А еще был случай… Записки репортера

Лучшие времена – это те времена,

Которые могут наступить,

Но почему-то никогда не наступают.

    Булат Окуджава.

Дом-барак на Холодной горе был построен для особого контингента. Для бывших работников КВЖД и их семей – они вернулись на родину из Китая.

КВЖД – забытая в наше время история. Хотя для многих людей – трагическая история. Аббревиатура расшифровывается как Китайско-Восточная железная дорога. Это южная ветка транссибирской магистрали. Она начиналась от Читы, шла через Манчжурию и приходила во Владивосток. Дорога была построена на стыке 19 и 20 веков, принадлежала Российской империи и обслуживалась на чужой земле ее подданными. В тридцатые годы власти СССР уступили КВЖД Японии, которая к тому времени успела захватить Манчжурию. Но до этого, в 1928 году, из Китая были высланы все советские служащие магистрали.

Их было очень много. В своей стране они стали бездомными. Для них в разных городах Советского Союза принялись строить жилье. В одном из “китайских” домов мы и получили квартиру.

Наши соседи казались нам сказочными богачами. У них мы видели по нескольку пар обуви, женщины одевались в буржуйские платья и пальто. Они жили в своих комнатах особняком, с нами не общались.

Однажды пришла беда: по ночам к нашему дому подъезжали машины и мы слышали, как увозят наших соседей. Ночь за ночью. Одного за другим.

Дом пустел. В коридоре все меньше горело примусов. НКВД работало продуктивно. Но наступил момент, когда оно насытилось. По ночам машины приезжать перестали.

И наступил второй акт трагедии.

Наш дом стоял на самой окраине Харькова. Помнится, дальше никакого другого жилья не было. Только овраги, лесок да неширокая речка.

Зимой мы с соседскими ребятами любили кататься там на лыжах. Как-то ехал я по знакомому небольшому спуску в овраг. Неожиданно лыжи ударились о что-то твердое. Я встал с землли и пошел смотреть, что за новое препятствие появилось на лыжне. Разгребли с мальчишками снег. Видим: стоит сундук. Стали разгребать дальше – еще сундук, коробки, много узлов. Похоже, с одеждой и всяким тряпьем. Даже патефон стоит в снегу, ни во что не упакованный.

Не задумываясь, я сообразил, что это за клад…

После того, как всех, кого хотели, чекисты арестовали, наш дом снова стал оживать каждую ночь. К нам повадились грабители. Наглые, бесстрашные. Они появлялись с наступлением темноты, вскрывали какую-нибудь квартиру, начинали в ней шуровать. Мы, конечно, не видели, что они там делали с вещами и ценностями, но слышали стуки, мелодии заведенного патефона. Через какое-то время налетчики принимались орать песни и становилось понятно, что они добрались до спиртного – его-то у богатых людей всегда было вдоволь.

Веселье продолжалось до поздней ночи. Затем грабители исчезали со своей добычей.

А днем появлялись милиционеры. Допрашивали, составляли протоколы. Однако, вслед за ними к нам опять жаловали ночные гости и, как обычно, дом наполнялся криками и музыкой.

…Я смотрел на клад в заснеженном овраге и понимал: эти вещи наших арестованных соседей схоронили здесь грабители.

Уходили мальчики на голодный фронт

Дыхание войны все больше чувствовалось у нас, на Дальнем Востоке, хотя мы и жили за добрый десяток тысяч километров от фронта.

Я учился в шестом классе. Каждый день нас становилось все меньше. Мои одноклассники оставляли школу, шли работать – вместо отцов, братьев, соседей. Те в эшелонах уезжали на запад, на фронт.

Однажды я пришел домой после уроков и сказал родителям:

– Иду работать, как все наши ребята…

– Куда тебе? – всполошились они. – В тринадцать лет? Ты еще ребенок!

Я настаивал на своем.

В конце-концов Борис Григорьевич не выдержал:

– Хорошо. Пойдешь работать в типографию – наборщиком на машине. Профессия редкая и очень нужная. А у нас как раз наборщиков почти не осталось. Стоит хотя бы одному заболеть, газета не выйдет.

Бориса Григорьевича на войну не взяли. На него наложили, как тогда говорили, бронь. И как крупного специалиста назначили руководить одновременно и газетным издательством, и областной типографией.

Таким образом, я пошел учиться туда, куда велел отец. Мне дали персональную машину, благо в цехе остался всего один наборщик. Он тоже получил бронь. Но стоило ему выйти из строя, газету, действительно, набирать было бы некому.

Замечу: мне как-то неловко произносить “наборщик на машине”. Так, в принципе, никто не говорит. Этот агрегат называется линотип, а тот, кто на нем работает, – линотипист. Машина очень сложная. В ней бессчетное количество деталей. Прежде она даже считалась одной из самых сложных среди оборудования легкой промышленности страны.

Незнакомые с этим делом люди любили стоять за спиной линотиписта и удивляться тому, что перед ними происходит.

Рабочий набирает на клавиатуре текст так же, как его сегодня набирают на компьютере. Получившаяся строчка отправляется в машину и та приходит одновременно во множество движений: что-то крутится, что-то опускается, что-то движется по прямой, большой рычаг в виде коромысла что-то захватывает и переносит в другое место, поршень внутри котла с расплавленным свинцом нажимает в своем гнезде на металл… Когда удивительный хаос заканчивается, из линотипа выскакивает горячая свинцовая пластинка. На ее верхнем ребре расположены буквы, которые только что набрал линотипист. Это и есть газетная или книжная строчка. А механизм продолжает работать. Он не только выдает буквы, которые потребовал рабочий, но и в конце процесса сам раскладывает каждую на свое место.

Словом, я начал осваивать линотип. На следующий день мне принесли набирать заметку. Повозился, разыскивая нужные буквы на клавиатуре, но заметку набрал.

Вскоре корректор принес оттиск моего первого в жизни набора. Я посмотрел и обомлел: на гранке не было чистого места – всю ее испещрили корректорские знаки, отмечавшие ошибки в тексте. Мне стало так стыдно, что не передашь. Я подумал, что с подобными результатами мне не разрешат работать на линотипе. Потом, успокоившись, подумал: я же по сути безграмотный человек, бросил школу в шестом классе. Откуда тут взяться чистой гранке? И перестал паниковать. Взял испещренный оттиск и стал смотреть свои ошибки. Смотреть и запоминать написание слов.

И не зря. Пока я учился, гранки становились все чище. Юные мозги хорошо запоминали каждый урок.

Машина, которая была закреплена за мной, отличалась от остальных, выпущенных в Ленинграде. Мой линотип был иностранцем. Его прислала в подарок биробиджанской типографии из Нью-Йорка популярная еврейская газета “Forverts”.

Никогда не перестанешь удивляться, какие фортели способна выкинуть с тобой судьба.

Через полвека после того, как я работал на американском линотипе в Биробиджане, мне в Нью-Йорке позвонили из газеты “Forverts” и предложили организовать издание с тем же названием, но на русском языке.

Я взялся за дело. Однажды появилась потребность побывать в типографии – договориться о сотрудничестве, посмотреть бумагу и определить формат новой газеты.

Типография находилась в пригороде Нью-Йорка. Мы подъехали к входу, я открыл дверь и – о, боже! – передо мной в прихожей стоял тот самый “американец”, мой самый первый линотип. Или, во всяком случае, его брат-близнец. От нашей встречи я потерял над собой контроль, бросился к машине, принялся ее оглаживать, вертеть всякие ручки. Наверное, люди, проходившие мимо, принимали меня за городского сумасшедшего.

И все потому, что мир уже забыл о линотипах. Газетный или книжный набор делается сейчас на компьютере. Увиденного мною “американца” добрые люди не отправили на свалку. Сохранили и поставили на видном месте, как память о славном прошлом газетного дела. О тех временах, когда классный специалист набирал текст с такой скоростью, что просвета между оборотами машины не получалось. Семь газетных или журнальных строк в минуту. Столько способен был выжать из себя линотип, столько же выжимал из себя человек. Без ложной скромности скажу, что я работал именно так.

Но это произошло, позже, когда я научился, набрался опыта.

* * *

Чем умный от глупого отличается?

Различие их за версту видать:

Умный учиться всю жизнь старается.

Глупый же вечно всех поучать.

    Эдуард Асадов.

В Биробиджане в типографии почти не было взрослых. Куда ни посмотришь, всюду детвора. И в наборном цехе, и в печатном… Работали трудно: не только знаний и сноровки не хватало, но и еды. Голод преследовал постоянно – что наяву, что во сне. Небольшой кусок хлеба по карточке да жидкий суп из столовой – вот и весь провиант.

Работал у нас вахтер Гуревич. Рыхлый пожилой человек. С заметным животом. Но вырос тот живот у него не так, как у многих людей – он уходил у Гуревича куда-то вбок и делал своего владельца каким-то ассиметричным.