Календарь природы

Сколь намерений осталось стоять в межполосье, прищуренным, под светом фар на потолке. Коль лавров и фанфар впустую. Впрочем, бывает, что идёшь мимо своей, приоткрытой двери, да в запертою бьёшься голубем до крови. И не хватает разумения, что не твоё, не для тебя.

– Мама, я вырасту?

– Конечно, мой хороший, закрывай глазки, спи.

– А что потом?

– Там увидишь, мой милый. Сам.

И жмуришься, оставляя малый просвет меж ресниц. Страшно не видеть света. Тщишься, покуда хватает силы не спать. Солнечный зайчик луны играет с тобой. И, – спасибо ему за то.

Молодо-зелено

Дерево сушило свою шевелюру, подставляя шею ветру. Встряхивало время от времени головой, наслаждаясь собственной противоречивостью. Его одновременно одолевали лёгкость и приятная тяжесть. Первая позволяла парить над землёй, вторая придавала уверенность, чувство устойчивого равновесия, лишиться которого дерево могло себе позволить лишь единожды. Но об этом оно старалось не вспоминать, и бОльшую часть времени это удавалось. Однако стоило услыхать стон, с которым разрывается деревянное сердце… Даже издали, едва осязаемо… Ужас окатывал волной лес. Ослабив хватку, с которой деревья держались за землю, они сторонились поверженных в испуге, и прижимались друг к другу так тесно, как это было возможно. Мхи отшатывались от стволов на четверть дюйма, не больше, но этой безучастности хватало, чтобы набиться сору за зелёной парчой и ослабить родную связь с землёй. Лишайники и те, поддаваясь панике, разжимали сухие ладони и ссыпались вниз отрешённо. А птицы… куда было деваться им? Они кружили поверх, дожидаясь воцарения спокойствия. Сокрушаясь об исчезнувших в миг домах, гнёздах, дуплах, кладовых. Счастье, если это не происходило в пору ожидания появления птенцов. Иначе мера их горя была бы куда как более велика.

Не далее пятидесяти саженей от подножия леса, располагался молодой пруд. От ударов о землю, лёд отпрянул от его берегов. А после принялся кукситься, киснуть, стенать и через пару часов, в ответ на всполохи страха, расслабил ледяной кулак, выпустив на волю рыб. Сжалился. Те, не веря безвременному обретению свободы, принялись метаться в поисках выхода на большую воду. Туда, где она, даже оказавшись густой, не засахаривается так безоглядно… Но увы. Дом, в котором рыбы родились и жили, имел лишь два выхода, один напротив другого.

Мы с приятелем стояли на одном из его порогов, безотчётно уставившись на воду, и отпивали мелкими глотками коричневый сладкий воздух.

– Такое ощущение, что дождь идёт наоборот. – визави был внимательнее меня.

– Это как? – засомневался я.

– Сверху вниз.

Действительно, поверхность воды ёжилась от незримого дождя. Капля за каплей появляясь из ниоткуда, спели до полусферы и взрывались изнутри на самой её макушке, орошая семенами мелких брызг:

– Рыбы! Это рыбы! Они проснулись!

– Невероятно. Перевалило за середину декабря. Быть того не может.

– Рыбы…

– Чему ты радуешься? А если завтра вновь мороз? Что будет с ними? Ты подумал?

– Но что я могу? Это не я растопил лёд. Не я…

И мой друг заплакал. Он был слишком юн и чересчур чувствителен. Его главная беда – подробное отношение к жизни, часто виноватила без вины, и обыкновенно в том, на что он никак не мог повлиять. Как и в этот раз.

– Послушай, – я тронул его за рукав, – рыб в пруду не так много, если хочешь, мы перенесём их в дом и там, в аквариуме, они перезимуют. Хочешь?

Я был искренен и ожидал чего угодно в ответ. Благодарных объятий, даже истерики… Но к тому, что услыхал, был совершенно не готов.

– Нет. Не стоит. Благодарю вас. Пруд, небо, берега, мягкий ил на дне и лианы корней лилии, – это всё, что у них есть. Таков уж их дом. Там всё родное, знакомое. Они должны пережить, что суждено, именно там. Не думаю, что стеклянные стены и непривычные звуки жилья успокоят их. К тому же, старания переезда одолеют не все.

– Но ты же рыдал!!! – чуть не закричал я.

– Простите мою несдержанность. Иногда не успеваю остановиться. Прикладываю к себе одежды сторонних судеб, а они всегда не по мерке. От того и слёзы. Нам их не понять, увы…

– Кого… не понять?

– Деревьев, птиц, рыб, наконец! Их чувств, страданий… даже радостей!

Мой юный друг пожал плечами в ответ молчаливому недоумению и, наклонив голову, медленно пошёл прочь в сторону леса. Там его ожидало мочало скрученных в жгуты деревьев, разорванные сухожилия коры и обрубленные кисти стволов, всё ещё сжимающие горсти родной земли. Довольно поводов для рыданий, не правда ли? Но многие из нас смогли бы о том же… и так?! Вот, в этом-то всё дело…

Голубая кровь

«Не подгоняй под нужды невежд родной язык. Неправильность речи внедряется в сознание и меняет его, нарушая последовательность образа жизни. Для сохранения самобытности, родную речь надлежит блюсти в первозданной чистоте, памятуя о том, что в мелодии языка заложено зерно Русского Духа, как обоснованного предмета народной гордости. Голубая кровь брызжет не там, и не в том виде, где её ожидают отыскать!»

(Из письма к другу)

Отказ от удовольствий, вынужденный или добровольный – явление временное. Преходящее, как и сама жизнь.

Печка, завиток на затылке воды, исчезающей в стоке, парад планет на виду у ясной ночи, морзянка дятла, насмешка ежа, одобрение летучей мыши… Это не что иное, как бытие на скорости шагов улитки в холодную ночь. Так ли неторопливо оно, в самом деле. Какова в нём мера нарочитой отстранённости ото всего?

Паук плетёт сети, повинуясь напору своей голубой крови. Поперёк течения жизни. Наперекор ей. И бывает повержен часто… Но – честен всегда, ибо находит место в душе каждому цвету из радуги белого света.

В муках оттепелей рождается весна, – страшится, тянет время. Стужа таится за спиною летних ночей. Выгадывает, не иначе. В одной вязанке хвороста дней – всего понемногу: недосказанного, не расслышанного. Больше – от той, принижающей, дающей надежду полуправды. И, – что же с ней не так?! Питая один другого, – телами ли, страхами, – кто вернее?

Подросшие птенцы превышают один другого, поедая тяжёлых спросонья мух, нелепых в зиму комаров и мошек. Они так похожи на отца и мать. И всё же, легко отличимы от них. И свежими пуховыми жилетами, надетыми поверх, для тепла, и вальяжным видом, небрежными манерами, разборчивостью. Привыкли к тому, что послаще. Упорствуют лишь в дури притворной. Дети же…

А рыбы в полудрёме, сквозь узорное стекло воды, шепчут о своих снах… Им верим наивно, да ждём пробуждения прекрасного цветка из семени, выпавшего с горстью мёрзлой земли. Он глядится сорняком. Но, мало ли… Чем мы, люди, кажемся! Утро-то – доброе, по-доброму к нам! Если наступило…

Жизнь – тонкая материя. Прозрачная красивая паутинка. Можно идти прямо на неё и не заметить. Лишь стереть с лица, как помеху, – глядь, а её уж и нет.

На всю оставшуюся жизнь

В природе существует нечто, что витает в воздухе, мерцает, словно мираж. Не потому ли ясность понятому рознь. Не от того ли так сложно принять друг друга?

Искры истины, высеченные соприкосновением поэзии души и "прозы" бытия, позволяют прочувствовать скорость его течения. Нервность линий. Вездесущность его.

Осознанность происходящего – главное в жизни. Но достигнуть сего непросто, как роднику наполнить океан в один день. Все, что есть, оно или "до", или "после". Настоящее – так влажно и неуловимо. Для того, чтобы ухватить мгновение за край его прозрачного призрачного подола, надо большое умение.

– Желание… Умение тут не к чему. Оно только мешает. Это навык повторения чужих ошибок. Как говорится: «Дурацкое дело…

– …нехитрое!» Ты скучала?

– Я давно перестала искать тебя в своём сердце.

– Ого! Ты стала жестокой?

– Так бывает. Когда много плачешь, делаешься жёсткой.

– Чем я виноват перед тобой?! Мне сказали, я засомневался. Но как я мог не поверить… ей!!!

– Прости за банальность, но верить нужно только сердцу.

– Наверное, да… Но все… все были настроены против тебя!