Белокурый. Король холмов

– Зачем ты убил девочку столь зверообразно?

Явление Патрика из-за спины Болтона произвело на Додда самое странное впечатление – он перестал орать и осклабился разорванным ртом. Босуэлл, одетый в черное, не произнесший ни звука до сей поры, обладал внешностью, которая разом обеляла в человеческом сознании всё – вроде того, что не может юноша с лицом архангела, светлыми райскими кудрями, ясным взглядом споспешествовать дурному, злобному, губительному. И это было ошибкой, потому что последнее, что зачастую видели эти люди – облик прекрасной, но неумолимой смерти. И еще Додда сбил с толку этот чистый английский выговор.

– Ты кто? – спросил он Босуэлла, еле ворочая разрезанным языком, речь его была едва внятна. – Ты – дьявол, что ли, что тебе это надобно знать? Она согласилась лечь со мной, эта маленькая шлюшка, чтоб мы не трогали мать и младенца, а потом, как увидала, что мои парни вспороли брюхо и старой ведьме, и щенку, тоже стала орать и царапаться. Очень уж потешно она вопила, когда я ее таранил, а потом – под моим ножом… – и он захихикал, отплевываясь кровью.

– Ты в самом деле хотел услышать от него этот ответ? – уточнил Болтон у племянника, глаза которого в полутьме камеры блестели лихорадочно, почти болезненно. – Пожалуй, отрежем ему язык, все равно он больше не понадобится… или ваша светлость желает спросить еще что-нибудь?

Босуэлл молча покачал головой. Слова Додда что-то всколыхнули в нем, как если бы он прозрел, и уж точно перестал считать пленника за человека, за Божью душу, достойную справедливого суда. А если нет души, оставалась только бешеная, больная плоть животного, исцелить которую невозможно.

– Оскопите его, – произнес граф и улыбнулся. – И скормите его потроха собакам…

Тут уж поневоле изумился Болтон – он не ждал столь быстрой метаморфозы. Было в минутном преображении Патрика что-то от деда, первого Босуэлла, что-то такое мелькнуло во взгляде, в жесте, что не умом, но сызмала битым хребтом внезапно опознал Болтон. И первый раз подумал, что мальчик на деле не так уж мил, как кажется.

– Нет, Катберт, не сейчас… – остановил палача Белокурый, – вначале – все, что укажет лорд Болтон, он в деле смыслит больше моего… но пусть Бастард ждет этого все два дня. Пусть он мечтает об этом. И даже три дня, пожалуй, если протянет.

Это кровь, подумал с уважением Патрик Болтон. Джон Брихин лучше всех из родни знал своего воспитанника, когда убеждал старшего брата не спешить, дать время, пустить все своим чередом. Эдди Додд, извиваясь от новой нестерпимой боли, вопил на «исповеднике», осыпая Болтона и Босуэлла градом изощренных проклятий.

Патрик Болтон поморщился:

– А язык все-таки отрежь ему, Катберт… раздражает.

А потом была пытка водой, каленое железо, те самые ремни из спины, и кол – на него спустя несколько часов взгромоздили то, что еще оставалось от Эдди Додда, Бастарда. Лорд Болтон умело руководил процессом, поворачиваясь к племяннику при каждом новом примененном приеме:

– Смотри. Ты, конечно, подлежишь только суду пэров королевства и обезглавливанию, но… всякое может статься. Вот от такого сознаешься через пять минут в чем угодно… а после теряешь рассудок, если еще удержал его при себе до той поры.

Это было необходимое напутствие. И Белокурый смотрел, смотрел, смотрел. Он перестал уже воспринимать звуки, наполнявшие камеру, как исторгнутые из человеческого рта, ибо, безусловно, кусок истерзанной плоти, корчащейся на жаровне, человеком более не являлся ни с какой точки зрения. Катберт, подлинный знаток во всем, что касалось боли и смерти, несколько раз подводил пленника к той грани, за которой было близко желанное освобождение, но всякий раз возвращал обратно, приводя в чувство или давая передохнуть. Удивительная штука, как сильно в нас стремление жить, отстраненно думал Патрик, и если бы можно было умом прекратить это сопротивление тела, перестать страдать по своей воле, отпустить душу… «Смотри!» – твердил Болтон, отдирая кусок кожи клещами. – «Это только кажется, что уже ничего не чувствуешь, просто одуреваешь от боли так, что можешь сдохнуть – и не заметишь… Пригодится, если не на себе, так на ком еще». Самообладание Босуэлла сдало, только когда Катберт стал деловито вскрывать Додду брюхо, вытаскивая внутренности. Хорошо, что некому было это видеть, кроме Болтона и палача – молодой граф побелел, как полотно, на ногах удержался, но еле добрался до коридора… там его и вывернуло, в углу, до кишок, на трезвую голову, то есть, еще хуже, чем после резни Маршаллов.

– Да кончите его уже скорее! – прохрипел он, когда Болтон вышел из камеры проведать племянника, в дверь долетал звериный вой и отчетливый запах паленого мяса. – Хватит, развлеклись…

– Повесим на стене, – хладнокровно отвечал Патрик-старший, – чтобы люди видели твое правосудие.

– Мое?! – граф захохотал, вытирая лицо, таким странным смехом, что Болтон понял, у того обычная истерика. – Мое правосудие, дядя? Это вот ты сейчас моими руками его по свежему каленым прижигал?!

– После присяги, – еще более спокойно отвечал лорд Болтон, – все в Долине делается твоим именем, Патрик. Неважно, кто из твоих людей приложит руку… и к этому тебе тоже нужно привыкнуть, ваша светлость.

И снял флягу с пояса:

– Глотни-ка и перестань ржать… ну, пей, кому говорю!

Босуэлл приложился к виски, затих, помотал головой, чувствуя, как мутнеет сознание… и вернулся в камеру вслед за Болтоном.

Останки Додда, подвешенные на крючьях на западной стене Караульни, смердели довольно долго и служили пищей воронам, пока их не сбросили в помойную яму под Холмом Дамы. А в Хермитейдж тянулись уже люди с жалобами – на соседей, на сассенахов, на жалкий свой жребий. То, о чем он думал в Эдинбурге, собираясь сюда – закон и порядок, и забота лэрда о своих присных. Черная кожаная книга Джибберта Ноблса разваливалась от количества слезниц… каждую пятницу, как заведено было еще во времена его приорства в Сент-Эндрюсе, Патрик Хепберн Босуэлл, лэрд Лиддесдейл, вершил справедливый суд.

– Корову, мой лэрд, он у меня увел…

– Присяжные есть? Кто поручится за тебя?

– Мельник Робин Рой да старый Сим Эллиот.

– Добро. Они люди честные, я слыхал. Если к следующему воскресному дню не выплатит тебе Джон за корову по честной цене, получит десять плетей. Что дальше, мастер Ноблс?

– Старая Энни Кроу, милорд. Она совсем плоха умом, ее уже трижды находили в лесу далеко от дома, ее участок в полном запустении.

– Есть у нее родные?

– Женатый внучатый племянник, милорд, Эндрю Робсон.

– Эндрю Робсон, ты здесь? Подойди-ка. Ты получаешь землю и дом помянутой вдовы Кроу, ввиду ее недостачи по памяти и уму, в полное владение, и за то обязан перед Богом и людьми содержать ее в тепле, сытости и заботе до самой ее смерти. Ты дашь ей место у очага в ее доме, еду, какую ешь сам, и две перемены платья в год, а сверх того – что скажет твоя совесть. Если вдову Кроу еще раз найдут в зимнем лесу в беспамятстве, получишь пятнадцать плетей. Ноблс?

– Утопление младенца, милорд. Девица Тейт утверждает, что была в браке по обычаю с Джоком Рутерфордом, однако у нее нет свидетелей. Зато есть свидетели того, как она отнесла новорожденного к реке, опасаясь гнева родных.

– Джок Рутерфорд, был ли ты женат на Эуфимии Тейт? Давал ли ты клятву ей – у церковных врат или на паперти, в саду, на королевской дороге, на мельнице, под ясенем, в поле или в ином месте – что намерен взять ее женой хотя бы и по обряду? Отвечай истинно, ибо я не люблю обмана.

– Нет, ваша милость.

– Он лжет, ваша милость, лжет, и душа его черна, как те котлы в аду, где его сварят за наше невинное дитя!

– Молчи, женщина… ты получишь пятнадцать плетей и отправишься в монастырь кларетинок под то покаяние, какое даст тебе мать-аббатиса. Семья Тейт заплатит штраф в пользу приходских бедных Хауика ввиду того, что они предпочли погубить ребенка вместо того, чтобы иными средствами искать вспомоществования. Джок Рутерфорд, ты в течение года не имеешь права взять себе жену под страхом тюремного заключения и проведешь этот срок в посте и покаянии.