела на смеющиеся лица мамы и ее сестры, поражаясь их сходству и, в то же время, различию. С одной стороны, почти одни и те же черты: идеальный овал лица, большие темно-синие, выразительные глаза с пышным веером ресниц, небольшой прямой нос, четкая линия подбородка под чуть полноватыми губами изящного рта.

Такие лица можно увидеть на полотнах Карла Брюлова. В прошлом году мы с классом ездили на экскурсию в Ереван. И там, в национальной картинной галерее, я не могла поверить своим глазам. Передо мной висел портрет моей мамы, у которой почему-то вместо ее темно-русых с медным оттенком волос были почти черные кудри. Она сидела на фоне красного дивана, с тонким меховым шарфиком вокруг шеи, в платье из тяжелого синего бархата, со светлой накидкой, отороченной мехом. И ниже была надпись: Карл Брюллов. Портрет М. А. Бек. 1840. Теперь же я видела, практически, оригинал этой картины в лице своей тети. На ней даже была туника цвета индиго.

Они с мамой напоминали одну и ту же фотографию, обработанную в Фотошопе. Мама работала дизайнером и учила меня пользоваться этой программой. Особенно мне нравилось «играться» с фотографиями, преобразуя их, то в нежную акварель, то в набросок карандашом, то в отпечаток на стене, а то в старинный холст, написанный маслом. Так вот, если маму можно было сравнить с акварельным рисунком, где все краски слегка размыты и неброски, то Василиса была вариантом, выполненным маслом. Предельная насыщенность красок.

– Что ты преподаешь? Наверное, свою любимую химию? – поинтересовалась мама. – Из наших учителей еще кто-то остался?

– Всё понемножку преподаю, по обстоятельствам. – улыбнулась тетя, отпив из своей чашки очередной глоток чая. – Из наших еще работают Колобок и Кикимора.

– Ух ты, настоящие? – вклинился в разговор Тимка.

За тетю ему ответила мама:

– Зинаида Фридриховна Кики-Мора вела у нас математику, а Борис Михайлович Колобков был географом. Он любил рассказывать про свое детство, как убегал из дома, от бабушки, от дедушки, от участкового и все хотел добраться до Африки, но так и не съездил туда до сих пор.

– Все так и есть. Постарели, конечно, но нрав все тот же. Зинаида Фридриховна живет с нами по соседству. Непременно встретитесь с ней, хотя… удовольствия от таких встреч не много.

Василиса почти не прикоснулась к пирожкам, пирогам и прочим блюдам, которые мы с Тимкой уплетали с неприличной скоростью, будто нас недели две не кормили. Мой братец даже не успевал задавать свои бесконечные вопросы, настолько его увлек калейдоскоп вкусов. Нет, вы только не подумайте, что у нас дома не водились пирожки! Мама умела и любила готовить. Но сейчас на нас обрушилось такое изобилие вкусностей, что контроль разума был потерян. Захарьевна то и дело пододвигала к нам то одно, то другое, повторяя, «А это что ж не попробуешь?». Прервав процесс закармливания всего на минуточку, она с гордостью выдохнула:

– Василиса у нас уже 7 лет, как директор школы!