Настасья

И видно что-то в его словах и отчаянном тоне было такое нешуточное, что даже скандальная чертовка Митрофаниха, не боящаяся ни беса осадила, сплюнула через щелястую челюсть, махнула рукой.

– Завтра придём. Пусть готовится ответ держать. Нелюдь.

…

Когда последняя чёрная фигура скрылась за поворотом, Иван трясущимися руками закурил очередную, но снова бросил. Тихонько, стараясь не шуметь, пробрался в кухню, глотнул воды, заглянул за занавеску, где спала Настасья. И, чувствуя, как варом окатило сердце при виде её пустой, ровно застеленной кровати, бросился в комнату Варьки. И долго сидел на табурете, разглядывая идеальную чистоту совершенно пустой комнаты.

Раннее утро окрасило желто-оранжевым верхушки елей вокруг Варькиного дома. Иван думал, что он не найдёт её дом среди болот, кто-то недобрый стёр все, что было из его памяти, но он нашёл. Каким – то чудом, бес ли, ангел вывел его на тропу, и вот он – дом…

Вот только внутри его не было жизни. И лишь заблудившиеся снежинки тихонько ложились на подоконник приоткрытого окна…

Глава 12

Март закрутил метелями так, что село завалило по крыши – плотное тяжелое покрывало легло на истосковавшуюся по весне землю белым саваном. И задохнулась бы она под ним, наверное, если бы не вдруг грянувшее после череды снегопадов солнце – сияющее, мощное, всепобеждающее. С самого утра начинало оно победное шествие по высокому, ярко голубому небу, и, несмотря на мороз, снег сдавался, проседал к полудню, истаивал украдкой, сверкал хрустальными корочками. И девчонки-старшеклассницы, возвращаясь с уроков, поднимали эту сияющую кружевную красоту, смотрели сквозь ледяные скорлупки на солнышко, щурясь, хохоча в предчувствии весны и любви…

Алексашка тащил санки по еле заметной тропке между заборами крайней улицы к околице, тащил с трудом, вяз валенками в начавшем подтаивать снегу, но упирался, хмурил высокий лобик, и приплюснутая шапка-ушанка сползла набекрень, открыв одно красное оттопыренное ухо. Там, куда так упорно пробирался парнишка, ребята соорудили горку, да высокую, почти с дом, залили склон к реке водой, натасканной ведерками из проруби, и катались с гиканьем, горка получилась что надо. Вот только Иван Алексашку на эту горку не пускал – мал больно, да и река рядом, и не уговоры, не плач, не послушная помощь по хозяйству, ничего мальчишке не помогало – отец был непреклонен. Зато сегодня папка уехал в город, строго – настрого приказал сыну не выходить из дома до его приезда, а лучше курам да уткам зерна отнести, да козам сена. Да разве настоящего парня дома – то удержишь?

Алексашка сделал все, что велел отец, исписал красивыми буковками целую страницу по заданию учительницы Анны Петровны, подкрепился молочком с пряничком, да и выскочил из дома, озираясь, чтоб никто не увидел, да отцу не сказал. Добрел, забрался на горку, уселся на санки поплотнее, натянул верёвку, оттолкнулся и покатил вниз, сжавшись от ужаса – уж больно быстро мелькали ветки по бокам горки и зло свистел ветер в ушах…

Резкая боль оглушила парнишку – он выкатился с перевернувшихся санок кубарем, нога попала точно на корягу, торчащую из под снега, в ноге что-то хрустнуло и мутная чернота заменила слепящую белизну берега.

…

– Иван, слухай. Ко мне внучка седня приехала с городу. Хорошая она у меня девка, умная, да вот мужик дерьмо попался, пьющий гад. Ну и бросила она его, сюда к нам решила, учителкой будет. Так ты того… Приглядись…Чего бобылем жить-то? Иль ведьму свою ждать станешь?

Василиса уцепилась за Иванов рукав костлявой щепотью, дышала водочно-селедочным духом, покачивалась, но держала крепко, не оторвать. Иван, усмехаясь, кивнул, чтоб отстала, но старуха – крепкий орешек, так просто своего не уступит.

– Ты не кивай. Не кивай. Ладно, сам кулюкаешь, уж и не юнец, так о сынке подумай. Он вон – санки потянул один куда-то к реке, неслух, ты небось не разрешил. А мамка была бы, так проследила б. Сашка-то дома твой? Темнеет уже, мороз будет в ночь.

Иван оттолкнул Василису, даже испугался, что сильно, влетел в дом, позвал Сашку. В доме стояла тишина, на вешалке, куда аккуратный маленький мужичок всегда вешал свой тулупчик и шапку – пусто. Ивана варом окатил, ошпарило все внутри, он метнулся по двору к сараям, к курятнику – везде прибрано, зерно подсыпано, сено козам задано, а вот сына и след простыл.

Кое-как нахлобучив шапку, в распахнутом полушубке Иван понесся по темнеющей улице к околице, не помня себя от ужаса.

Село опустело к вечеру, тучи наползали из-за леса чёрные, тяжёлые, как тюки ваты, и над верхушками дальних сосен уже запуржило, встало белое марево – не мороз собирался в ночь, снегопад. Слава Богу следы Алексашкиных валенок ещё можно было разглядеть в сумерках, и Иван летел по ним, даже принюхивался, как волк в поисках волчонка. Уже на спуске к берегу он увидел чью-то тёмную тень – невеликую, худенькую, явно женскую. Женщина шла на лыжах и тянула за собой какой-то груз, тянула с трудом, чуть не падая. Иван одним прыжком подскочил к женщине, выхватил из санок сына, укутанного поверх тулупа в яркую городскую куртку, на весь лес пахнущую духами, замирая от страха глянул ему в лицо.

– Да все нормально с ним. Ногу вывихнул, я вправила. Визжал поросенком на весь лес, думала оглохну. Ну а на самом – то деле рановато такого малыша в лес одного отпускать. Хорошо я мимо на лыжах шла… Я – Дина, кстати. А вы кто, мой лесной друг?

Иван спохватился, стащил полушубок, накинул на плечи женщины. Она стояла перед ним в одном тоненьком ярко – синем свитере с воротником под горло, из под нежно-голубой шапочки на узкие плечи падал водопад очень светлых волос, и в уже плотном сумерке они сияли золотым огнем. И сверкали белоснежные зубы – Дина улыбалась весело и явно успокоенно.

– Ну, спасибо, мой рыцарь. А то я уж боялась, что не дотащу вашего медвежонка, так и замерзну где-нибудь под ёлкой. Сейчас хорошо бы коньяку. У вас есть коньяк?

Иван немного ошалел, положил сладко спящего сына в санки, буркнул.

– Самогон есть. На ягодах настоянный. Коньяку нет.

Дина хмыкнула, сунула руки в рукава полушубка, запахнулась поплотнее и проскользила впе      рёд, легко отталкиваясь палками, которые до сих пор тащила под мышкой. Потом обернулась, сверкнула глазами

– Самогон? Тоже неплохо. Согреемся получше…

Глава 13

Иван не копался в своей душе, не умел. Хотя и болело в ней что-то, саднило навязчиво, но не сильно, неприятно, тошнотно, Он гнал от себя эту боль, не принимал во внимание, прятался от неё. Глупость какая, каприз бабий шебуршание это в душе – о ребенке думать надо, да о семье, остальное наносное, ненужное.

А дитю нужна мать…

… Тогда Дина осталась у Ивана ночевать. Как-то сразу и легко у неё это вышло – вместе растёрли Алексашку самогоном, укутали, посидели у кроватки, пока он не уснул, вместе развели самовар. Потом Иван пошёл к скотине управится, а когда вернулся, то на столе исходила паром горка оладий, разрезанные пополам яйца манили затейливо украшенными сметаной яркими желтками, тоненько, по городскому нарезанный хлеб стопочкой лежал около солонки, а пара луковиц, превращенных в изящные колечки, пышным цветком венчали пиршество. Дина, раскрасневшаяся, до почти огненного состояния – тронь, обожжешься, в лыжных штанах и тоненькой маечке, плотно обтягивающей стройную талию и тяжелую грудь, шуровала у печи, неумело ворочая ухватом что-то тяжелое. Иван скинул тулуп, шапку, аккуратно отнял у девушки ухват, вытащил чугунок.

– Готова картоха, небось. Печка горячая с обеда, быстро в ней. Отдохни, сядь.

Дина послушно и зазывно изогнулась, и сейчас Иван уж не мог вспомнить, как все случилось. Помнил только, что Дина была податливой и бесстыдной, и от воспоминаний о том, что она делала, у него до сих пор приливала стыдная кровь к паху и жаром пыхало в голове.

Ну, а потом завертелось… Алексашка от Дины не отходил, таскался за ней хвостом, бабка Василиса с внучкой драили дом к свадебке, и скоро Иван и думать по другому не мог – лучшей жены и матери для паренька и не придумаешь.

… Весна пролетела, как один день. Навалилось все разом – и посевная, и работа по дому, Дина развила бешеную деятельность, и за месяц у Ивана на подворье появились куча цыплят, утят, гусят, кроликов и даже цесарок – этих дивных птиц он в жизни не видал, но будущая жена говорила – надо! Для здоровья мальчика, яйца ценные, богатые этими, как их, микроэлементами, настоящий клад. Иван ничему не возражал, есть хозяйка, ей и решать. И Дина решала – откуда взялась у горожанки такая сила – дом и двор сияли чистотой и порядком, мальчик щеголял в наглаженных рубашонках, а соседи прикусили языки – девушка за словом в карман не лезла, могла отбрить так, что шапка с головы падала от изумления.

– Ванюша, как тебе такая идея? Стол накроем на берегу, там, где старая груша. Место красивое, прохладное, да и комарья уже будет поменьше, август все же. А во дворе у нас тесно, скотина рядом, духота. Что скажешь?

Иван смотрел, как Дина, красиво напрягая загорелые, пополневшие руки, мешает здоровенным половником вишнёвое варенье в тазу, потом плавно везёт деревянной ложкой по вспенившейся кремово вишнёвой гуще и плюхает пенки в миску. А потом хватает хохочущего Алексашку, обтирает замызганную мордочку фартуком и грозит ему пальцем. А тот, обегая девушку сзади, снова сует палец в пенки, облизывает его, сладко щурясь и пытаясь увернуться от её хлесткой руки. А Иван не испытывал счастья, почему то. Того, мужского, истинного, от которого кругом голова. Он чувствовал только удовлетворение и покой, и это его полностью устраивало.

– Дин, вот как скажешь, так и сделаем. Под грушей, так под грушей. Народу-то сколько позовём? Лавки мне какие сбивать?

Дина накрыла варенье полотном, устало разогнулась, потерев поясницу.

– Человек пятьдесят будет, Вань. Учителя ещё. Мне на работу выходить, знакомится надо. Я что спросить тебя хотела.

Дина странно посмотрела куда-то в сторону, даже как-то по – птичьи скосила глаза.

– Я про жену твою знаю. А вот эта… Варька… Ты что, любил её?

Иван вздрогнул, вроде его хлопнули по голой спине чем-то холодным и мокрым. Глянул на странно побелевшее лицо Дины, пожал плечами и пошёл к сараям. И ничего не сказал. Не нашёл слов.

…

– Вань, а Вань… Ты что ж свою бесстыжую, городскую на ярмарку не взял? Стесняешься, небось, уж вторая у тебя в дому такая живет. А первая – вон, по рядам лазит. Страшная, как ведьма.

Зинуша, круглая, как мячик вдова с соседней улицы, давно все глаза проглядевшая через Иванов забор, игриво толкнула его в бок, вроде случайно наступила новой тапкой на его ботинок. Иван чуть не закашлялся , так запершило у него в горле от сладкой волны вдовьих дешевых духов, смешанной с маслянистым духом помады и еще чего-то, облаком окутавшей плотную, потную женскую плоть, но сдержался, спросил

– Ты это про чего, Зин?

– Так про чего… Про Варьку – ведьмачку, в хлебном ряду ее видала, согнулась вся, как старуха. А зыркает, туда же. Мало их жгли. И девку таскает свою, уж не знаю с кем мальца твоего оставила. Сучки.

Иван отодвинул шар Зинкиного тела в сторону и пошел к хлебным рядам. Вроде сила его какая потянула.

Варвара задумчиво рассматривала корзину с баранками так, вроде никогда не видела эту диковину. Она и вправду стала почти неузнаваема, постарела, седые лохмы были не аккуратно заправлены под нечистую косынку, землистые щеки стали дряблыми, рот ввалился. Настасья стояла рядом с матерью, держала большую матерчатую сумку, тоже не могла оторвать взгляд от корзины. Иван кивнул продавцу, кинул деньги в металлическую тарелку на прилавке, тот, отняв у девочки сумку, всыпал туда пол корзины баранок. Варвара подняла голову, глянула на Ивана, криво усмехнулась.

– Ну, здравствуй, Ваня. Благодетель мой…

Глава 14