Надуйте наши души. Swell Our Souls

– Я видел это случайное сечение в старинной энциклопедии символов. Не могу вспомнить название, но это что-то, связанное с энергией.

Илайя странно посмотрела на него.

– Не думай, что я какой-нибудь фанатик или сектант, – сухо предостерёг он, заметив её взгляд. – Я немного интересуюсь разными знаниями.

– Я догадалась об этом. По характеру твоих увлечений.

Тот факт, что в её тоне и взгляде не было иронии, немного смягчил Юлия.

– Слишком удивительное совпадение, – сказал он вслух, но самому себе. Глаза тут же покрылись мутной плёнкой отчуждённости. – Вот что, при случае я снова загляну в эту книгу. Кажется, это в библиотеке Куприна я её встречал. Разберусь с его значением, а потом подумаю, что бы он мог делать у тебя на руке.

Его глаза заслезились от галопа, с которым его уже несло его увлечение.

– Мне тоже интересно, – тихонько заметила Илайя.

– Тогда поступим так: когда мне будет, что сказать по этому поводу, я тебя найду.

– Договорились.

Оба замолчали. В зал с террасы вернулись несколько человек, включая Витаса Блябова. Илайя обратила внимание, что и фигура её матери приблизилась к двери. Центр событий явно перемещался с террасы в зал Гарабоны. Для Юлия настал момент теряться из вида, и чтобы он его не упустил, Илайя сказала:

– Пора. Тебя ждёт игра, а меня, похоже, водевиль.

Глава 3. Верю не верю

Территория Асседии простиралась на девять гектаров на высоте полсотни метров над уровнем моря. Эти полсотни – пологие двухъярусные склоны, сохранённые почти в первозданном виде, облагороженные только пешеходными трассами, туалетами и спортивными площадками, и лишь вдалеке на севере прерванные разноэтажной застройкой – тянулись под грудью Асседии ажурным поясом, что кончался пышной текучей юбкой благодатного моря. Санаторий с его лаконичными строениями, через обветшалые крыши которых в комнаты проникала романтика старины (эти многочисленные здания были похожи на непрочитанные книги в бархатном переплёте, которые лежат на столе и, стоит им попасться на глаза, зовут бросить дела и пройтись хоть по нескольким страницам, хоть на минутку окунуться в фантазии автора – так, проходя мимо этих зданий, Илайя испытывала желание немедленно войти и раствориться в атмосфере прохладных холлов и затенённых террас), с его вековыми платанами, уютными аллеями, живописными полянками, с его тысячей потайных местечек, включая и автомобильное кладбище, и руины клубного корпуса, и гранитный валун у высохшего пруда, были для Илайи самой сладкой грёзой, миражом из унылой пустыни лекционного зала, светом в конце её тоннеля и её последним пределом, её Елеонской горой и её Голокой Вриндаваной. Особенно теперь, когда на неё свалилось счастье не только любить это место, но и стать для него родной. Да ещё в начале мая, когда мир свеж, как стакан фермерского молока. Пройдёт несколько недель, и побережье просядет под туристами, и солнце высосет цвет из этих трав. Но пока…

Она сбежала по лестнице – сто с лишним ступенек, каждая, словно кресло в пустом зрительном зале, по-своему выигрышна, – и вот уже кожа чувствует иначе, и время течёт медленнее, и воздух тяжелеет и набирается соли на каждом шагу. А совсем скоро он станет плотным и опасным, сомкнётся над её головой пружинистым космосом, где ей отведено всего несколько бездыханных секунд, но их хватит, чтобы успела надышаться её свобода. А потом Илайя вынырнет, и увидит надвигающийся вал, несущий, словно мать на своей спине, две резвых волны, норовящих перепрыгнуть одна через другую.

Ей часто снилась эта волна. Она появлялась на месте скошенного газона Ольги, поднималась из недр земли посреди центральной улицы города, догоняла её в вагоне уходящего поезда, настигала в окне собственной комнаты. Она вырастала до самого неба, заменяя его собою и, готовая обрушиться, так и оставалась висеть над головой Илайи. Почему эта волна зависала, к чему готовила Илайю, которая всякий раз напрасно набирала в лёгкие воздух, ожидая неизбежного, которое не наступало, – ответы на эти вопросы интуиция Илайи обходила стороной, а сама девушка возмещала реальными ощущениями, нехватку которых испытывала во сне.

Ветер усиливался, словно прислушавшись к чаянью сердца. Завертелись деревья, задрожали и рухнули склоны, все окружающие предметы столкнулись друг с другом и, разбившись, рассыпались брызгами. Земля больше не давала опоры, воздух не оказывал давления, члены лишились контроля, голова, отвергнув все мысли, стала лёгкой как пыль, и благодаря этому не могла утонуть. С дерзостью наркомана врывалась Илайя в этот чужой мир, не задумываясь о том, что может наткнуться на какие-то барьеры, и даже если бы кто-то предупредил её о них – не веря в них. Она ступала сюда без тени сомнения в том, что это место принадлежит ей, как и любое другое место, которое она заслужила своей любовью, неудержимым стремлением к нему.

Когда Илайя открыла глаза, она почувствовала в них песок. Смеркалось. Ветер полностью стих. Её мокрые вещи лежали поблизости. Луны она не нашла. Несколько камней на берегу, один из которых ей почему-то захотелось поднять. Она лежала без единой мысли, пока не стемнело, а потом поднялась, и песок легко осыпался с живота. Было душно, но по спине скатилась волна прохлады. Не подумав о том, что могла разучиться ходить, Илайя двинулась в сторону санатория.

Анна и Леонард играли в шахматы за кухонным столом.

– Тебя не было четыре часа. Мы уже начали волноваться, – сказала Анна, на секунду отрывая взгляд от доски.

– Я думала, меня не было несколько лет, – сказала Илайя.

– Купалась? – спросил Леонард, нашаривая рукой свою кружку с чаем.

– Катала душу на волнах, – усмехнулась Анна, коротко глянув на Илайю. – У тебя в комнате не постелено. Сможешь взять постель в нашем шкафу и сама постелиться? Или подожди меня: сейчас мой ход, а потом я тебе помогу.

– Не нужно, Анна, я справлюсь.

Домик, выделенный Леонарду по должности, насилу натягивал метров на шестьдесят и был разбит тонкими перегородками на шесть помещений: кухню, прихожую, переходящую в небольшой коридор, и четыре комнаты. Туалет и душ располагалась во дворе, там же была и деревянная веранда, крошечные размеры которой компенсировались умопомрачительным видом из неё, чуть более скромным, чем вид с прогулочной аллеи санатория, но зато безраздельно принадлежащим обитателям дома. Со стороны моря не было никакого забора, от нежелательных гостей дом был защищён невысоким, но довольно крутым обрывом, который можно было обойти по пологой тропке, как бы запрятанной под свод склона. И отсюда ничего не стоило тихонько пробраться в Асседию: достаточно было немного спуститься по склону, обойти условную границу и подняться уже в санатории. Илайя давно открыла для себя этот маршрут и, предвкушая ночные вылазки, попросилась занять комнату, в окно которой эта тропка упиралась, комнату крошечную и обделённую солнечным светом, но зато дававшую возможность уходить и возвращаться незамеченной.

Зайдя в спальню Анны и Леонарда за постельным бельём, Илайя тут же узнала шкаф – старинный, дубовый, с резьбой – он достался отцу в наследство от бабушки и был единственным предметом мебели, который кочевал вместе с Леонардом по всем его жилищам. Когда-то этот шкаф стоял в доме Ольги и служил для маленькой Илайи и подземным бункером, и космическим кораблём, и вагоном метро, и неприступной крепостью, и алтарём фантазий. Она открыла дверцу. Верхнюю полку занимали вещи отца, три нижние – вещи Анны. В одном из ящиков, доверху набитом всякой всячиной, она нашла пухлый незапечатанный конверт, в каких сентиментальные люди хранят фетиши прошлого. На конверте стояла дата – примерно три года после развода её родителей. Вытянув находку из ящика, Илайя села на полу и стала доставать из конверта сокровища: книжечку с правилами дорожного движения, компакт диск группы Квин, блокнот со стихотворениями и латинскими пословицами, дюжину поздравительных открыток, собственные детские рисунки, обрывки журналов и газет, пару засохших ручек, кучу скрепок, кнопок, верёвок и резинок, несколько неудачных фотографий отца и одну – матери. Молодую Ольгу с роскошными чёрными локонами, аккуратными густыми бровями и ярким улыбающимся ртом можно было принять за диву со старой голливудской афиши. Великолепная и бессовестная, женщина на снимке была недосягаема как Фортуна и так же великодушна. И, глядя на неё, казалось так просто добиться того, чтобы она выслушала Илайю, и, выслушав, поняла и простила каждое её неуместное слово, каждый нелепый поступок. И раскрыла благословляющие объятья и пустила свою подопечную в путь, озаряя его этой божественной, пусть и чуть снисходительной, улыбкой. Но вместо этого образ на фотографии обнажил иглу упрёка, вонзившуюся точно в её чувство вины.

Илайя спрятала фотографию, а за ней и остальные артефакты обратно в конверт, выволокла бельё, которое нашла в нижнем ящике, и укрылась в своей комнате. Засыпая, она вспоминала фотографию из конверта и не могла поверить, что женщина на ней была её матерью. Несколько раз она хотела вернуться и убедиться, что фотография ей не приснилась, но укол, который она ощущала, чуть только представляла себе, что снова вытаскивает конверт, говорил, что ошибки не было. Однако молодой организм быстро восстанавливается, и целительные силы безмятежности очень скоро привели её к мысли, что размолвка с матерью, хоть и не исчерпана, но осталась в прошлом, а впереди ждёт фантастическое лето.

В одиннадцать утра Анна разбудила её стуком в дверь.

– Я на пляж. Ты со мной?

– Дай мне пятнадцать минут, – прозевала Илайя.

– Завтрак у меня с собой.

Лестница была пуста – они спускались рука об руку.

– Что это за дерево? – Анна кивнула на раскидистую крону, цветущую богатым розовым цветом прямо над пляжем.

– Это альбиция, – сказала Илайя – Или шёлковая акация. У её цветов длинные тоненькие тычинки. Поэтому они такие пушистые.

– Прелесть какая!

– Вообще это дерево не любит холод и ветер. Странно, как оно выживает здесь.

– Разве возможно умереть в этом месте? – улыбка, возникшая на лице Анны, её шумное дыхание, оживлённость показали Илайе Анну в самом приятном и легкомысленном расположении духа из всех, когда-либо за нею замеченных.

Она взяла с собой большую подстилку, термос с кофе, ряжанку в литровой бутылке, картонные стаканчики и бокс с творожником. Они уселись вдвоём лицом к морю и приступили к завтраку, не говоря ни слова, пока вдоль берега не пробрела, выводя их из созерцательного транса, пара влюблённых.

– Да, жизнь определённо удалась, – сказала Анна и закурила. – Если бы двадцать лет назад кто-то показал мне саму себя в тридцать три в этом райском местечке, в моих сегодняшних обстоятельствах – без ненавистной бухгалтерской рутины, рядом с любимым мужчиной, я решила бы, что это сам дьявол-искуситель.

– Разве ты веришь в дьявола? – с любопытством спросила Илайя.

Анна расхохоталась с видимым удовольствием.

– Что я в тебе ценю превыше всего, моя милая Илайя, так это твою серьёзность по отношению ко всему, что ты слышишь и видишь. Боюсь, если бы ты обнаружила, сколь непоследовательным бывает человек в своих убеждениях, сколько бессодержательных вещей совершает в своей жизни (а уж о брошенных на ветер словах я и вовсе молчу), это стало бы для тебя большим разочарованием. Но знаешь, что – отвечая на твой вопрос: нет, я не верю в дьявола.

– А вдруг это как раз его работа? – Илайя ухмыльнулась в ответ на новую довольную улыбку Анны. – Вдруг это он как раз сейчас показывает тебе воплощение твоей мечты?

– Нет, – Анна благосклонно покосилась на Илайю, бросила сигарету на дно бутылки из-под ряженки и завинтила крышку. – За этим воплощением стоят тысячи выверенных шагов и десятки выстраданных решений. Это моё воплощение. На сто процентов. А дьявол – всего лишь изобретённый человеком способ снять с себя ответственность за свои помыслы и поступки.

– А что тогда Бог?

– Бог – это надежда на прощение, – подумав, сказала Анна. – Я знаю, о чём ты думаешь. Если религия, какую ни возьми, совершенный вымысел, то откуда же она черпает силу, которая позволяет ей так долго и прочно владеть умами людей

– Я думала вовсе не об этом, но мне интересно, как ты ответила себе на этот вопрос.

– Религия основана на проницательной догадке о поголовном человеческом чаянии: человеку требуется некто более совершенный, чем он сам; некто, на кого останется уповать в минуту самого горького разочаровании; некто, принимающий решение, когда все до единого растерялись; некто, способный оценить в человеке неоценённое. Непознанный, неисчерпаемый и бесперебойный источник спасения и утешения, бессрочное обещание счастья. Бог, как конкретизированная совокупность этих абстрактных ожиданий, появлялся везде, где появлялся человек: в самых диких, удалённых от цивилизации уголках, где знать не знали о Вишну, Иегове, Иисусе и Аллахе. Я думаю, фантазировать о боге – это одно из базовых свойств человеческой психики. В этих фантазиях кроется колоссальная мотивация. Но нашему мышлению крайне сложно работать с абстракциями, и поэтому абстрактные фантазии о боге стали приобретать конкретные формы – так родились всевозможные божества. Их образы были лишены гибкости, которая свойственна фантазиям, но зато оказывались практически пригодными для того, чтобы вокруг них возникали разнообразные поведенческие концепции – всевозможные религии. Если сейчас ты вернёшься со мной к началу моей мысли, то вспомнишь, что в основе религиозной склонности человека, по моему убеждению, лежит инфантильное стремление этого человека, с одной стороны, уйти от ответственности, с другой стороны – довериться тому, кто лучше него самого.

– Ты сказала, что фантазии о Боге – это естественное свойство человеческой психики. Откуда же в нас берётся этот инстинкт? Почему человек, независимо ни от каких условий своего существования, ищет эту связь?

– Я не знаю, Илайя. Но точно знаю, что те ответы, которые мне предложат религии, меня не удовлетворят.