Календарь природы

Солнечный сок льётся сквозь сито облаков в самый центр круга округи. Нежно оправляет шапку на сочном пне. Тому холодно с непривычки. Шевелюра ствола, нещадно срезанная накануне, даёт простору шанс явить себя, отняв взамен всё, что связывало с миром. Дышать становится всё труднее… Но сделанного не воротить.

Мышь в мокрой шубе, спеша к соседке через грядку тропинки, поскользнулась вдруг. Уронив себя, ударилась коленками о сухарь сугроба, и хнычет. Тихо, как девочка. Ветер, усмиряя боль, выдыхает тихо. Чтобы не обморозить ненароком. И сам стонет от жалости к ней. Сквозняком плещется по лабиринтам сугробов, как по переплетениям судеб, что ведут нас всех. Даже тех, кто не считает себя ведомым.

Появление на свет пробуждает в людях сострадание, которому учатся неустанно. Рождённый, как срезанный цветок, без радетельной нежности вянет скоро. Без родительской…

Детство – не имеющая пределов любовь к миру. Это неосознанный страх и мурашки по спине при взгляде в звёздное ночное небо. Где Орион – не просто три ярких точки, но отверстие замка, к которому утерян ключ. Сожаление об этом гнетёт и томит, до поры безотчётно.

Детство сверяет всё по собственной, единой мерке… У взрослых их больше, чем времён года. И плачут они охотно, будто платят. Хотя там, у границы колыбели и вселенной, неясно – отчего из глаз людей течёт вода. И, в подражание, научаются так же. Такими же быть!.. Но делает ли это из них людей? По-настоящему?!.. Чернила дурных поступков светятся в лучах совести… И портят всё. Так, как правила портят промахи.

А вокруг столько радости, света, солнца, любви… Гладкие щёки льда, небритая седая щетина инея. То, настоящее, что всегда рядом.

Если вдуматься, то каждый день – дата… А если не думать, то ровно то же самое. Кадры фильма, что снимает жизнь…

Вектор

Солнце ворочается на перине светло-серого неба, улыбается сквозь сон рыжим деревьям с веснушками самых стойких, нелепых своей юностью листьев… Осень пощадила их… намеренно или случайно? Кто её разберёт.

Очередное, вновь мрачное утро… Не слышно пения птиц. Они удалились во след сбежавшей прочь осени. Судорожный кашель ворона различим едва сквозь вой остылого ветра. Зябко и грустно шагать под ритм сечения водных струй по жёсткой, хрустящей лаком льда, траве. Выдох теряется в вышине и тоже мёрзнет.

Подле лужи, в которой полощется который день небо, стоит кошка. Её полный живот почти касается сырой земли. Она тяжело дышит. Из приоткрытого рта прямо в лужу, густо и часто капает. Идти по воде в её положении неразумно. Надеяться на то, что вот-вот закончится дождь, напрасно. Я бережно поднимаю кошку, прижимаю к себе и сквозь натянутую кожу её живота ощущаю несмелое копошение. Малышам не терпится выйти на волю. Но и страшно делать это.

Как многие, я часто вспоминаю свою бабушку. Она не была разговорчивой. Годы учительства утомили её речь и отточили разум. Многое понимая в людях, была к ним более, чем добра, но особо ценила общение иного свойства. Соседские собаки приходили полежать к ней под дверь, а окрестные кошки на сносях, те и вовсе считали бабушку своей. Для них под батареей всегда стояла коробка из-под обуви с чем-то мягким и приятным на ощупь. Справа от широкого кресла, в котором, нацепив на нос очки, по обыкновению читала бабушка, всегда кто-то пищал или тихо чавкал…

Выполняя нехитрую тяжёлую работу по дому, старалась закончить её поскорее, чтобы вновь устроиться в кресле, с книгой в руке. Каюсь, я часто отвлекал бабушку от её любимого занятия. Мои многочисленные «зачем и почему, когда и сколько», на удивление, не выводили её из себя. Она не пересказывала прочитанную, искажающую истину полуправду, не учила, как жить. Прижав широким ногтем большого пальца к нужной строке закладку, отвечала мне, пятилетнему, глядя поверх очков так, как если бы мне было пятьдесят, без скидки на опытность и возраст:

– Смысл жизни? Чтобы было интересно. Надо ли заставлять других делать, как тебе хочется, даже если ты знаешь, что прав? Нет. Не надо распространять своё влияние за первоначальные пределы.

– Никогда?

– Пока тебя не попросят об этом.

– Но почему?! Они же ещё не понимают того, что уже знаю я!

– Ты в таком же положении. К тому же… людям необходимо совершать ошибки. Это… как прививка от кори.

– Корью они не заболеют, а ошибки будут преследовать всегда!

– Не горячись. И.… ты слишком много думаешь. Сделай что-нибудь своими руками.

– Это поможет мне не думать?

– Нет, что ты. Наоборот, именно дело определяет вектор раздумий.

– Я не понимаю. Вектор. Странное слово. Как ветер.

– Ну, да, немного похоже, и тоже направляет.

Зимой, когда я, краснощёкий и мокрый насквозь, затаскивал кованные санки в прихожую, часто заставал бабушку в полутьме подле печки.

– Опять электричество отключили? – спрашивал я.

– Да нет. Не зажигай, – просила она. И умолкала, позволяя тёплому медовому свету тающих дров гладить лицо, делая его загорелым и совершенно молодым.

– Знаешь, – заговаривала вдруг бабушка, – когда-то я была красивой. А теперь… что со мной стало? Как быстро пролетело время. – И вздыхала.

Я тут же пугался и, стараясь переменить разговор, придать ему тот, нужный вектор, преувеличенно и не к месту бодро заявлял:

– А на дороге скользко и мокро!

– … а печка красиво сжигает старые коньки, и раскраснелась стыдливо … – добавляла бабушка задумчиво.

– Мои коньки? А зачем?

– Во-первых, ты из них давно вырос, во-вторых, они малы всем на свете, а в-третьих… – бабушка шла к выключателю и зажигала свет, – Они как мосты, которые время от времени надо сжигать, чтобы найти новый путь, неведомые цели, иные интересы…

Мы часто бывали вместе, но мало разговаривали. Было уютно просто сидеть друг напротив друга и читать. Казалось, что так будет всегда, а на деле… Кто ответит теперь, – отчего любовь, доброта и сострадание имеют способность ожесточать людей, против обладателей сих похвальных качеств. Что нас делает такими, какие мы есть? Из-за чего всё, что видится верным, в одно мгновение может явить некое, неприемлемое для нас исподнее… И что заставляет требовать от других того, чего не можем дать сами, справедливости.

Обо всём этом мне хотелось бы узнать именно от неё…

– …если некто зашёл в булоШную, купил то, что по карману, посмотрел на то, что повкуснее. Помог старушке прочесть "мелкими буквами", постоял с мужчиной на тротуаре, покуда у того не прошёл сердечный приступ. Он хороший и правильный? Добрый? – экзаменовала меня бабушка.

– Ну, да, наверное. – соглашался я.

– Иногда. В этот самый момент. – Поправляла меня она. И добавляла, – Сторонись поспешности в себе и иных. Слишком часто рука, запустившая камень, повинна меньше того, в кого он был направлен.

Хорошо, когда есть кому растолковать это. И так непоправимо, непростительно долго разбираться в подобном самому.

Как и бабушка, я тоже люблю читать. И с некоторых пор, справа от моего кресла стоит коробка, которая, будто сказочное создание, крутит по сторонам пятью мордахами с пенкой молока на губах. Прислушивается слепо к происходящему вокруг. На маленьких так потешно глядеть… Однако время, действительно, слишком торопиться. И совсем скоро наступит их черёд идти по жизни в поисках вектора… ветра, который смогут назвать своим. А который они выберут, попутный или встречный, – это уж решать им самим.

Колыбельная

На пруду, прозрачными призраками лебедей мёрзнут куски льда. А в чаще леса…:

– Ложись спать, пора.

– Ты оставишь мне свет?

– Ночник семафора моргает вдали, и сметУ облака с части неба. Бабочки звёзд будут гладить тебя тихонько по лицу крыльями света, пока не заснёшь.

– А они не поранят их?

– Нет, малыш, если ты не станешь ворочаться во сне…

Как тебе спится, мир? Вдали от сугробов тёплых покровов и напора огня в печи? Душно душам взаперти. Желается объять весь свет, а можется что? Крошку? Скромную часть его? Меньшую из… Но даже той, малой части, не осилить тебе, человек.

Не в укор, так только. Больше себе, нежели другим.

Скольких слов не воротить, несть свершений. Голос, и тот,– истомлённый содроганиями обещанного, утерял плавность свою. Изломился, надтреснутый.