История Российского государства в публикациях газеты «Санкт-Петербургские ведомости». Том I. От Рюрика до Романовых

В начале XIX века «Ведомости» утрачивают свое первенство в правительственной прессе, поскольку главным официозом становится «Северная почта», а с конца 1860-х годов и до 1917 года – «Правительственный вестник». В то же время «Санкт-Петербургские ведомости» получили новое лицо, когда с 1840-х годов из-за их убыточности правительство стало сдавать газету в аренду частным лицам. Кстати, к тому времени, с 1831 года, она уже была ежедневной.

– Каким образом газета могла зарабатывать?

– Прежде всего за счет рекламы. Сразу же с начала выхода «Санкт-Петербургских ведомостей» в 1727 году в них стали печататься казенные и частные объявления. Причем частных было не очень много, а вот казенных – о подрядах, торговле, сбежавших крепостных и их продаже – с избытком. Классический пример: «Продаются огурцы лучшего соления и хороший кучер с женой». Кстати, первое театральное объявление вышло именно на полосах «Санкт-Петербургских ведомостей» – в 1727 году.

Сначала объявления печатались на внутренних полосах газеты, а когда их стало слишком много, стали выпускать специальное приложение – «Суплемент». Теперь по той рекламе можно читать историю Петербурга как открытую книгу…

Когда газету стали сдавать в аренду, ее арендаторы обязаны были отдавать определенную сумму (какую именно – неизвестно, это и тогда было финансовой тайной) правительству. Все, что зарабатывали сверх, забирали себе, поэтому были заинтересованы в развитии издания.

Оно действительно приносило доход. Финансист Федор Баймаков даже дал взятку 50 тысяч рублей чиновнику Министерства народного просвещения литератору Болеславу Маркевичу, чтобы добиться права быть арендатором газеты. Разразился скандал, чиновника уволили, лишили чина камергера, а Баймаков потом долго оправдывался, якобы он не взятку дал, а нанял этого чиновника в качестве журналиста и заплатил ему авансом гонорар. Но суть в другом: давая такую большую взятку, Баймаков, значит, полагал, что в случае редакторства сможет заработать гораздо больше…

«Диспут стальных перьев». Под карикатурой, опубликованной в сатирическом журнале «Гудок» в 1859 году, значилось: «Поспорят, пошумят – и разойдутся: иные в Лету, а другие в гору». Из фондов РНБ

– Как трансформировался курс «Санкт-Петербургских ведомостей» при арендаторах?

– Именно благодаря им газета стала живой и увлекательной. Успеха она достигла при трех из них – Амплии Очкине, Андрее Краевском и Валентине Корше.

Очкин, служивший цензором, увеличил объем издания, пригласил литераторов, ушел от сугубо официальных новостей, которыми до этого газета была переполнена. Ведь прежде обязательно печатались списки тех, кто «восприял православную веру», уехал и приехал в столицу, был награжден государственными наградами… Газета была полезной (в том числе последующим историкам, краеведам, генеалогам), но нечитабельной.

Кстати, при Очкине в ней печатался Достоевский. Он выступил с фельетонным циклом «Петербургская летопись» – это был прообраз знаменитого «Дневника писателя».

Начинания Очкина, при котором газета расширила свою тематическую направленность, продолжил Андрей Краевский. Он взял издание в аренду в 1852 году, дал ему титул «газета общественная и литературная». Привлек «пушкинский круг» – Вяземского, Одоевского, Сологуба. Современники считали, что именно с Краевского в России началась большая политическая журналистика.

Кроме того, именно при нем «Санкт-Петербургские ведомости» стали полигоном новаций для русской журналистики. Они первыми из русских газет завели собкора за границей – для освещения лондонской Всемирной выставки. Впервые опубликовали политическую телеграмму из-за рубежа – с открытия палаты депутатов в Берлине. И пик тиража – 14 тысяч экземпляров – пришелся именно на 1850-е годы.

– При этом газета оставалась проправительственной?

– Да. Единственным, кто изменил курс, был Валентин Корш, который с 1862-го по 1874 год являлся ее арендатором и редактором. Тогда она стала очень живой, едкой, на ее страницах развивается фельетон – легкие тексты на общественно значимые, злободневные темы. Корш пригласил Алексея Суворина и Виктора Буренина, составивших в ту пору славу издания. Суворинские «Недельные очерки и картинки» были очень кусачие, оппозиционные. Именно из-за них Коршу отказали в дальнейшей аренде. Суворин как благородный человек пообещал платить ему пенсию и свое слово сдержал.

Впрочем, это все-таки нонсенс, когда правительственная газета, хоть и отданная в аренду частному лицу, становится оппозиционной. Впоследствии она «поправела», новые редакторы-арендаторы прибавляли ей то религиозности, то консерватизма. Однако такой популярности, как при Краевском и Корше, у нее уже не было.

С конца XIX века издание не менялось – ни по содержанию, ни по оформлению. Оно было ровным, нейтральным, что многим импонировало. И у него всегда оставался читатель, склонный к постоянству. В этом постоянстве читатели газеты видели своего рода отдушину в бурном водовороте начала ХХ века…

Сергей ГЛЕЗЕРОВ

Опубликовано 13.01.2016 в № 3 (5620) «Санкт-Петербургских ведомостей»

Каша в голове – это неплохо

Из истории нельзя делать инструмент политики

История – это политика, опрокинутая в прошлое. Ставшее ныне хрестоматийным выражение принадлежит известному советскому историку-марксисту Михаилу Покровскому. Действительно, российская история последних нескольких столетий чрезвычайно актуальна, поскольку в ней можно найти ответы на важнейшие вопросы современности и, самое главное, заглянуть в будущее. Ведь по большому счету в нашей истории все уже было, и она воспроизводится снова и снова, с новыми оттенками и нюансами. Поэтому понятно, когда жаркие дискуссии вызывают вопросы истории последнего столетия. Однако не менее бурные споры вызывают и события далекой древности, отстоящие от современности более чем на тысячу лет. О вопросах современного понимания истории мы беседуем с доктором исторических наук, членом-корреспондентом РАН, главным научным сотрудником Санкт-Петербургского института истории РАН Рафаилом ГАНЕЛИНЫМ.

– Насколько, на ваш взгляд, Рафаил Шоломович, актуален проект исторических «круглых столов» в нашей редакции, участником одного из которых вы были?

– Людям кажется, что они много знают о прошлом, потому что распространенность исторических знаний довольно широка. Но тем больше споров вызывает это прошлое. А дело все в том, что люди, занимающие сегодня разные политические позиции, имеют и разные представления о том, какой должна быть страна и как надо ею управлять. И все политики обращаются к историческому опыту, формируя собственные его интерпретации.

Любая государственная власть в России хочет, чтобы к ней относились не только с уважением, но и с почтением – ибо всякая власть от бога. Она власть, потому что она власть, и государственник – это тот, кто любую форму управления государством приемлет и поддерживает. А те, кто в этом сомневается, колеблют не только власть, но и государство. Всякая власть отождествляет себя с национальными интересами страны.

– Всегда ли совпадают государственные и национальные интересы?

– Государство всегда заинтересовано в прочности пребывания и сохранения у власти какой-то группы людей и с этим отождествляет государственные интересы. А национальные интересы страны очень часто этому противоречат. Возьмем в качестве примера выдающиеся колониальные империи прошлого – британскую, голландскую. Государственные интересы требовали сохранения огромных формаций, но этому противоречил национальный интерес голландцев или англичан.

От несовпадения государственного и национального интересов проистекает противоречивое восприятие истории. Теперь есть целая наука, которая называется «историческая память». Она занимается исследованием того, как последующие поколения интерпретировали предшествующую им историческую действительность. Это очень поучительно. Почему это сейчас приобретает особенную актуальность? Да потому, что канонической, утвержденной каким-либо государственным органом концепции исторического развития России сегодня не существует.

– А она должна быть?

– Сложный вопрос. На Западе, к примеру, нет государственной концепции исторического развития как таковой. Там учитель истории сам выбирает историческое пособие, учебник, который кажется ему наиболее подходящим тому, как он представляет себе взгляды и интересы детей.

У нас до революции был учебник Иловайского, считавшийся самым монархическим, верноподданическим, апологетическим, но наряду с этим в гимназиях преподавали историю и по другим учебникам. То есть была свобода выбора. Государство это разрешало.

Приведу пример. Недавно я занимался вопросом о Владимире Петровиче Потемкине, близком к Сталину человеке, одном из творцов советско-германского пакта 1939 года. До революции он был гимназическим учителем истории. Русский по национальности, он преподавал в Московском университете и гимназиях. И там вместе с Горьким и другими деятелями русской культуры Потемкин был пламенным борцом против черносотенства, совмещая это с довольно официальными позициями в преподавании. Такая биографическая подробность очень показательна: будучи с 1940 года министром просвещения, во время войны он пытался воссоздавать в советской школе гимназические нравы – раздельное обучение мальчиков и девочек и даже преподавание древних языков.

– Существовала ли в советское время официальная концепция истории государства?

– Да, но выстраивалась она с очень большим трудом, до середины 1930-х годов ее фактически не существовало. Регулирование преподавания истории даже при Сталине было достаточно разнообразным. Иосиф Виссарионович прямо не вмешивался в преподавание истории, и только в 1934 году он допустил несколько высказываний, далеких от пролетарского интернационализма, которые, правда, не были официально зафиксированы. «Русский народ всегда присоединял к себе другие народы, к этому приступил он и сейчас», – заявил тогда вождь. Это осталось записанным только одним из участников той встречи – профессором Пионтковским в его дневнике. Но в том же году вместе с Кировым и Ждановым Сталин подписал замечания на учебник по истории, в которых, в частности, требовалось усилить внимание к истории народов СССР.

Кстати, именно в 1934 году были организованы исторические факультеты. А во время войны, в 1944 году, в ЦК проходила многодневная дискуссия о направлениях развития исторической науки. Обозначились две позиции: национальная и интернационалистская. Сталин уклонился от высказывания своего мнения.

Государственная концепция истории, базировавшаяся на сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)», была строгой, но вместе с тем оставляла целый ряд лазеек. Это вообще Сталину было присуще: так делалось, чтобы не заглушать полностью глас общественности, дабы была видимость второго мнения.

– Что сегодня, на ваш взгляд, происходит с официальной исторической доктриной?

– Она начинает создаваться, но, к сожалению, на очень древних религиозных основах. Я уважаю право людей на вероисповедание, но религиозная основа государственной мысли в XXI веке – это и архаизм, и анахронизм. Да, среди священников есть много просвещенных людей, и никто не умаляет роль православия в истории России. Но с позиций современного государства, на мой взгляд, религиозный путь построения исторической концепции малоэффективен.

Подобная концепция должна иметь большой плацдарм для маневра. А свободомыслие, совершенно необходимое для развития государства, трудносовместимо с наличием официальной государственной как исторической, так и экономической доктрины. Официализация мировоззрения приводит к стандартизации мышления, которая влечет за собой эмиграцию лучших умов. Люди ведь уезжают не только за материальными благами и карьерой, но еще и потому, что там они чувствуют себя более свободными: не надо следить за каждым своим словом – насколько оно соответствует тому, что вчера написали в газетах или сообщили по государственному телеканалу.

– Не кажется ли вам, что частью складывающейся исторической доктрины является идеализация прошлого нашей страны – как советского, так и дореволюционного?

– Действительно, попытки выстраивания концепции «идеального прошлого» есть. Очень хочется объяснить какие-либо наши исторические неудачи происками внешних или внутренних врагов России. Цель – подвести к мысли о том, что прежде в стране все было хорошо. Что, увы, не соответствует исторической правде. А состоит она в том, что в России долгие годы существовал устаревший государственный строй. Веками не было ни одного представительного народного учреждения, хотя потребность в этом назрела. И удосужились собрать Думу только в 1906 году, после того как страна заполыхала.

Мало того, министры-реформаторы (такие тоже были) считали большей напастью, нежели отсутствие парламента, невозможность сформировать нормальное (то есть функциональное) правительство. В ходе реформ середины XIX века был образован совет министров, но созываться и заседать он мог только под председательством царя. Александр II это делал, Александр III прекратил, а Николай II этого не делал до 1905 года. Почему? Между министрами бывают разногласия, значит, надо голосовать. И государь рискует оказаться на стороне меньшинства. Для монарха такое непристойно: это значит, что западный образ правления перемещается в зону абсолютной монархии.

– Откуда же растут корни идеализации дореволюционной истории?

– Возможно, из самой революции, которая в своих последствиях оказалась во многом бедствием для страны. Вот почему революция теперь воспринимается как пугало. Но есть и другая, сугубо утилитарная, причина: современная официальная доктрина исходит из того, что надо во что бы то ни стало избежать любых революционных потрясений. Лучше потерпеть – во имя стабильности.

– Бытует мнение, что события прошлых времен нельзя оценивать с позиций сегодняшнего дня, что надо смотреть глазами современников. Вы согласны с этим?

– На мой взгляд, смотреть на историю надо с позиции, как говорили во времена перестройки, общечеловеческих ценностей. Историк – в каком-то роде судья. Он имеет право рассматривать исторические события с позиций сегодняшнего времени. Но требовать от исторического персонажа умудренности событиями последующих лет нельзя. Персонаж того или иного времени должен оцениваться в контексте тех сведений, тех верований, того мировоззрения, которые были присущи его исторической эпохе.

Бывает, что мнение историка-исследователя совпадает с мнением наиболее проницательного из современников. Это высшая оценка достоверности исторического знания. Вот характерный пример: после присоединения Прибалтики маршал Советского Союза Борис Шапошников (до августа 1940 года – начальник Генерального штаба) был противником того, чтобы готовиться к войне на новых границах. Он считал, что надо строить прочную оборону на линии Сталина, построенной по старой границе. Уже в начале войны правота его слов стала очевидной. Военные между собой признавались: мол, Гитлер выманил нас на предполье и разбил. Так что судить задним числом иногда можно, особенно когда было мнение, истинность которого стала впоследствии очевидной.

– Сегодня модно муссировать тему фальсификации истории. Идет ли речь о намеренном искажении фактов или проблема в малограмотности отдельных исследователей?

– Причины фальсификации надо каждый раз искать в конкретном историческом событии. Когда советская наука впервые выдвинула тезис о фальсификаторах истории? После того как в 1948 году американцы нашли секретные протоколы, которые были приложением к советско-германскому пакту 1939 года, и опубликовали их. Потом советские историки долгие годы заявляли, что протоколов вообще нет, но во время перестройки они нашлись, причем в наших архивах. И тогда от обвинений в фальсификации ничего не осталось…

Конечно, и сейчас есть и злонамеренные, и от недостатка профессионализма идущие попытки создать ту историю, которую хотелось бы видеть. Когда несколько лет назад была основана пресловутая комиссия по борьбе с фальсификациями, то в самом ее названии был заложен некий абсурд: речь шла о борьбе с подтасовками «в ущерб интересам России». Иными словами, складывалось впечатление, что фальсификации в пользу интересов России допустимы и приветствуются. Слава богу, что комиссия активно себя ничем не проявила, а сегодня и вовсе прекратила свое существование.