Белокурый. Засветло вернуться домой

– Вы лучше славы, которая идет о вас, – сказала она ему однажды.

Белокурый улыбнулся в ответ:

– Госпожа моя, неимущему и бесправному легко быть добродетельным! Вы не похвалили бы меня во дни моей действительной славы.

Черные дни, дни забвения. Забвения тем более жалящего, что публичного – каждый божий день. Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать…

Но лучше уж дни забвения, чем то, как король Генрих и в болезни своей помнил о нем отчетливо и черно, как о цели и средстве. Перед самым Рождеством Паджет донес ему пожелание короля узреть подписанные графом присяжные статьи, в том числе, о передаче крепостей со всеми гарнизонами… и Босуэлл волком метался по спальне в своей Сент-Джайлской норе. Та белая ярость, что накрывала его в Хейлсе при мысли о том, что нужно подчиниться кардиналу и королеве, была ничто в сравнении с горькой желчью, отравляющей кровь теперь. Из Эдинбурга не было вестей, но не было их и из Брихина тоже, и означало это, что придется не просто выбирать, кому отдать верность своего меча, но отдать тут же, и никакое «потерпите, мой друг» Хартфорда его более не спасет. Он не мог и не хотел верить в то, что придется сделать, а после все же собрался и отправился в Гринвич, где двор проводил праздники. Зрелище Генриха Тюдора на троне, а потом – и за парадным ужином, как ни странно, вдохновило его. Ничего, думал он, почтительно глядя в лицо королю, словно в волшебное, пророчествующее зеркало фей, ничего, этот скоро сдохнет, главное – ничего не подписывать новому.

И он, в самом деле, увидал Англию в гробу, когда великий король Генрих наконец торжественно отправился в Виндзор – на черном катафалке, и гроб соскользнул и треснул от удара о землю, и собаки лакали гнилую кровь с мостовой, как и было предсказано.

Англия, Лондон, февраль 1547

Это было странное чувство – та краткая тишина, что воцарилась над миром. Ушел человек, потрясший основы католической религии, английский король, в последний раз поднявший штандарт войны за французское наследство, кануло в Лету чудовище судьбы, фигура столь значительная, что даже тень от нее мантией всемогущества укрывала хрупкого мальчика на троне. Король Генрих завещанием поставил при сыне Тайный совет из шестнадцати лордов, с тем, чтобы никто не имел решающего мнения и возможности властвовать единолично, но уже на другой день по смерти короля воля покойного была нарушена, и главенство взял Эдуард Сеймур. И лишь люди самые ближние к нему, к Совету, знали, сколь эфемерна мнимая мощь Англии – насколько истощена казна войной, ведущейся на два фронта…

Голые ветви пустых яблонь в саду, фырканье кобылы в конюшне во дворе, растопленный торфом очаг в комнатах второго этажа. После тюремного заключения, перенесенного в юности, хозяина дома не слишком смущал этот запах. Скромная трапеза на столе, местный эль, копченая разварная свинина в соусе из верджуса. Говорили уже с час времени – о вещах высоких, важных… Адам Оттербурн яростно захватил жесткую седую бороду, потянул вниз, это помогло ему выразиться если не без гнева, то пристойно:

– Такое впечатление, что старый боров жив! Я только и слышу, что о наших несчастьях!

Собеседник его, вытянув ноги к огню, по старой привычке укрыв лицо в тени от высокой спинки кресла, смотрел на него со странной смесью иронии и злорадства:

– От Совета? – отозвался граф Босуэлл. – От Хартфорда, хотите вы сказать?

Шотландский посол все-таки снизошел до того, чтоб навестить шотландского же изгнанника в Сент-Джайлсе.

– От герцога Сомерсета, да.

Они помолчали.

– Есть небольшая вероятность, – наконец высказался Хепберн, – что он прислушается к голосу Церкви. Гардинер прямо против дальнейшей войны с нами, предлагая оставить этот подвиг мальчику Эдуарду, когда подрастет. Но мое мнение таково, что Сеймур не остановится.

– Отчего же?

– Ну… столько средств растрачено на принуждение к браку, что, кажется, стоит плеснуть еще чуть-чуть крови – и мы согласимся. А если он отступит сейчас, то потеряет и выгоды всех предшествующих разрушений, свершенных его рукой.

– Да. Он уже сказал нам, что мир не будет подписан, пока он не включает брак королевы.

– Вот. Так что ждите новых бедствий не позже лета…

– Крайне скверно! Еще и с тем, что пиратство, – Оттербурн поднял проницательный взгляд на собеседника, – все продолжается, ваша милость. С чего бы то, когда вас в причастности уже не заподозришь, а на бумаге у нас с Нижними землями мир? Де Сельв третьего дня так и спросил меня – не боимся ли мы новой войны с Фландрией? Что же мне отвечать де Сельву?

Граф пожал плечами, по лицу его трудно было понять, о чем он размышляет:

– Адресуйте его ко мне. Или говорите прямо, что войны с Фландрией мы не опасаемся.

Должность лорда-адмирала Шотландии номинально пустовала, однако ясно было, что Босуэлл способен руководить своими пиратами и из английского Бервика, только захоти он вернуться сердцем к отвергнувшей его королеве-матери. Морские экспедиции везунчика Бартона создавали чиновникам Адмиралтейства немало проблем.

– Что с Сент-Эндрюсом? – спросил тем временем Босуэлл. – Удалось вызволить тело покойного кардинала Битона? Или живого наследника регента?

– Нет… все еще нет. Его светлость регент писал в Рим об отпущении грехов сидельцам, так он намерен бескровно освободить сына. И осада всё продолжается. Джон Нокс поливает грязью королеву-мать, сидя в заточении вместе с Норманом Лесли…

– Никогда не любил людей, искренне убежденных… все это скверно, Оттербурн, не находите? Эти парни в Сент-Эндрюсе – нож в нашей спине, ибо если они откроют с моря доступ в замок сассенахам…

И если я открою им Долину, думал он тем временем.

– Какое счастье, ваша милость, видеть в вас человека столь разумного вдали от суетного и тщеславного двора.

Босуэлл хмыкнул:

– Здешний двор не менее суетен и тщеславен, как вы могли уже заметить, мастер Оттербурн. Но я бы с охотой променял здешний на тот, кабы в этом была для меня хоть какая-то выгода.

Выгода! Это уже было близко и понятно эдинбургскому провосту, и он отозвался мгновенно:

– Но ведь вы близки к Сеймуру, ваша милость, могли бы замолвить ему пару слов. За смягчение условий договора и помощь в установлении мира…

Но прошло три месяца с того момента, как он обещал Панитеру посильное содействие, и столько внезапно переменилось, что…

– А вот теперь я вам скажу, мой дорогой Оттербурн… нет! – улыбаясь, отвечал граф. – Теперь уже – нет. Вам следовало принять меня в свои объятия чуть раньше.

От наглости этой усмешки Оттербурн прямо оторопел:

– Позвольте, зачем же вы тогда допустили нашу встречу, граф?

– Во-первых, интересен был ваш взгляд на вещи, почтенный посол. Во-вторых… хотел, знаете ли, услышать родную речь лишний раз. Не так уж много у изгнанника радостей на чужбине.

И глаза Босуэлла люто блеснули:

– Купите меня. Она знает цену.

– Она-то, возможно, и… однако назовите, граф.

– Но это же очевидно! – тот пожал плечами. – Я писал Франциску еще в прошлом году и, если угодно, могу переслать собственноручную копию в Стерлинг, но, полагаю, там уже ознакомлены.

– А-а, ваши французские статьи…

– Именно.

То было не примирение с королевой, нет, это была война.

– Королева-мать, не говоря уже о регенте и Совете, никогда с этим не согласится.

– Право, дорогой мой Оттербурн, – Босуэлл лениво улыбнулся, – сей момент вас должно интересовать только, с чем готов согласиться я…

Но соглашаться пришлось скоро, и вовсе не с тем, с чем хотелось бы. Далеко не все устремления короля Генриха умерли с ним самим, и Эдуард Сеймур хорошо понимал, что дожать Босуэлла до полной покорности следует именно теперь, когда Ральфу Садлеру выданы уже первые суммы на грядущее вторжение в Шотландию. Согласится граф – и часть этих сумм можно будет пустить на иные цели, нежели осада Караульни Лиддесдейла, к примеру. «Близки к Сеймуру» – в той части, что он мог свободно беседовать с протектором королевства, лишь на письме отделываясь «ваш покорнейший слуга и преданный друг» – да, но не более того. Дело есть дело, а подлинно дружеских чувств Эдуард Сеймур не испытывал ни к кому, даже к собственному брату. И он приступил к Хепберну все с тем же вопросом, что и прежде: когда? Когда, наконец, шотландец определится, с какой страной воистину связать свою судьбу – скоро год, как Босуэлл в Лондоне, и глупо не замечать возможностей, которые щедро предлагает ему судьба. Сомерсет-хаус, весь в строительных лесах, возводился с такой скоростью – и с таким роскошеством – как будто протектор предчувствовал свой жребий и стремился утвердиться в веках хотя бы через камень и стены. Они беседовали, стоя в первом этаже дома, куда герцог явился с ревизией законченных работ, уклоняясь от мастеровых, снующих туда-сюда с ведрами побелки и краски, от столяров, навешивающих петли на двери.

– Теперь вы наш, Босуэлл, вот и оставайтесь нашим. Ценности истинной веры вам не чужды, король – я уже говорил с ним – даст вам земли в Вестморленде.

– И жену? – внешне серьезно уточнил Белокурый.