Месседж

В шестнадцать лет, на святки, она – юная красавица, решила погадать на “суженного” жениха. Поставила зеркало, налила в чашу воды, справа и слева от зеркала зажгла свечи и, едва успела произнести слова:

– “Суженый – ряженый покажись”, – увидела в зеркале церковь.

Вспоминая о своем гадании, она говорила, что ее поразил вид церкви, Она не видела в Москве таких церквей. Прямоугольное здание с колокольней, напоминало уменьшенную копию собора в Петропавловской крепости.

Эту церковь она увидела из окна дома моего деда, когда приехала в Ёргу, спасаясь от голода с крохотным сыном на руках.

В роду деда все сыновья-первенцы носили имя Георгий, и он в шутку часто повторял:

– Я был первым, кто нарушил многовековую традицию семьи, меня назвали Николаем, поэтому я был вынужден уехать в Москву.

В Ёрге, как все мальчики, он окончил семилетнюю школу и в пятнадцать лет, в начале двадцатого века приехал в Москву. В Москве, окончив курсы портного мужского костюма, вскоре стал лучшим закройщиком в магазине тканей, а к девятнадцати годам занял должность управляющего. Бабушка, худенькая девушка с огромными карими глазами и гладко зачесанными черными волосами, заплетенными в толстую косу, придя однажды в магазин тканей, увидела осанистого светловолосого голубоглазого юношу. В тот момент она не знала, что он ее суженный, но влюбилась мгновенно, а через полгода они обвенчались.

Нахлынувшие воспоминания о дорогих и уже ушедших людях, великолепные полотна голландских художников все сплелось в воображении.

Осенний солнечный день в Москве воспринимается как подарок уходящего лета, перед холодной снежной зимой. Тысячи людей устремляются на улицу, в скверы и парки, чтобы полюбоваться на золотые кроны деревьев, вдохнуть аромат увядающих цветов, погреться в последних лучах солнца.

Манежную площадь освещало огромное рыжее солнце, с цветного плаката на кирпичной стене Исторического музея на меня смотрел старинный рисунок, изображавший лубочного конника в образе царя Петра. Рисунок был таким наивным и трогательным, что захотелось подойти и посмотреть.

– Выставка портрета 17 века – эпоха Парсуны, – было написано на плакате.

Домой идти не хотелось. Слово – парсуны удивило и остановило.

Любопытство направило мои ноги к дверям музея и в надежде увидеть что-то удивительное, я открыла дверь.

В старых музеях произведение искусства все: и скрипучая лестница, ведущая на второй этаж в гардеробную, и перилла, создающие ощущение живой истории, отшлифованные тысячами рук и доведенные до совершенства. Поднимаясь по ступеням старинной лестницы, почти физически чувствуешь призрак времени в таких местах. Пальто мягко легло на теплое отполированное дерево широкой стойки гардероба, основательного, солидного и по-домашнему уютного. Заходящие лучи солнца вспыхнули в деревянных панелях гардеробной, высветив это уцелевшее чудо из далекого неторопливого прошлого.

Открытая дверь манила в мягкий полумрак единственного выставочного зала. Стены зала, затянутые черной тканью, стеклянные выставочные шкафы с мягкой подсветкой, картины, развешенные с изумительным совершенством, создавали ощущение сокровищницы.

– Да, наконец-то научились делать выставки,– пробормотала я, завороженная экспозицией.

Образ Христа – «Спас нерукотворный», смотрел на входивших со старинной иконой доски блестящими живыми глазами и люди затихали, пораженные живой таинственностью образа и драгоценным мастерством исполнения.

Изображением царей и царедворцев, фрагменты фресок, таинственные лики неизвестных портретов смотрели на посетителей, шкафы с наклонными стеклянными крышками предлагали взглянуть на свои сокровища: старинные монеты, табакерки и прочие свидетельства истории. Пожилые мужчины и дамы, причастные к истории искусства, любопытствующие посетители, с благоговейным вниманием перемещались от портрета к портрету.

– Рында!– худенький старик, похожий на профессора бросился к портрету, изображавшего молодого человека, как к близкому родственнику.

– Это Рында! – завопил он, обращаясь к сопровождавшим его дамам, которые, перешептываясь и кивая, отвели его в сторону.

Я обернулась к портрету, который так возбудил ценителя искусства, с картины на меня смотрел молодой человек с гордо поднятой головой, осанкой разбойника и в одежде похожей на колокол из-за далеко отставленной ноги. В подписи к портрету значилось: неизвестный русский художник XVII века, портрет Афанасия Борисовича Репнина.

Большинство портретов того времени окрасились в зеленоватые тона, сказывалась еще не совершенная техника письма на холсте. Вдруг я увидела яркий, будто горящий в огне портрет, он притягивал мастерством и живостью изображения. Я подошла к картине и прочитала табличку:

– Картина неизвестного русского художника 17 века «Вологодский гость».

Две пожилых дамы с ученым видом рассуждали о мастерстве неизвестного русского художника, но только что виденные мной полотна голландских живописцев не оставляли сомнения – передо мной портрет голландского мастера.

– Это без сомнения работа голландского художника, – обратилась я к пожилым дамам, пораженная своим открытием.

Дамы внимательно изучили табличку возле картины, о чем-то пошептались и сказав:

– Возможно, вы правы, – поспешно отошли.

Из овальной рамы портрета «Вологодского гостя» на меня смотрели черные горящие глаза, сильного молодого мужчины лет тридцати пяти, с европейскими чертами лица в красной одежде с глубоким горловым вырезом, стилизованной под русский кафтан, одетым поверх черной рубахи. Художник видимо рисовал его в комнате освещенной свечами, которые оставили красноватые отблески на лице.

Я повернулась, что бы проститься с портретом, но он смотрел на меня все понимающе грустно-озорными, смеющимися глазами, не отпуская. Возникло, чувство тайной связи, которая установилась между мной и портретом, словно давно умерший родственник смотрел на меня, пытаясь что-то сказать. Пласт времени, почти четыре века, что разделяли нас, стал таять, и ожившая плоть картины заговорила со мной. Разговор был безмолвным, глаза соединились и мысли понеслись, создавая ощущение диалога.

Я давно заметила, что картины обладают таким же, как книги, если даже не более сильным информационным полем, часто недосказанное в книге мешает понять глубину и смысл речи. Картина же информационным сгустком устремляется в тебя, и ты стоишь пораженный откровением, и только через какое-то время как будто озарение начинает прояснять в сознании смысл и значение увиденного.

Так было со мной, когда я стояла перед портретом Вологодского гостя. В яркой, пылающей огнем рубахе, похожей на кафтан, он смотрел в меня, и я вдруг поняла, о чем он говорит мне.

– Посмотри на мою одежду, видишь мое правое плечо, в рукаве нет руки, он отрубил ее мне, когда я бежал от него.

– Это был ты во время нападения на замок?

– Да, отца убили, а я выбрался из замка и бежал в рощу, но преследователь настиг меня и нанес удар. Обливаясь кровью, от боли я потерял сознание и упал.

Я смотрела на пустой правый рукав купца, изображенного на портрете «Вологодского гостя», понимая, что передо мной юноша с картины ERGO, который бежал от догонявшего его убийцы. Занесенный меч обрушился на его правую руку.

Юноша, вероятно, спасся вместе со священником, изображенным на картине ERGO, которого приготовили к казни, но не убили.

– Завоеватели пришли в Голландию с именем Христа, пришли убивать, разорять, грабить страну и народ, но, решили опустить священника, – догадалась я.

– Скорее кто-то выкупил священника, – подсказал портрет. Помнишь, перед священником стоят двое, они явно о чем-то договариваются, похоже, торгуются, и ужас исходит от упавших на колени людей – это ужас от услышанного приговора. В далекие леса, где свирепые звери готовы разорвать каждого, в болота и долгие дни зимних стуж отправится он и те, что стоят на коленях. Их лишат быстрой и благостной в мученичестве смерти, их обрекают на выживание.

Вглядываясь в портрет «Вологодского гостя», замечаю табличку с пояснениями:

"Портрет Гаврила Мартыновича Фетиева (? – 1683) – единственное известное живописное изображение представителя русского купечества XVII века. Выдающийся представитель Вологодского купечества, известный огромными торговыми оборотами. Наиболее ранние сведения о нем относятся к 1646 году, когда он упомянут вместе с братьями в переписной книге отца. В конце текста приписка – портрет считается посмертным изображением купца".

Интересно, нет даты рождения. Читаю дальше:

«В храмовой книге от 1652 года Вологодского архиепископа Маркелла, купец Фетиев Гаврила Мартынович значится как вкладчик на построение новой деревянной церкви Владимирской Богоматери, в которой были похоронены его родители».

Первое упоминание о Фетиеве Гавриле Мартыновиче в 1646 году, если считать эту дату годом рождения, то в 1652 году ему было шесть лет отроду. Получается, что, будучи ребенком, он жертвует деньги на храм, в котором похоронены его родители. Не братья, с которыми Фетиев упоминается в переписной книге отца, а именно Фетиев Гаврила Мартынович жертвует деньги на храм.

Разгадка в названии портрета «Вологодский гость». Гостем он приехал на вологодскую землю и был принят семьей Фетиевых как сын. Усыновлен и записан Фетиевым Гаврилой Мартыновичем, как благодарный сын жертвует деньги на храм, в котором похоронены его родители.

Дальше в пояснительном тексте к портрету сообщается, что в 1660-е годы он входит в верхушку вологодского купечества. Фетиев в 1660-1661-е и 1670-е годы таможенный голова, а далее написано – до самой смерти был неграмотный.

– Неграмотный и вдруг таможенный голова?

Не умел писать по-русски или не мог научиться писать из-за отрубленной руки, но таможенный голова должен общаться с иностранцами, знать языки и, конечно же, уметь считать, то есть быть грамотным.

В 1660 году, учитывая дату первого упоминания о нем 1646 год, Фетиеву четырнадцать лет.

– Как четырнадцатилетний юноша, не родовитый боярин, а простой купец входит в верхушку вологодского купечества?

Значит, в 1646 году он впервые появился на России в возрасте восемнадцати или двадцати лет. Если предположить, что Фетиев Гаврила Мартынович был тем двадцатилетним юношей, который бежит прочь от горящего замка в сцене изображенной на полотне ERGO, тогда все сходится. Тридцать четыре года в ту эпоху возраст зрелости. Человек, получивший европейское образование, даже с отрубленной рукой и не имеющий возможности писать, как утверждает текст рядом с портретом, обладал необходимыми знаниями, чтобы занять пост таможенного головы и войти в верхушку вологодского купечества.