Альтернативы «российского прорыва»

В качестве примера такой связи можно также привести не только гигантские инфраструктурные проекты, которые Советский Союз реализовывал во многих странах «третьего мира», стремившихся создать свой независимый путь развития. Но и сегодня целый ряд стран хочет хеджировать свои геополитические риски, выстраивая сотрудничество с нашей страной в области критической инфраструктуры.

Но эти желания независимых стран наталкиваются на мощное давление наших конкурентов. Так, например, каждый контракт «Росатома» на строительство атомных электростанций рождает всплеск интриг и прямого давления наших заокеанских «партнеров». Вспомним длинную цепочку примеров: Венгрия, Финляндия, Турция, Египет, далее везде. И это не рынок вооружений, где нам объявлена открытая война – санкции.

Дальше будет только жестче. Соответственно, наш жестко отстаиваемый суверенитет – необходимое условие облагораживания нашего экспорта и выхода из «ловушки».

Но геополитическое измерение нашего развития не ограничивается столкновением интересов[42 - Автор ни в какой мере не относит себя к экспертам в области международных отношений. Его суждения основаны на теоретических представлениях об общих трендах социокультурного развития.]. Как представляется, сегодня идет переформатирование самих оснований глобального развития. Речь идет не об отказе от глобализации, но о смене ее оснований. Идет трудный, очень конфликтный процесс смены прежней модели глобализации, основанной на «либеральной» догматике, на модель, основанную на приоритете национально-государственных интересов.

Долгое время идеологическими лидерами прежней модели были США. Идеологические центры, где задавали тон бывшие троцкисты, сформировали псевдолиберальную идеологию – идеологическую основу уходящей модели глобализации. Затем она обрела статус «гражданской религии», вдохновлявшей Запад на «мировую либеральную революцию». Совсем не случайно апологеты «либерального» триумфа выступили с концепцией «конца истории»[43 - Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек / пер. с англ. M.Б. Левина. M., 2004 (англ. The End of History and the Last Man. New York: Free Press, 1992).].

Но одновременно шло осознание, что продвижение нового издания мировой революции – псевдолиберального «мирового пожара» – неизбежно порождало и продолжает порождать кризисы и революции в тех странах, где либералы не пользуются массовой поддержкой, где элиты и массы не готовы расставаться со своими глубоко укорененными ценностями и традициями. В мире росло осознание, что попытки глобалистски ориентированных элит и сил их идеологической поддержки продавить «либерально-демократические» преобразования чаще оборачиваются не триумфом демократии, а чередой острых кризисов[44 - Хочу оговориться, личный опыт знакомства со многими сторонниками либеральной глобализации показывает, что среди них немало искренних приверженцев ценностей свободы и демократии. Но это не меняет мои выводы относительно последствий их деятельности.]. Египет здесь не единственный пример.

И дело не только в собственно идеологических процессах. В ходе «либеральной глобализации» сложился мощный альянс между ее идеологами, с одной стороны, и ведущими инвестиционными структурами, с другой. Их рекомендации и решения жестко направлены на формирование глобального рынка, основанного на ценностях, задаваемых «либеральными» идеологами.

Соответственно, от лидеров многих стран требовали поступаться национальными интересами в пользу интересов «глобального развития», а на деле в пользу воротил Уолл-стрита – главных бенефициаров этой «либеральной революции». Когда условием получения кредитов Мирового банка, получения инвестиционных рейтингов и, соответственно, привлечения иностранных инвестиций становятся оценки приверженности тех или иных лидеров ценностям «либерализма», очень трудно выбиваться из общего тренда такой модели глобализации.

Нельзя не отметить, что именно В.В. Путин выступил с критикой этой модели глобализации[45 - Речь, произнесённая Президентом Российской Федерации В.В. Путиным на Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности 10 февраля 2007 г.]. Им четко было сказано: «Для современного мира однополярная модель не только неприемлема, но и вообще невозможна». Более того, для нас в прежней модели нет шансов вырваться из обсуждаемой «ловушки».

Борьба против этой, к счастью, уже уходящей «революции» и ее идеологических адептов, за наши ценности и традиции, за наши интересы, т. е. за наш суверенитет и многополярный мир, – необходимое условие «российского прорыва» и выхода из «ловушки». Но эта борьба надолго. Несколько десятилетий на Западе формировались идеологические и политические элиты, отбираемые по критерию их приверженности ценностям «либерализма». Для них просто невозможен пересмотр прежних позиций – это не только мучительный пересмотр их высокозначимых ценностей, но и утрата статуса и политических позиций. Защищать все это они будут ожесточенно. Ну, как тут не вспомнить известный тезис А.Я. Вышинского об «обострении классовой борьбы».

Атаки «либеральных» СМИ на Д. Трампа, позволившего себе отойти от «священных заветов» глобализации, – прямая проекция этого идеологического противостояния. Неистовая их же демонизация В.В. Путина – из арсенала той же идеологической войны.

Сегодня очевидны тенденции формирования новой модели глобализации, основанной на учете национально-государственных интересов ее участников. Ее экономическая проекция отчетливо видна в документах БРИКС. Именно эти страны – лидеры соответствующих геоэкономических регионов – наиболее заинтересованы в формировании нового глобального порядка.

Критики новых тенденций заявляют, что формирование новых правил через баланс национально-государственных интересов, без общей идеологической базы невозможно. Сегодня им есть что ответить.

Наши оппоненты, критики, а зачастую просто враги говорят, что нам «нечего было лезть в Сирию». Но за этим не просто отвратительное небрежение жизнями миллионов: христиан, алавитов и еще, и еще. За этим и рациональные соображения. Это не только блокировка продвижения на мировой рынок нашего вооружения. За нашим оружием сегодня толчея, что предполагает немалые доходы. А это прямой продукт энергичной независимой политики.

Не менее, а может быть и более важно, что в Сирии была доказана «теорема существования» многополярного мира, его действующая модель. Умиротворение Сирии, на порядки снижение уровня потерь – доказательство того, что можно согласовывать разнородные интересы, находить развязки и строить жизнеспособные системы безопасности без «мирового жандарма», охраняющего «общечеловеческие ценности» и осуществляющего «демократическую смену режима».

Без суверенной России, подкрепляющей своими силовыми ресурсами формирование многополярного мира, мало шансов избежать масштабных вооруженных столкновений. Но если этого не удастся избежать, рассуждения о стратегии развития нашей страны, о выходе из «ловушки» просто теряют свой объект.

Подводя итоги этих соображений, ясно, что поддержание нашего национально-государственного суверенитета – абсолютный императив как по экономическим, так и по более масштабным причинам – необходимое условие нашего экономического роста, выхода из «ловушки», условие «российского прорыва».

Социально-политические риски: «закон де Токвиля» и источники дестабилизации. При обсуждении альтернатив «российского прорыва» невозможно обойти социально-политические риски. В связи с этим следует отметить, что, как показывает анализ большого числа модернизационных проектов, такого рода риски возникают и в результате относительно низких темпов роста, и, напротив, в результате очень высоких темпов социально-экономического развития[46 - Обзор соответствующих теоретических проблем представлен в: Дискин И.Е. Прорыв. Как нам модернизировать Россию.].

Развернутый анализ причин этих факторов будет представлен ниже. Здесь мы ограничимся анализом взаимовлияния «российского прорыва», с одной стороны, и социально-политических рисков, с другой. Это необходимо для того, чтобы оценить системные вызовы и ограничения, связанные с социально-политическими рисками.

Ограничения «снизу». Очевидно, что при медленном росте существенно повышаются политические риски. Это связано с тем, что в условиях, когда темпы экономического роста, повышение роста благосостояния отстают от растущих ожиданий активных слоев и групп населения, «закипает» их нетерпение (именно на «среднем» уровне развития эти слои и группы довольно многочисленны).

Как показывает исторический опыт, этим слоям и группам чаще всего нет дела до реальных социально-экономических и политических возможностей исполнения их желаний: «нет, нет, нет, мы хотим сегодня, нет, нет, мы хотим сейчас».

Напор этих ожиданий, их социально-политическая проекция – важный источник напряжений. Этот напор – барьер для взвешенных решений и питательная среда для политического популизма. Для многих безответственных политиков – большое искушение использовать эти настроения для восхождения на политический Олимп. В полный рост встает «закон де Токвиля»: социально-политические кризисы – результат растущих и нереализованных ожиданий[47 - Это название автор дал устойчивым причинно-следственным взаимосвязям между нереализованными ожиданиями, с одной стороны, и политическими кризисами, с другой. Название – знак признания заслуг большого консервативного мыслителя Алексиса де Токвиля, который впервые отметил эту взаимосвязь.]. Соответственно, императив нашего развития: высокие темпы и органичное развитие.

Здесь важно отметить, что только высоких темпов роста недостаточно. Здесь важны также условия восприятия соответствующими слоями и группами сути происходящего, социально-экономических, политических и, что не менее важно, духовно-нравственных изменений. Это, в свою очередь, означает, что парирование негативных последствий «закона де Токвиля», кризиса социально-экономических ожиданий не может ограничиваться экономическим измерением и, соответственно, экономическими реформами. В наше поле зрение попадают и программы, проекты, связанные с формированием у активных слоев и групп адекватных представлений о происходящих изменениях.

В этом смысле в нашем обществе реализуется малоосознаваемая догма либерализма, что люди в своем большинстве способны к адекватной рефлексии происходящих социально-экономических и социально-политических процессов. Однако непредвзятый взгляд позволяет увидеть, что даже образованные слои и группы, казалось бы, предрасположенные к рациональному анализу соответствующих процессов, оказываются подверженными влияниям «кривого зеркала» СМИ и тем более блогосферы.

Их значимые ценности могут кардинально расходиться со столь же значимыми социально-экономическими интересами. Эта коллизия – источник разного рода социально-политических напряжений. Для примера достаточно вспомнить, что важным участником социально-политических потрясений конца 1980-х – начала 1990-х гг. была научно-техническая интеллигенция. Но она же и стала основной жертвой последующих «радикальных экономических реформ».

Ограничения «сверху». Значительные социально-политические риски возникают и по ходу очень быстрых структурных изменений. Высокие темпы экономического роста, необходимые для выхода из «ловушки», для «российского прорыва» неизбежно связаны с большими структурными изменениями как в экономике, так и в обществе в целом.

Масштабные структурные изменения всегда имеют социальные измерения. С рынка труда исчезают отдельные профессии, им на смену приходят новые. Соответственно, меняется социальная структура. Возникают кризисные социально-политические реакции слоев и групп, сходящих с экономической сцены, но объяснимо защищающих свои права и активизирующих свое политическое присутствие. Здесь достаточно вспомнить шахтеров, стучащих касками, на мосту перед Белым домом.

Социально-политическое влияние слоев и групп, теряющих в ходе даже сколь угодно позитивных преобразований, может быть гиперболизировано, использовано в своих целях политическими силами, теряющими свое влияние в ходе перемен, а также просто инспирированными «внешними» силами, не заинтересованными в успехе «российского прорыва».

Меняются также структурные направления потоков инвестиций, структура секторов экономики. Соответственно, меняются расклады в политико-экономических влияниях, их проекции в «коридорах власти». В ходе структурных реформ практически неизбежна и их пространственно-географическая проекция. Растет вклад одних регионов, снижается – других. Это, в свою очередь, означает, что в условиях быстрых перемен неизбежно растет политическая конкуренция между политическими представителями регионов. Во многих странах рост конкуренции между «успешными» и «кризисными» регионами не раз останавливал ход потенциально успешных преобразований.

Следовательно, необходимым условием успеха «российского прорыва» является прогнозирование последствий и мониторинга хода социально-экономических и социально-политических изменений, связанных со структурными переменами, неизбежными при реализации целей и задач «российского прорыва». Но это, в свою очередь, означает, что успех «российского прорыва» обусловлен пониманием причинно-следственных связей между социально-экономическими изменениями, осуществляемыми в ходе реформ «российского прорыва», с одной стороны, и их социально-политической проекцией, с другой. Этот тезис ведет нас к анализу макросоциальных процессов, создающих достаточно прочную внешнюю рамку, обусловливающую обсуждаемые взаимосвязи.

Однако приходится с грустью констатировать, что сегодня этой стороне преобразований уделяется не то что недостаточное, но просто ничтожное внимание. Сегодня даже не ведется сколько-нибудь масштабной теоретической дискуссии о характере макросоциальных преобразований[48 - Мне уже приходилось отмечать, что сегодня теоретические конструкции разрабатываются больше для обличения, а не для аналитического объяснения.]. Дело ограничивается сугубо идеологизированными спорами, в аргументах сторон даже не присутствует сколь-нибудь фундированная эмпирическая аргументация.

«В 2009 году американский ученый Томас Пепински опубликовал книгу “Экономические кризисы и крушение авторитарных режимов”, в которой попытался ответить на принципиальный для понимания природы таких режимов вопрос. Почему одни более устойчивы к внешним шокам, чем другие? В качестве объекта для изучения Пепински выбрал две страны, ставшие жертвами финансового кризиса 1997–1998 годов: Малайзию и Индонезию. Пепински был знаком с их жизнью не понаслышке: в Йельском университете вместе со степенью по международным отношениям он получил степень по лингвистике со специализацией в малайском языке, потом несколько лет работал в Джакарте и Куала-Лумпуре.

Случай, выбранный Пепински для анализа, можно с точки зрения сходств назвать лабораторным. В 1997 году на Азию обрушилось финансовое цунами (Россия стала его жертвой годом позже), страны региона столкнулись с бегством капитала, девальвацией национальных валют, резким падением уровня жизни, ростом цен, безработицей и политической нестабильностью.

Малайзия и Индонезия, похожие друг на друга как близнецы, отозвались на этот кризис совершенно по-разному. Авторитарный режим индонезийца Сухарто после года борьбы пал под ударами акций протеста. Авторитарный режим малайца Мохамада Махатхира устоял, хоть и понес некоторые потери. Сухарто ушел в отставку в мае 1998 года, а Махатхир успешно пережил острую фазу кризиса и даже выиграл выборы в парламент страны в 1999 году, хотя его партия, Объединенная малайская национальная организация, потеряла около 15 % мандатов.

Обе страны в 1997 году были сырьевыми экономиками с невысоким уровнем жизни, примерно одинаковыми темпами роста ВВП до кризиса. Степень неравенства в Малайзии была значительно выше, чем в Индонезии (значение коэффициента Джини в 1996 году – 49 и 30 соответственно). И Махатхир, и Сухарто были опытными диктаторами; Сухарто правил в Индонезии с 1967 года, Махатхир в Малайзии – с 1981-го. Оба проводили относительно либеральную экономическую политику, которая и обеспечила их странам бурный рост в начале 90-х годов прошлого века. Оба были так или иначе вовлечены в коррупционные сделки.

Барри Вейн, бывший шеф азиатского бюро The Wall Street Journal, в своей книге написал, что Махатхир нанес ущерб экономике Малайзии в размере 40 млрд долларов и использовал секретные фонды своей партии, чтобы скупать компании и участки земли для себя и своего окружения.

Сухарто ему ни в чем не уступал, скорее, превосходил: состояние его семьи в 1999 году журнал Time Asia оценил в $ 25 млрд. Оба закрывали газеты и давили на СМИ в своих странах, оба репрессировали своих политических противников, оба содержали собственную тайную полицию. Почему один режим рухнул, а другой устоял?

Пепински объясняет этот парадокс так: интересы коалиции разных общественных групп, поддерживавших Сухарто, противоречили друг другу. Когда грянул кризис, Сухарто не хватило денег, ума и терпения, чтобы всех их удовлетворить. Сухарто в 1997 году разрывался между старой буржуазией, по преимуществу состоящей из этнических китайцев и имевшей разнообразные деловые интересы во всех странах Юго-Восточной Азии, и новой буржуазией – местной по происхождению, тесно связанной только с экономикой Индонезии. Одни (старая буржуазия) хотели, чтобы Сухарто не мешал им выводить деньги из страны, другие (новая буржуазия) были уверены, что нужно закрыть границы, заморозить счета и защитить страну от колебаний курса валюты.

Пометавшись из крайности в крайность, Сухарто поставил на китайцев, сохранил свободу передвижения капитала (этого же от него, кстати, требовал Международный валютный фонд), но спровоцировал таким образом погромы в китайских кварталах, антикитайские демонстрации и, как результат, захват здания парламента протестующими и бегство капитала и китайцев в Сингапур, Гонконг, Тайвань и собственно Китай. В результате Сухарто лишился власти.

Интересы коалиции, поддерживавшей Махатхира, были более однородны, поэтому Махатхиру было легче удовлетворить их, справиться с кризисом и выстоять. Малайская буржуазия была монолитна, зависела преимущественно от национальной экономики, нефти и госзаказа и не имела обширных деловых интересов за пределами страны. Денежное предложение в стране контролировал Махатхир и его партия, банки – тоже они; буржуазия же, по сути, представляла собой класс управляющих, которых Махатхир и его соратники наняли для развития экономики.

Махатхиру не пришлось уговаривать буржуазию потерпеть, она понимала, что если диктатор потеряет власть, то его класс в одночасье лишится всего, чем владеет. Махатхир защитил национальную валюту, запретил вывоз капитала, увеличил социальные выплаты и сделал вид, что поделился властью с оппозицией. И выжил.

Как показал Пепински, устойчивость авторитарного режима непосредственно связана со способностью удовлетворять интересы общественных групп, его поддерживающих, даже если их интересы вступают в противоречия друг с другом. Различие между Индонезией и Малайзией заключалось в том, что один диктатор построил себе элиту с нуля, а другой инкорпорировался в уже существующий правящий класс. В кризис выстоял тот режим, чья элита была менее зависима от внешнего мира и менее самостоятельна. Противоречий между теми, кому нужно было помогать, в Малайзии оказалось меньше»[49 - Гаазе К. Гибрид или диктатура. Что определяет устойчивость российского режима // Carnegie. Ru. 15.01.2017.].

Этот пример призван показать самую тесную взаимосвязь экономических преобразований, с одной стороны, и социально-политических факторов, с другой.

Таким образом, наше общество находится между Сциллой неизбежных значимых социальных изменений, связанных с успехом «российского прорыва», и Харибдой «кризиса ожиданий», действием «закона де Токвиля» в результате срыва или даже замедления с реализацией целей «майских указов».

Соответственно, стратегия «российского прорыва» должна отвечать ряду требований. Прежде всего она должна отвечать требованиям комплексности. Социально-экономические, технологические и организационные преобразования должны учитывать реально существующие макросоциальные ограничения. Анализ большого числа модернизационных проектов показывает, что технократический подход, игнорирующий подобные ограничения, не раз рушил соответствующие проекты буквально на пороге их успешного завершения.

Это, в свою очередь, требует обеспечивать содержательное взаимодействие между различными направлениями «прорыва», учитывать их взаимовлияние. Например, насущные инновационные преобразования, направленные на повышение конкурентоспособности и эффективности экономики, с неизбежностью будут порождать социально-экономические и социально-политические напряжения. Конечно, это не означает ни отказа от преобразований, ни тем более игнорирования этих рисков. Это лишь требует их предвидения, учета и разработки парирования этих рисков.

Стратегия должна отвечать требованиям надежности, т. е. обеспечивать минимизацию социально-политических рисков, учитывать социально-политические риски, возникающие в ходе социально-экономического развития, включать инструменты, способные парировать или, по меньшей мере, минимизировать соответствующие риски.

При разработке эффективных механизмов реализации задач «российского прорыва» стратегия должна опираться на стимулирующую роль различных сторон социокультурного развития нашего общества. Так, например, в общественном сознании должна быть прояснена тесная связь между инновационным развитием, с одной стороны, и реализацией высокозначимой ценности самореализации, с другой.

Именно эти обстоятельства обусловили то внимание, которое уделено в данной работе теоретико-методологическому обоснованию принципов преобразований. Необходимо выстроить теоретическое понимание, как связаны между собой цели «российского прорыва» (телеология), с одной стороны, и «коридоры возможности» реализации этих целей, обусловленные определенным комплексом условий общественного развития (генетика), с другой. Таким образом, необходимо проанализировать, как связаны между собой эти явно противоречивые принципы общественного развития, как можно обеспечить выполнение требований каждого из этих принципов на основе определенного соотношения телеологии и генетики при разработке стратегии «российского прорыва».

Очевидно, что для решения указанной проблемы прежде всего важно разобраться в содержании каждого из этих принципов развития, выявить основание каждого из них, определить социально-исторические условия, при которых осуществляется выбор того или иного принципа развития.