«О Господи! велик мой тяжкий крест,
Чужую тайну я хранил годами,
Я Федерике вовсе не отец,
Она плод страсти очень знатной дамы.
Когда я был моложе и сильней,
С купцами шёл торговою дорогой,
И вот однажды посреди степей,
Нам встретился один старик убогий.
В руках держал резную колыбель,
И подойдя ко мне, промолвил тихо:
«Коль можешь, воспитай её, купец,
Родителей сгубило злое лихо».
А в колыбели, ножками суча,
Лежала девочка и пузыри пускала,
Старик же этот, тихо бормоча,
Поведал всю историю сначала.
Что Федерика местных дочь господ,
Что все погибли от раздоров знати,
Что древний род войной на древний род,
Трентино-Адидже фамилия дитяти.
Я взял дитя и со своей женою,
Её мы воспитали, как смогли.
Прошли года, осеннею порою
Призвал Господь жену, и мы одни.
Я правды Федерике не поведал,
И в этом грех свой вижу пред Тобой,
Прости, Господь я был рабом обета,
Хранить её поставленный судьбой.
Она росла, я вдовый был мужчина,
После жены не знал я ни одной,
И как-то невзначай мне полюбилась
Дочерь приёмная любовею мужской…
Ей 22, мужчин она не знает,
Не подпускаю к ней я никого,
Любовь мои все силы пожирает,
Но чую: час приходит роковой.
Признаться, видно, скоро мне придётся,
Что Федерика не моих кровей,
Чем для меня признанье обернётся,
Узнает коль, что дочь она князей?»
Джакомо ударяет себя в грудь и вспоминает, что спрятал под рубаху письмо, отданное ему Федерикой.
Прочтя письмо, Пуччини недоумевает, что за шутки, что за наваждение, возможно, это любовное письмо адресовано вовсе не ему. И кто же эта незнакомка, которая признается ему в своих чувствах?
«Какой прекрасный слог хранит бумага,
И аромат духов и девичью слезу,
До счастья, кажется, всего полшага,
Но что-то предвещает мне грозу.
Давно уже немолод я годами,
Живу вдовцом от света вдалеке.
Дела купечества, пирушки временами,
С негоциантами в ближайшем кабаке.