Белокурый. Король холмов

– Это как? – очень удивился Босуэлл. – Подтверждал королевский брак за короля?!

– Ну да. После мессы, после пира, сопроводили его в присутствии прочих благородных господ в спальню Маргариты, она уже в подушках сидит, в чепце, в кружевах, как положено, этакая роза Тюдоров. А граф поцеловал ей руку, как государыне, а затем поставил ногу на край постели… вот уж белье ей заляпал, надо полагать, – Болтон хохотнул, – это и было знаком совершившегося брака. Как если бы король ее познал уже…

– А что такое потом-то вышло промеж них с Маргаритой? Ее аж перекосило, когда она имя Босуэлла услыхала в Стерлинге этой весной… – лицо старой королевы очень ярко предстало в памяти Белокурого.

– Ну, – дядя помотал косматой головой. – Про это я не знаю ничего вообще. Ей двенадцать всего было… вряд ли. Одно знаю, королева Маргарита Тюдор первого графа Босуэлла до конца дней его ненавидела.

– Да, это я заметил…

– Есть мнение, что это ее идея была – вернуть Адаму отцово наследие и все титулы только после того, как он на Агнесс Стюарт женится… и подтвердит брак. Но не так, чтоб на постели постоять, а по мужской части.

– Это еще почему?

Болтон был пьян, и красноватые огоньки, отсвет камина, бежали в его глазах, иначе не сорвалось бы с языка:

– Так нужно было срочно сбыть с рук последнюю страсть короля… ясное дело! А Адам, как дурень последний, влюбился в нее.

Но, как бы ни был пьян, тут же понял, что сказал лишнее, потому что в комнате стало совсем темно. Босуэлл, встав из-за стола, теперь возвышался над дядей весьма угрожающе, и только смотрел на него, только смотрел. Болтону сразу сделалось и трезво в голове, и очень неуютно в покоях лэрда. Хоть и был племянник моложе в два раза и легче в теле, а роста-то они были одного, и от высоченного Босуэлла в этот миг пахнуло такой ледяной угрозой… Лучше бы граф орал, что ли, как это вообще принято у Хепбернов, тоскливо подумал Болтон. Вот это молчание было пострашнее прямого крика и рукоприкладства. Так прошло несколько мгновений.

– Дядя, вы моей личной печатью за малолетство-то поиграли вдоволь, – наконец сказал молодой граф с улыбкой, которая не сулила собеседнику ничего доброго и меняла красивое лицо Босуэлла вплоть до неприятности, – я ведь не спрашиваю, откуда что взялось и у тебя, и у Ролландстона, не так ли? Могу спросить. У меня, дядя, натура дедова, на родственные чувства слабовата…

Вот кто, спрашивается, тянул его за болтливый язык по пьяни? И свечку не держал ведь, а только повторил желчный навет своей матери, и разве есть ему дело, по правде, лежала ли с покойным королем лучезарная Агнесс, рыжая сучка, теперь, когда брата семнадцать лет нет в живых, когда брат, живой, закрывал на это глаза? От любви или от свойственной всем Хепбернам прагматичности, кто разберет. А вот теперь зато поставил под угрозу и свою дальнейшую судьбу, а не только пребывание в Караульне. Ведь нависающий над ним Босуэлл, пусть умом и опытом – мальчишка, а по совести и по присяге – полновластный лэрд и господин его, Патрика Хепберна, мастера Хейлса. Живо тут окажешься до конца дней своих в Болтоне: вечно болящие, дунь и свалятся, Джен и Патрик-младший, и эта, желтая от сезонных лихорадок, как ее… Кэтрин, вторая его бесплодная супруга – припомнил он с тоской. Шерифство в Хаддингтоне, мелкие дрязги фермеров – это после Хермитейджа-то… И хорошо, если окажешься в Болтоне, а не где еще! Поместье было ему пожаловано как раз опекунским советом, и Босуэлл в самом деле мог отозвать его обратно, ибо дарственные грамоты так и не были подписаны графом.

– Виноват, – процедил Болтон сквозь зубы, уважая племянника за жестокость удара, деньгами-то посильнее будет, чем кулаком, – ваша светлость… во хмелю…

– Так поди проспись, мастер Хейлс, – холодно отвечал граф, жестом отпуская родственника.

Не сказать, чтобы лорд Болтон сделал это совсем без умысла. Уж что-что, а какая-нибудь идея у старшего дяди всегда присутствовала в голове. Была ли это целесообразность, справедливое возмездие преступнику или обычная месть ему, графу, за пережитое унижение… Белокурому пришло то на ум много позже, а не когда он встречал из рейда своего дядю-капитана, вернувшегося не в одиночку. Поперек крупа галлоуэя, шедшего следом за жеребцом Патрика Болтона, было грубо приторочено человеческое тело, с мешком на голове и веревкой на запястьях. Живой, определил Белокурый, когда мешок сдернули, и показалось бессознательное, темное от прилива крови лицо – черты довольно грубые, хотя и со следами благородной породы.

– Удачно? – спросил Босуэлл Болтона, рассматривая улов.

– Как видишь, – отвечал тот, кивнув на пленника. – Догнал их миль за двадцать уже от фермы… хорошо, что успел. А это сам Эдди Додд Бастард собственной персоной…

Старший дядя уходил в погоню за сассенахскими контрабандистами, а вернулся с болтающимся поперек седла одним из знаменитых убийц Западной английской Марки. Белокурый не мог взять его уже две недели, раздраженный тем, что англичанину давали приют и сами шотландцы, те из них, кто собирался натравить его на соседей… Патрик потянулся, зевнул… мозглый, сонный осенний день, в который за лучшее почтешь валяться на медвежьей шкуре возле камина, дремать в тепле со старой латинской книжкой у изголовья. И спросил равнодушно:

– Почему ты не вздернул его?

Как правая рука и доверенное лицо Хранителя Марки, дядя имел на это полное право, взяв Бастарда с поличным.

– Вздерну… – Болтон пожал плечами, – потом, может быть. Сперва у меня есть на него планы.

– Выкуп?

– Нет. Палач.

Повисло молчание.

Молодой граф смотрел на дядю, не вполне понимая. Ему не доводилось ни присутствовать при пытке – близко, возле палача – ни, тем более, прикладывать руку самому… Первый раз он споткнулся в Хермитейдже об это слово, обычно-то противник нес ущерб в рейде, на месте, и никто не утомлялся для дальнейшего развлечения волочь с собой пленных англичан. И сейчас он не видел в этом резона, и потому спросил:

– Зачем?

– Южанам для острастки и по справедливости. Он зарубил всю семью с нижнего луга, Никсонов, запалил дом. Мать, отца, пятерых ребят. Тринадцатилетнюю Бетси изнасиловал, потом отрезал груди, – хладнокровно перечислял Болтон, чутко следя, как племянник меняется в лице, – а свежие раны прижигал раскаленным железом… кожу на спине пустил на ремни…

Граф Босуэлл сухим глотком согнал тошнотный комок в горле. От его расслабленного равнодушия и следа не осталось. Желудок бунтовал, мозг, правда, тоже… Он побледнел, только глаза ярко выделялись на лице, которое теперь утратило взрослую неприступность хозяина дома, главы рода, и казалось почти детским.

– Зачем?! – медленно спросил опять Белокурый, но дядя понял его.

«Ого… – отметил про себя Болтон. – А ведь он, и правда – совсем мальчишка, ему в самом деле только семнадцать, и у него не было такой юности, как моя, старый Джон берег его, и даже в город из замка погулять на шелковой ленточке отпускал, как леди – драгоценного кречета. А наш-то младший… что он ему рассказывал между теологией и латынью?»… Но именно с целью обучения племянника последнему закону возмездия он привез в Хермитейдж пойманного ублюдка. А немного еще – затем, чтобы Патрик не кичился своей взрослой властью, полагая, что всего один придворный заговор уже сделал его душевно неуязвимым.

– Спроси его об этом сам. Это сассенахи, вот и все. Среди наших тоже есть подонки, те же Армстронги или Керры, но южаки – наша погибель. Я не говорю, что ты должен участвовать, Патрик, но знать это ты должен… может, и пригодится. Некоторые предпочитают такое всем иным удовольствиям, но Адаму, к примеру, не нравилось.

Белокурый молчал, по-прежнему уставясь на пленного. Бастард Додд пошевелился и дернул разбитой головой, начиная приходить в себя. Мелкий липкий дождь падал на его опухшее от побоев лицо. Усилием воли Патрик подавил в себе позыв отшатнуться от убийцы с омерзением – все большим не столько от того, что тот, в путах, словно свинья, обречен на бойню, не от жестокости его преступлений, отвратительной самой по себе, но от почти телесного ощущения пыточных инструментов, готовящихся вонзиться в одутловатую тушу. Час спустя ублюдок, задыхаясь, уже станет молить о смерти. И ведь Болтон, прожженный хитрец, подловил его – граф не мог теперь, на глазах у всех, просто заколоть Бастарда, после его объявленных вин, не мог и оставить в живых до суда на Дне перемирия, потому что при первых же словах Болтона поднялся одобрительный гул среди рейдеров – наперебой требовали казни Додда… ему осталось только сделать вид, что дядя не сказал ничего особенного, что дело идет своим чередом.

– Эй, там! – заорал Болтон в сторону конюшен. – Кривого Катберта ко мне, живо, да пару-тройку дюжих ребят! Тащите его в холодную…

Спешился, положил руку на плечо Босуэллу, ощутил, как графа передернуло от этого дружеского жеста, внутренне усмехнулся – не без злорадства, что уж.

– И следи за своим лицом, парень, – негромко посоветовал он племяннику, когда они отправились вниз, в темницу. – Обычно-то тебе это удается, но вот сейчас ни к чему оставлять книгу открытой…

За почти четыре месяца в Хермитейдже Белокурый первый раз спускался так глубоко, в самое брюхо Караульни, в подпол Северной Башни, в тот личный, неугасимый ад, который и обеспечил замку большую часть его черной славы. Неудивительно, что про Уильяма де Сулиса, первого знаменитого хозяина, ходили такие легенды – чтобы выстроить эти стены подвалов и темниц, до десяти футов в толщину, откуда ни звука не просочится в спокойный, жилой мир, надо было в самом деле обладать сердцем чернейшим, лютым. Здесь можно замучить легион пленников, а в холле наверху за воплем волынок никто и случайно не различит вопля страдания. Ступени лестницы – широкие, покатые, стертые, просели под ногами десятков людей, сошедших сюда, чтобы никогда больше не увидеть дневного света. Босуэлл, отрешенно следуя за дядей, вдруг поймал себя на том, что краем уха пытается поймать в звуке их собственных шагов грохот железных, подкованных дьяволом башмаков сулисовского гоблина, Красного Колпака… и криво усмехнулся. До коего дня, помилуй Бог, станут жить в его памяти сказки и бредни Йана МакГиллана, выслушанные когда-то в глубоком детстве, возле камина в большом холле замка Сент-Эндрюс, в блаженную пору безгрешности?

Они спускались узкой штольней лестницы прямо на пятно багрового цвета – на огонь уже разогретой жаровни, догадался Патрик. Там поджидали их брошенный в угол камеры Додд, трое молчаливых конюхов и кривой Катберт. Патрик знал о нем мало, и только теперь понял, отчего этот высокий человек с длинным бледным лицом, с худыми жилистыми руками, испещренными следами шрамов, всегда ел только в кухне, спал в отдельной клетушке, мало шутил, а говорил еще меньше. До сей поры он считал Катберта замковым костоправом – ибо не было вывихнутого плеча, которое тот своими чуткими пальцами не умел бы поставить на место, и если левый глаз его косил, придавая лицу нечто бесоватое, то правый горел ироничной искрой, сверля пациента за двоих. Что ж, тот, кто знает переплетения жил и форму хрящей так хорошо, что может снимать боль, превосходно сумеет также сделать эту боль поистине нестерпимой…

Ушат помойной воды обрушился на Бастарда Додда, он заворочался, застонал и сделал попытку сесть. Один глаз его заплыл кровью, второй, прищурясь, уставился на огромную черную фигуру старшего Хепберна, возвышающуюся над ним.

– Ты! – сказал Додд с глубокой, спокойной ненавистью узнавания и сплюнул тому под ноги. – Ты, Болтон…

– Я, – согласился лорд Болтон не менее спокойно. – Добро пожаловать в Хермитейдж-Касл. Эдди Додд, именуемый Додд-Ублюдок, ты взят за убийства и грабеж на землях Средней Марки королевства Шотландия. Ты умрешь завтра… или сегодня, если граф Босуэлл, Хранитель Марки, помилует тебя быстрой смертью.

Граф Босуэлл стоял в самом темном углу, привалившись спиной к стене, и ничем не обнаруживал своего присутствия. И по спине его от старых камней или от слов дяди бежал холодок.

– Если можешь – молись, – продолжал Болтон, – я дам тебе время умиротворить душу, однако у нас нет капеллана для исповеди. Я все сказал. Желаешь покаяться за содеянное – говори.

– Да пошел ты, – отвечал Додд с редким самообладанием. – Не мне каяться перед шотландскими свиньями. Я резал вас всласть десять лет, и буду резать еще – потому что ребята меня не бросят, по камушку растащат этот ваш сарай. И клал я на твоего графа…

Катберт молча перехватил Додда за горло – тот захрипел и закашлялся, а потом и заорал, потому что палач молниеносно снял ножом с его языка полоску кожи, и кровь побежала из искривленного болью рта.

– Напрасно, – заметил Болтон, – напрасно ты отказался от милости нашего господина. Парни, вяжите-ка его к «исповеднику»!

«Исповедник» был обычным креслом из крепкого дуба, тяжело срубленным, обитым железом, открывавшим для палача свободный доступ ко всем членам привязанного к нему обреченного. Кроме того, под седалищем можно было развести огонь для поджаривания…

– И – тиски для больших пальцев! – продолжил старший Хепберн.

Похоже, ему даже не было нужды в услугах кривого палача, сказал себе Белокурый, и без Катберта знает, куда нажать. Он не вмешивался и по-прежнему молчал, дав дяде полную волю в черной работе. А тот действовал хладнокровно, без удовольствия, но и без брезгливости, словно нет ничего, более обычного, чем каленое железо, шипящее глубоко в человеческом теле.

– Огня! – приказал Болтон, и Катберт вновь вложил ему в руку раскаленный прут.

Крики, которые неслись с «исповедника», терзали слух, но не вызывали жалости. И не были Белокурому в новинку – он слыхал подобное на публичных казнях в Сент-Эндрюсе, хотя тогда уже, двенадцатилетним, по возможности предпочитал, чтобы его особу представляли либо епископ Брихин, либо чиновники приората. Но теперь это происходило близко, возле самых глаз, возле ноздрей, куда бросался смрад паленого, острый запах мочи, сладковатый – пролитой крови. И то, что происходило, пока что было обычной местью, око за око, и мало имело общего с правосудием. «Спроси его об этом сам». Белокурый остановил Болтона еле слышным приказанием…