Жизнь и смерть в «Дакоте»

Революция и реакция были прямо за углом, рукой подать! И когда прекрасная дама Революция меня обманула, пришла и разгулялась гнусная старуха Реакция. Разгулялась, да еще как! Любо-дорого… Даже Уотергейт поначалу не помог. А как мы с Йоко надеялись! Какие замечательные планы мы строили! Йоко… Чем она сейчас занята? Моя вечная возлюбленная, краса и гордость Нью-Йорка, гроза «Дакоты»… А она как раз, насколько мне видно, собирается нюхнуть героинчика. Никак не может отвыкнуть… Я вот, с ее же подачи, живу как аскет, наркотиками не балуюсь, марихуана, конечно, не в счет, а она что себе позволяет?! Пойти, постучать в дверь, спугнуть… или уж Бог с ней. Пускай балуется! Но я ей скоро вправлю мозги. Так ведь дело дальше не пойдет: у нас сын, замечательный мальчуган. Его надо растить, ему нужны оба родителя. И вообще, героин в больших порциях разрушает творческое начало в человеке. Так что хватит! Вот если бы Йоко курила марихуану, я бы к ней с удовольствием присоединился, а так… Напишу-ка я реалистичное продолжение к “Ballad of John and Yoko“ и покажу ей – это ее отрезвит. От романтизма к реализму! Пора завязывать с наркотиками. Точка.

К слову о героине: наш оболтус-герой Сид, голова с дырой, тоже баловался героинчиком. Вот оно (Оно!) и вышло боком. Плохо одно: панки отныне будут ассоциироваться с этим порохом.

Я чувствую внутреннее родство с панками и поэтому болею за них, в некотором смысле. Мы, когда начинали, тоже были панками. Мы ели и пили пиво не сцене, перешучивались, а иной раз переругивались с публикой, да и одеты мы были поначалу кое-как. Мы просто опередили время! Мы соотечественники, да, просто мы родом из Ливерпуля, а молодежь, все эти Sex Рistols, The Clash – из Лондона. Вот и вся, собственно говоря, разница.

Но мы были первыми! Поэтому мы и взвихрили ураган всеобщего восторга.

Сосание под ложечкой становилось все сильнее.

Тут что-то не то. Послушаем все же, что там рассказывают…

Так, картина вырисовывается следующая: поздно вечером 11 октября Нэнси вызвала дилера по прозвищу Рокетс и купила диладида. А дилер этот известен в определенных кругах как полицейский информант. Так! Он остался с ними в номере далеко за полночь, а когда выходил от них, то столкнулся с другим дилером Чинкотти, имеющим репутацию психа. С ним уже давно никто из приличных людей не хочет связываться. Он доставил нашей парочке туинола. Сплошная химия! Насколько мне известно, глотать разные таблетки одновременно или с коротким промежутком вообще нельзя. Такой вот химический коктейль и прикончил Элвиса и Монро и многих других. Ребята, будьте осторожны! И лучше вообще держитесь подальше от всяких таблеток! Я, например, научился обходиться практически одним кофе. А нынешняя молодежь не знает удержу.

Кроме всех этих даров фармацевтики, они были накачаны героином. А свой большой нож дурачина Сид показывал соседу по этажу, гитаристу Неону Леону, за день до случившегося. Этот же негр-гитарист утверждает, что Сид был в очень подавленном настроении, подарил ему свою кожаную куртку и как бы прощался с ним.

Сид дал занести в протокол, что между ним и Нэнси вспыхнула ссора, причина ему не ясна, и он ударил ее чем-то, а потом свалился в постель и отключился. Утром он увидел, что вся постель залита кровью, и кровавый след ведет в ванную, где он и увидел тело Нэнси. Все это так. Все как будто складывается в стройную картину. Но, с другой стороны, у Нэнси были какие-то счеты с пуэрториканскими дилерами, а всем известно, что это за кровожадные бандиты. Здравомыслящий человек никогда не стал бы с ними связываться. Кроме того, из номера пропали деньги – что-то около полутора тысяч «зелененьких». Так что имеется несколько версий убийства. Хотя сам Сид сразу взял вину на себя: “I did it because I’m a dirty dog”. В начале шестидесятых мы пели о том, что мы устаем как собаки на работе. Отсюда все и пошло… Но никто из нас не был замешан в мокром деле. Нет, мы были другими.

Это правда: героин делает человека агрессивным, я и сам это знаю. Я как-то даже пнул Йоко в живот, когда мы о чем-то поспорили. Сплошной мрак! Совершенно не помню, в чем было дело. Но помню, что я страшно разозлился на нее, а я и так завожусь с четверти оборота. Ну вот и пнул… Странно это теперь вспоминать… Как будто это было не со мной. Лучше забыть. Но я просто к тому, что я способен поставить себя на место этого несчастного олуха и вообразить ход событий. Что он должен был почувствовать при виде зарезанной шалавы, которая еще вчера ругалась с ним, размахивала руками, орала, вешалась ему на шею и целовала его, чтобы потом опять начать ругаться и истерически хохотать. А он уже просто хотел, чтобы его оставили в покое. Такое бывает.

Но взглянем на этот бессмысленный кошмар с другой стороны. Зададимся вопросом: кому ультимативная компрометация панков особенно на руку? И ответ сразу ясен: Лондонской администрации. Как это они пели? „We love our queen…“ А какой громадный скандал получился от одной этой песни?! Это был открытый бунт. Панков стали бояться и ненавидеть на самом верху, а это означает, что с ними решили бороться любыми средствами. Сжить со света. Помнится, дружок Сида Джонни Роттен сильно пострадал в уличной атаке. Нож или бритва? А здесь был нож… Хотя этот нож принадлежал Сиду… Но это еще ни о чем не говорит. Заинтересованность в разгроме панков была на самой верхотуре истэблишмента. Вот от этого и нужно танцевать!

Я тоже выступил в свое время против них: вернул орден двору и приписал еще пару ласковых. Давно это было.

Впрочем, не знаю, как все у них на самом деле случилось, Сид, Нэнси – это дело темное.

А теперь доктор Леннон разрешает себе поужинать.

Итак, Chelsea-Hotel! Chelsea называется один из районов Лондона. Да, времени Сиду осталось всего ничего: или его прикончат в тюрьме, или он сам положит конец своей пропащей жизни. Не хватает того, чтобы потом какой-нибудь киношник состряпал фильмовую липу про Сида и Нэнси. Тошниловка. Просто нужно всегда думать, что ты делаешь. Думать! Тогда и за решетку не попадешь. И вообще…

А теперь обратно в мой, менее мрачный мир.

„Watching the Wheels“ – да, я представляю себе, как в неком субпространстве Элвис, тогда еще салага, ведет грузовик. „I really love to watch them roll…“ Ему нравилось водить машину, сидеть за рулем – он воображал, что это он направляет события своей жизни. Ан нет!

Ван Гог был первым психоделическим художником до эпохи ЛСД и прочих вспомогательных субстанций, сокращающих нам дистанции до потусторонности. Он был как бы предтечей и «Битлз», и Лири, и Уорхола, но его как художника открыли только после его смерти. Легко любить мертвых, как легко любить человечество вообще, а не конкретного живого человека. И мне тоже, и мне тоже! Я хотел бы спасти все человечество, но некоторые люди, например сумасшедшие фанаты Элвиса, которые пытаются его копировать даже после его смерти, меня просто злят. Какой смысл в том, что ты стоишь, одетый как дурак в какие-то нелепые сценические хламотья, изображая всем своим корпусом кого-то, кого уже нет в нашем материальном мире? Что они хотят этим сказать? Что Элвис бессмертен? Или что им нечего делать? Элвис бессмертен. Это так, потому что существует такая штука, как рематериализация. Элвис умер, Элвис проходит свой кармический путь за пределами этого мира, Элвис будет вновь рожден на Земле и будет жить в новом теле. Проблема заключается в том, что человек в ходе этого кармического цикла в жутком промежутке между смертью и новой жизнью успевает забыть прежнее воплощение. Вот родится Элвис в следующий раз и не сможет вспомнить, что он был знаменит, любим и богат в прошлой жизни. Что тут поделаешь? А вот тут–то и могут помочь ЛСД и магия. Йоко знает. Ее ясновидящие друзья. Я. Большие художники. Но ведь мы в меньшинстве. Попробуй переспорь миллиарды невежд! Они всегда апеллируют к авторитетам. Да ведь авторитеты кто? Когда они жили? Тыщи лет назад… С тех пор накопились новые факты, неучтенные или неизвестные в то время. А книга уже написана! И вот все новое запросто отметается. А ведь оно есть! Все эти люди, пережившие клиническую смерть и вернувшиеся к жизни, все ясновидящие, вступающие в контакт с душами умерших, – все они, в сущности, повествуют об одном и том же. Интересный факт: они все рассказывают, что видели голубой цвет. У кого было пристрастие к голубому? У того же Ван Гога! Он принадлежал к знающим, к мудрецам. А что с ним сделали при жизни? Держали в черном теле и надоедали поучениями! А Иисусу пришлось и того хуже.

У меня с Ван Гогом вообще много сходства. Это был первый художник, который произвел на меня в детстве большое впечатление. И не только своей замечательной, эзотерической живописью, но и своей жизнью. С Гогеном его связывали почти такие же сложные отношения, как меня с Полом, только они жили на Земле сто лет до нас. Любовь и соперничество, причем Гоген, конечно, не был соперником Ван Гогу – кишка тонка! Ну, положим, я бы не стал Пола целовать, хотя удобных случаев было предостаточно, особенно во время турне, когда мы делили тесные каморки, а бедный Винсент поцеловал-таки своего Пола. Вообще, для того, чтобы что-то такое особенное почувствовать к представителю своего пола (опять этот Пол, всюду-то он пролезает!), нужно обладать незаурядной фантазией. По крайней мере, мне так кажется. Когда я впервые прочитал его биографию лет в тринадцать, вопрос о его неординарной сексуальности заинтересовал меня не меньше его картин. Гоген, как все примитивные натуры, ничего не мог в этом понять и просто сбежал как раз в тот момент, когда самое интересное приключение в его жизни только-только начиналось. И нет никакого сомнения, что наш сверхразумный, тоже между прочим склонный к простым решениям Пол поступил бы в похожей ситуации точно так же. Здесь даже не было смысла пробовать. Вот потом, с Джессе, я дал себе волю, но все равно ничего так и не вышло. Да и потом, я был сильно выпивши (вши и блохи) и буянил вовсю, потому что Йоко была далеко и остановить меня было некому. Мэй всем хороша, но ей со мной не справиться. Она из другого материала, чем Йоко. В ней нет того стержня, она вся мягкая, а меня надо «держать»! Надо быть сильной.

Но вернемся к нашим баранам – они уже давно блеют.

С Брайаном было интересно прежде всего потому, что он был голубой. Было где разгуляться воображению. Вот он посмотрел на меня как-то искоса – о чем он подумал? О сексе? Или это был взгляд просто так? Потом в Испании мы играли с ним в игру – кто из прохожих ему бы подошел для развлечения, а кто нет и почему. Мы сидели в уличном кафе и разглядывали и обсуждали всех мужиков, попадавших в поле нашего зрения. Это было совсем так, как мужской разговор о бабах, с той только разницей, что роль баб исполняли в тот раз мужики. В этом было нечто пикантное, но до конца проникнуться голубой жизненной философией я все-таки не смог. Ни тогда, ни потом. Хотя соблазн иной раз витал совсем рядом.

Да, вот мой Фред… Что-то из него выйдет? Лакомый кусочек, а достанется он какой-нибудь вертихвостке, разбитной бабенке, которая раздобреет к сорока и будет весить центнер, как Элвис. Как бы то ни было, приятно иметь поблизости симпатичного парня, у которого все еще впереди.

Сейчас забавно вспоминать, как нас допекали в этой самой свободной в мире стране в начале 70-х. Расцвет кондового никсонизма, черные «фольксвагены» и «форды», преследующие нас совсем не скрываясь, очень хорошо заметное прослушивание всех телефонных разговоров, незнакомцы, «по ошибке» звонящие по нескольку раз в день… Меня с Йоко это прямо достало, до наших печенок они добрались, гады гуверовские! Но и Гувер оказался не вечен. А потом, когда Tricky Dicky наконец-то «ушли» из Белого дома, стало вроде бы полегче. У Рональда Голливудского в гостях было, в общем-то, совсем не так уж плохо. Правда, иногда он по-отечески заботился о том, чтобы мне, бывшему Битлу Джону, не было скучно в его солнечной Калифорнии, и подсылал каких-нибудь любителей сырого мяса и людоедских деликатесов, но мы с Хэрри и Мэй умели от них каждый раз отвертеться. Во всяком случае, для особенно ретивых моих биографов заявляю, что до серьезных стычек и кулачных боев в стиле Ливерпуля в Эл Эй дело не дошло. Один раз, ну от силы дважды я насовал самым докучливым и не самым увертливым «поклонникам». Сам тоже получил по морде – не беда! Не в этом дело! В жизни всякое случается, если смотреть на жизнь не только из окна лимузина. Но дело в том, чтобы не было этого невыносимого сосущего одиночества, этого душевного вакуума, от которого нет другого лекарства, как водка, виски и разрушение. Я пил и крушил окружающие меня симптомы слишком далеко зашедшего благосостояния: хрустальные пепельницы, цветные телевизоры, зеркала в золоченых рамах – кому это барахло нужно?

Вот жаль только, что Никсон не попался мне тогда под горячую руку, – я бы ему с большим удовольствием всыпал как следует. Дики Никсон – ячмень на глазу Америки, язва ее желудка и каверна в ее легких…

А ведь он жив, кое-как отошел от уотергейтского потрясения, сходил в сауну, надел новый костюмчик и сидит себе, строчит, поди, мемуары. С него все как с гуся вода! Скорее всего, дело не в том, что он без совести, а в том, что он без ума. И притом в самом что ни на есть клиническом смысле. Мы с Йоко уже в конце 60-х пришли к выводу, что большинство наших правителей безумны. Может, есть где-нибудь на этом свете политики в высших эшелонах власти, которые сохранили разум и остались нормальными людьми, но я их не встречал. Трюдо… Брежнев… Ганди… Кто знает? Хотя Трюдо при ближайшем знакомстве оказался не так уж хорош, как его имидж – имидж «своего» в ранге президента. Нет, он увильнул в последний момент, когда вопрос стоял об акции. С другими двумя я не встречался – а понаслышке трудно судить. СМИ всегда готовы создать благостный образ того, кто наверху. Вот только в Америке почти все СМИ дружно выступили против Никсона. Бернстейн и Вудворд были первыми – честь им за это и слава! Первыми открыть рот и сказать миру то, что думаешь, всегда трудно. О Никсоне курсировали анекдоты еще тогда, когда он сидел в овальном офисе, жуя свой президентский ланч своими крепкими, как у щелкунчика, президентскими челюстями. Да, давно уже пора было разделать его и его администрацию под орех! Сам-то он был хоть и крепким орешком, но вполне созревший „nut“. Конечно, в Белый дом не попадают с улицы: если уж рок-стар должен научиться убивать с улыбкой, то политик – и подавно. Но чего стоит президент, не выносящий (от страха?) новых лиц в своем собственном окружении? А как он тер подошвой о ковер во время очередного спича в поисках нужного слова! Им же придется ковры менять! Все протерто до дыр… А его манера все речи читать по бумажке? Что это за политик, у которого язык не подвешен как следует? Просто смешно! Мы за словом в карман не лезли. Даже самых матерых журналистов мы укладывали на пресс-конференциях на обе лопатки. А Никсон, как и Элвис, только что-то там бормотал несуразное, обормот несчастный! У Элвиса были по крайней мере звучный голос и внушительная внешность. Да что там говорить! Никсон – фигура, сбежавшая из комикса. Беднягу было просто больно слушать.

Но его коронный номер – это приказ установить записывающее устройство в его собственном офисе! До этого надо додуматься: прослушивать самого себя! Тут уже явно попахивает сумасшествием. Удивительно не то, что его выкинули из Белого Дома, а то, что его вообще пустили в президентское кресло. А его физиономия – навозный жук, да и только! Как это его возили по белу свету – даже в Москву и в Пекин – и всем демонстрировали как новое лицо Америки! Война во Вьетнаме, демонстрации, уличные бои – такой президент, как Никсон, в состоянии довести страну до революции.

Наконец-то после Уотергейта общество увидело всю невыносимость своего президента. А исполнители его приказов, тот же МакКорд – чем не Эйхман, этот обыкновенный фашист из Америки, – все тот же Никсон, только помельче. Мы ожидали, что до его повторных выборов дело не дойдет, ведь Уотергейт уже случился. Всем умным людям все и так было ясно, ан нет – опять выбрали! Потом, уже в Лос-Анджелесе, я купил книжку Бернстейна и Вудворда, но они слишком много уделили внимания долларам, поэтому я читал по диагонали – я ничего не понимаю в финансах и бухгалтерии, как и в математике. Но им надо отдать должное – постарались они на славу и то, что Никсона «ушли», в основном их заслуга.

Мы с Йоко поддерживали провалившихся вскоре революционеров, а Andy Warhol боролся по-своему: давал деньги демократам. Одним ненастным вечером, когда мы уже всласть поиздевались над горе-президентом, передавая друг другу джойнт, разговор зашел о покушении на него. Он говорил, все было абсолютно нереально, как в фильме или в телепрограмме. Его бывшая актриса Валери, у которой уже давненько зашел ум за разум, пришла как-то в его рабочую студию и вдруг вытащила пистолет, который Энди счел за игрушку, навела не него дуло и нажала на курок. Бэнг! Энди сказал, что настоящие пистолеты – это дурная бутафория. Он даже не пытался увернуться, загипнотизированный дулом. По счастью, она промазала. Только его левое плечо было задето, и он, как говорится, к глубокому удовлетворению окружающих, отделался легким испугом. Ее разоружили, а Энди повалился в кресло и потребовал камеру и виски. Ее потом отправили на принудительное лечение, а он нанял двух здоровенных бывших полицейских охранять свою фабрику американской мечты.

«Было страшно?» – поинтересовался я.

Мы все были в превеселом настроении. Йоко гладила себя по голове и что-то бормотала себе под нос. Анди выписывал сложные фигуры носком ботинка на ковре. Он небрежно прошелестел:

«Не могу ответить утвердительно… Немного не по себе, как в самом ужасном моменте фильма ужасов. Все произошло как на экране телевизора – я люблю телевизор. Это наш путь спасения от одиночества и полного одичания. Пока голубой экран не погас, ты не один».

У меня уже давно было чувство, что он кого-то копирует. Какой-то старомодный, раздражающий маньеризм. Он играл пальцами, скрещивал руки на груди, перекидывал одну ногу на другую, поводил плечами… Но каков был оригинал? Noel Coward? Кто-то из немцев? Из русских? Не знаю, во всяком случае, какой-то европейский мэтр.

«… Черная неблагодарность… Я научил ее одеваться, причесываться, фотографировать… а она вдруг выкинула этакий дурацкий номер! Люди, люди – что за мусор у них подчас в голове. Главное – я никогда не давал ни малейшего повода…»

Тут я решил оживить разговор и рассказал, как в мою бытность Битлом Джоном я учил попугая одной моей знакомой-«спаниеля» говорить: «Сними штаны!» Правда, разобрать крики его заржавевшей гортани было трудно, но я сделал все, что было в моих силах. I did what I could!

Тогда Энди вкусно облизнулся и сказал: почему бы нет? Снимать штаны – это одно из самых важных действий в жизни…

Хихикая, мы дружно с ним согласились. Фоном к нашему разговору был Lou Reed с его „Walking on the wild side“. И мы …

Как говаривал Оскар Уайльд, любой авторитет безнравственен. Я не хочу этим сказать, что Энди был для нас с Йоко авторитетом, но он, несомненно, пытался играть роль мэтра, даже в моем присутствии. Мэтр всегда хочет быть непререкаемым авторитетом; в этом смысле Энди – глубоко безнравственный человек.

С другой стороны, у него было чему поучиться: прежде всего его умению кроить свой имидж из лоскутков чужой личности). Но я не собирался входить в его близкий круг, так же, как и он в мой. Йоко знала его по старым временам, еще до меня, но особой теплоты в их отношениях не было и тогда. По-моему, он недостаточно оценил искусство Йоко, а это недопустимый проступок в ее глазах. После этого вечера мы обменялись несколькими звонками и потом приглушили наше знакомство. Его рассказ о покушении был так себе.

Пожалуй, самым интересным был его ответ на мой вопрос, не испугался ли он, когда не него направили пистолет.

«О нет, совсем наоборот. Скорее это было стимулянтом, как понюшка кокаина или хороший, неожиданный секс… Это все телевидение, друзья мои, реальность устарела и отжила, так что настоящему испугу места нет!»

Ну, это он заливал, что не струхнул. Иначе он бы не стал нанимать после этого двух здоровенных горилл. А насчет телевидения – я уже в середине 60-х понял, что все в этом мире – showbiz. Только такие наивные души, как Синтия, этого не понимают, точнее не желают постигнуть эту очевидную истину. Мне вспомнилось, как в нашу пору молодого напора мой лучший друг Стюарт Сатклиф цитировал Шекспира: «Весь мир – театр, и люди в нем – актеры». Старина Стюарт знал, кто что сказал и любил вплетать в разговор умные изречения былых знаменитостей. Здорово это у него получалось! Так что я, создавая мой собственный театр реальности великого Леннона, кое-что у него позаимствовал. Получается, что уже в XVII веке умные люди понимали, как все закручено на нашей планете. Я и Энди просто модернизировали шекспировскую формулировку. Все осталось по-старому в этом лучшем из миров. Наличие миллиона газет, радио и телевидения по сути ничего не изменило. Технические штучки ничего не прибавили и не убавили в человеческом нутре. Все те же чувства волнуют души, все те же скандалы возмущают общественное мнение, те же пастухи пасут то же стадо. Бе-е-е-е, ме-е-е-е-е-е-е-е… А человек остается один на один с тем, что его гложет.

Единственное по-настоящему большое изменение – скорость, с какой мы узнаем о событиях в разных уголках нашего мира: там-то свергли диктатора, там-то произошло землетрясение, где-то попался политик на взяточничестве, кумира публики забрали за понюшку кокаина, а у нас под носом застрелили протестующих студентов. И повсюду война без конца и без края… Господи, как мне все это надоело! Я не хочу больше участвовать в этом кровавом шоу!

Шоу, все хотят шоу. Я хорошо помню, как Кошмидер, хозяин нашего клуба в Гамбурге, орал на нас: “Mach schau! Mach schau!” Меня это взбесило: я никогда не мог терпеть, когда мною командовали (потом то же самое выводило меня из себя на съемочной площадке: что я, робот что ли, что я должен выполнять чьи-то указания «стань здесь, иди туда». Я – Джон Леннон, я сам себе хозяин, и точка.). И от бешенства я начал прыгать, вертеться, размахивая гитарой, насколько позволял шнур, трясти головой и орать истошным голосом. Пол, Джордж и Стюарт сначала обалдело глазели на меня, но потом быстро включились в безумную свистопляску, и мы четверо (Пит от смеха едва попадал по своим ударным) дали нашему шефу вполне убедительную картину буйных сумасшедших, дорвавшихся до сцены. С этого момента мы не пели, а выкрикивали тексты песен, топая изо всей мочи в такт, дергаясь как от электрошока, – мы произвели, очевидно, благоприятное впечатление, потому что Кошмидер заткнулся и сел у бара тянуть свое пиво, а публика, которая до того не обращала на нас внимания, начала таращиться на сцену и прислушиваться. Потасовки в зале и выкрики постепенно прекратились, все глаза были обращены на сцену – мы захватили плацдарм и со временем закрепили нашу победу. Иной раз, когда мы чувствовали, что внимание зала от нас ускользало, мы устраивали потешные междоусобные потасовки на сцене: я против Пола или Стюарта, или Пол против Стюарта или Джорджа. Но никто никогда не атаковал меня первым – я был заводила и инициатор всех междоусобиц. Тут немцы и иностранные матросы, с нередким вкраплением наших соотечественников, превращались в болельщиков на боксе. «Дай ему как следует! Еще удар – и ты победил, клювастый! Нокаутируй его! Еще, еще! Задай длинному трепку! Так его!» Некоторые вскакивали с мест, разгоряченные водкой и джином, пытаясь влезть на сцену, чтобы поучаствовать в представлении. Тогда вмешивались здоровенные бугаи, нанятые Кошмидером, и быстро приводили буянов в чувство. Несколько треснувших ребер и столько же сломанных носов за вечер – и порядок, если это можно так назвать, в клубе «Индра» восстановлен, мы можем продолжать петь. И так по шесть и даже по восемь часов в сутки. Когда становилось совсем невмочь, нам отсыпали щедрой рукой таблеток и давали запить чуть ли не ведром пива, что и было, по сути, частенько нашим ужином. Химия придавала энергии – мы с новой силой ударяли по струнам и орали. Один Пит отказывался от таблеток, признавая только немецкое пиво: не удивительно, ведь ему не приходилось так выкладываться, как нам четверым, скача по сцене и крича во всю глотку, он-то сидел спокойненько за ударными и тихонько ухмылялся нашим проделкам. Бабы были податливы и любвеобильны – в этом плане нам не на что было жаловаться, а триппер мы мигом вылечили в Ливерпуле. Условия жизни были катастрофичны, но все остальное было так, как надо. Мы делали свое дело, и наша совесть была чиста. Там, в Гамбурге, мы стали профессионалами. Еще и в помине не было стадионов с истеричными малявками, чтобы разменять наш талант, нас еще не обложила свора журналистов, и политики всех рангов и цветов не искали нашей близости. Мы уже оторвались от земли, но еще не достигли стратосферы. Ну что же, космическое путешествие приносит иной раз удовольствие.

Это тоже был театр, своего рода искусство ХХ века – массы, левые, правые. Мы, конечно, принадлежали к левому крылу. А Пресли – к правому, за это его и постигло кармическое наказание. Вообще, как в наше время художник может стоять справа? Лично я верю в так называемый пролеткульт! И в то, что «дилетанты» (ох, уж мне эти тетушки!) могут при случае оказаться лучше «профессионалов». Не все в красной России плохо устроено. Из нас ведь никто музыке не учился – а мы стали самой популярной группой современности. Самоучка – а кстати, гениальный Эдисон тоже в нашей команде – оказывается под час талантливее и самобытнее какого-нибудь прокисшего на лекциях обладателя диплома. Выбиться в звезды в классовом обществе нам, выходцам из низов, было совсем не просто. Я еще рос в более обеспеченных условиях, чем остальные три «битла». Но ни у кого из нас не было влиятельных родителей. Мы могли положиться только на самих себя и друг на друга. Брайан появился уже потом, когда наши дела и так пошли в гору. Вообще, размышляя о нашем успехе, я пришел к выводу, что мы смогли так высоко взлететь только благодаря тому, что мы родом из Ливерпуля, а не из столицы. В Лондоне нас бы и близко не подпустили к микрофону: не то происхождение, не тот акцент. Вот у Джорджа у нашего Мартина – вот он говорил аж как ББСийный диктор, вот ему все двери были открыты! А мы… „As soon as you born they make you feel small…” Да нас бы и на порог не пустили, при такой топографической близости ко двору! Все эти белоподкладочники, будь они неладны! Классовое общество это тебе не шутка! Может, они там, в России, хотя и наломали потом дров, но в том, что сделали революцию, они были правы. Не знаю, как там живется людям, я там не был, но в теории все смотрится совсем недурно. Каждому все доступно, нет классовых барьеров, нет королевы, а во дворцах устроены музеи. Музыкантам из низов путь наверх открыт. Пой, что хочешь! Но все же «Битлз» зародились в великодержавной Великобритании, в стране с неравными возможностями, с каким-то там диким зверем на гербе и двойным крестом на флаге. Символ того, что ты уже обманут с рождения, что ли? А впрочем, правители и здесь и там хороши! Как-то я прочел, что некоторые советские партократы иной раз выдавали настоящие перлы смехотворности, вроде изречения: «Новое должно быть лучше старого, иначе оно не имеет смысла»!!! Это значит, что каждая новая песня «Битлз» должна была превзойти предыдущую, иначе ее бы не стали записывать. Но день не приходится на день – один раз ты пишешь лучше, другой раз хуже, а фирмы звукозаписи давят на тебя – им нужна продукция в срок. „I have every reason to be mad…“ Так что страшно подумать, что у них там творится с поп-музыкой. Наверное, им разрешено только про облака и красные знамена петь, хотя и тут нет правила без исключенья; «Терпи, Рамзес, за наказанье прегрешенье…» и все в том же духе. Куда тут „Goon Show“! Досадно!

Юмор… Хотя музыка была не единственной областью для самопроявления, она оказалась самой подходящей. А «страх полета» я испытал лишь однажды в Америке, когда наш самолет внезапно воспламенился. «Страх полета» был такой роман начала семидесятых, написанный женщиной, но не только для женщин. Эрика Джонг выбила многих консерваторов из седла. Женская эмансипация, сексуальная революция, женщины и мужчины меняются ролями (что мы с Йоко некоторое время спустя и сделали, после рождения Шона) – в общем: бой ретроградам всех мастей. Я и Йоко даже хотели как-то встретиться с автором этой правильной во всех отношениях книги. Но Йоко вдруг стала мне рассказывать по телефону (я жил тогда с Мэй в Лос-Анджелесе), что у Эрики очень волосатые кривые ноги, которые она редко бреет. Не знаю, как кому, но мне представление женщины с кривыми волосатыми ногами глубоко противно. Это какой-то атавизм, на мой взгляд, волосатые ноги у бабы – после этого остается разве что залезть на деревья и кидаться друг в друга кокосовыми орехами, издавая нечленораздельные звуки. Не знаю, у меня есть некоторые пунктики непереносимости, так вот, женщины с волосатыми ногами – один из них. Еще я терпеть не могу сверкающие золотом улыбки. Только последние дураки могут набить себе рот золотом. Уж ладно там золотые перстни, цепи и медальоны, но драгоценные пломбы в зубах, коронки всякие! Нет, это не лезет ни в какие ворота. Помню, стоит один бизнесмен передо мной на каком-то официальном приеме, сияет от уха до уха, сверкая золотом во рту, что дорвался от наконец до «битлов», что-то мне все накручивает насчет долларов и бареллей, а у меня в голове крутится одно: «Как бы мне хотелось съездить тебе по физиономии, выбить все твое хамское золото из твоей хлеборезки!» Но пришлось кивать и вяло над ним подтрунивать. Эх, встретился бы он мне в Ливерпуле вечерком или в Гамбурге ночном! Собирал бы он свои коронки потом на четвереньках! Ну да ладно, всем жлобам мира сего зубы не выбьешь. Ненавижу показуху – она ничего общего с хорошим шоу, с искусством не имеет!

Но я увлекся. Так вот о полетах и самолетах. Я думаю, что Бадди Холли и «Сверчки» разбились не случайно. Тогда ведь вдруг всех первоклассных музыкантов в США постигли большие или малые неприятности. Little Richard вдруг стал проповедником и отошел от музыки, Jerry Lewis был вынужден жениться на своей малолетней кузине и таким образом стал «нежелательным лицом» в такой высокоморальной конторе, как музыкальный бизнес, Chuck Berry так вообще угодил за решетку из-за ловко подстроенного «совращения малолетней». Вот только наш Элвис сравнительно дешево отделался: его всего лишь забрили в солдаты и отправили в Германию.

Как ты осмеливаешься его судить? Что ты вообще понимаешь, ты чужак, набивший себе карманы нашими долларами… заткнись!

Или мы заставим тебя заткнуться…

Что-то я стал в последнее время слышать частенько эти голоса. С чего бы это? Говорят: болезнь, безумие, шизофрения! Какая чепуха! Просто есть люди, к которым я с гордостью себя причисляю, более восприимчивые к колебаниям пси-поля, и они-то, или вернее мы, слышим то, что другим недоступно. Вот и вся ваша шизофрения! Мой диагноз: яснослышание…

Что? Совесть? «И совесть в нем заговорила…» Но моя совесть чиста. Все эти бредни мне порядком надоели. Вот возьму и напишу книгу, где дам по мозгам всем мозговывихивающим силам во всем мире – а то ведь не дают спокойно даже телек посмотреть! Ни при монархии, ни при демократии… Что, если податься в красную Россию? Пролеткульт… левое искусство… как перебежчик… ведь от них-то бегут – падедешные спецы со товарищи, – было бы неплохо возглавить движение в обратном направлении. В этом мире важно установить симметрию: Нуреев сюда, а Леннон туда. Почему бы не бросить якорь у Таллинна или Ленинграда, сойти на берег, обратиться к Советам, созвать пресс-конференцию, сочинить песню про Кремль и победивший социализм…? Если я еще не забыл, как пишут песни! А если им мои песни не понравится, то еще дадут в руки лопату и пошлют в Сибирь… Да нет, не те времена. Там тоже есть теперь фестивали и концерты поп-музыки, там тоже знают «Битлз». Потому что мы были всегда за прогресс, не то, что некоторые. Придется тряхнуть стариной, старина Джон, взять гитару и запеть. Была бы оглушительная сенсация: «Леннон перекинулся!» «Леннон – коммунист!» «Предатель идеалов Запада!» «Настают последние времена!» «Экс-“битл” сменил оперение!» И все это на титульных страницах аршинными буквами! Просто красота: новый скандальчик нам пошел бы весьма на пользу, а то что-то уж слишком тихо стало в нашей Нутопии. Ну вот взять нашего соседа, танцора-попрыгунчика; он сбежал оттуда. Чего только тогда не писали: «Прыжок к свободе», «Гений танца выбрал свободный мир», «Нуреев – новая звезда королевского балета», пропади он пропадом! По мне, так закройся балет навсегда, я бы не поперхнулся. Не та эпоха, не те ритмы, дорогие мои! Бадди Холли, мы, Хэрри Нильсон, Боб Дилан – вот кто идет в ногу со временем. Правда, про Нуреева говорят, что он глотает партнеров, как блинчики – это и впрямь современно. Но порхать по сцене перед какими-то там лордами и леди – это не велика заслуга! Тоже мне элитарное искусство! Мы все равны! Так что нечего тюбетейками от народа отгораживаться и прохаживаться по Нью-Йорку танцующей походкой! Видели мы его тут как-то. В вестибюле. Ничего сверхъестественного. Пижон. Любимец чистой публики, перебежчик прошествовал прямо перед моим носом – а то я бы его и не заметил – к лифту: летящий шаг, пестрый шарф, замысловатый тюрбан на голове. За ним по пятам огромный негр, за негром смазливый юнец с подведенными глазами. В общем, экзотическое шествие. Их черный лимо как раз отъехал, чтобы освободить место для нашей семейной колымаги. Наша звезда балета никого не одарила взглядом, всем своим видом демонстрируя: я – первее всех, я – Нуреев, а вы все никто и ничто. Словом, новый пуп земли, да и только. Вопрос в том, сколько у земли пупов? Я нарочно задержался, чтобы перекинуться словами с Хозе Пердомо, чтобы не столкнуться лбами с прославленным перебежчиком. Все равно Йоко еще докуривала, или донюхивала, или доглатывала свою чепуховину. Пока она спустилась, я успел ощетиниться. Преданный Фред уже сидел за рулем. И вот, когда премьер миновал презренный, потому что слишком медленный, лифт и стал взлетать вверх по лестнице, я оттолкнулся моим худым, зато естественным, нетренированным плечом от стойки Хозе и, нарочно горбясь и шаркая ногами, поплелся к нашему скромному «мерседесу». Я – не танцор киргиз-балета, я пируэты не кручу, но я пишу стихи про это и иногда пою-кричу. Вот что я могу сказать о моем отношении к балету и его звездам. Когда-то я поддержал Движение голубого освобождения, к которому наш прыгучий сосед наверняка принадлежал с самого начала. Как-то я по совету Мика Джеггера забрел даже в их святая святых Континентальную Баню. И, честно говоря, разочаровался: всего лишь голые мужики всех цветов и возрастов, громко гогочущие в водяных парах. Адское пекло, и все как-то негигиенично. Пошел домой и долго не мог отмыться. Чужая сперма мне ни к чему. Мне уже под сорок, и я ничего не хочу менять в моей жизни. Довольно метаний и поисков, довольно терзаний и происков, я знаю, чего я хочу, и все же…