Записки падающего

А с романом я теперь не расставался. Перечитывал наиболее будоражащие места. С первого раза знал их практически наизусть, лучше всяких стихов (стихи всегда только и одолевал голой зубрёжкой, – долбишь, долбишь и долбишь, как попугай, пока не затвердишь), и всё равно повторял. И, конечно же, кинулся везде разыскивать, что ещё есть из Кинга, – теперь мне был нужен только Кинг, только с ним одним я был во всём согласен… – но, как я говорил, даже рассказики у него лишь потом пошли. И, хоть и был я довольно-таки привередлив и горд, а пришлось мне довольствоваться разными заменителями. То есть, я пробовал найти хотя бы что-нибудь похожее у других. Но ловился-то в основном на самые что ни на есть вторичные и косвенные признаки, и это была не вина моя, а беда… Что называется, попадал пальцем в небо: на Ладлэма клюнул, например, только потому, что… он тоже американец и… и роман его тоже напечатала «Иностранка»! Ну, были ещё и другие проколы и приколы… Лишь один раз дал осечку этот дурацкий общий закон. Вежинов Павел, болгарский писатель, оказался Кингу сродни, тоже писал «паранормальную» прозу. Но книг Вежинова я в общем-то специально не искал, да не искал вообще, хотя имя его в предисловии к всё той же «Мёртвой зоне» упоминалось. Просто опять мне совершенно случайно повезло, как и с самим Кингом, – зашёл в магазин, а книжка там лежит. Удача в самом что ни на есть голом виде. Вот только случилась она год спустя… ещё год спустя после начала всех этих моих поисков, гигантский, чудовищный в моём тогдашнем возрасте срок. Одна за всё время.

А Кинг будто промелькнул и куда-то сгинул, как комета, как метеор (любят наши критики говорить), не было как не было. Тогда мало кто вообще даже слыхал о нём. И мне самому он начал казаться каким-то сном… Хотя поначалу своим знанием о нём я просто гордился.

А потом всё резко переменилось. Настал момент, когда книжки его наконец-то запестрели суперобложками буквально на всех углах. И к тому времени я разбирался в нём уже неплохо. Он был болтун. Даровитый выдумщик страшилок. Спец по общепонятному – отличный знаток всех этих безотказных там, у них в Штатах, сюжетных ходов и популярных психопатологий. Творец разных недоумков – чтоб с читателем играть в поддавки. А вся его многозначительность, беспощадность, человечность – всё это оказалось книжным, напускным.

Но только надо было здорово-здорово поумнеть, чтобы до этого дойти. Шишек себе набить. И… в общем, я уже забежал вперёд. Начинал-то, вроде бы, с романа. Так вот, прежде всего, ещё ничегошеньки я не искал в то время, когда только нашёл тот роман. Целую зиму вообще не читал книг – потому что не нуждался. Хватало и одной. Отравляло чуть-чуть моё счастье только – почему «журнальный вариант»? – что ли нельзя было дать полный? А впрочем, всё равно автора я называл про себя любовно С.К.; а ещё – слушал группу «Квин», почему-то считая их многоголосье продолжением той же темы, только в музыке; удивлялся тому, как здорово мне повезло, что я одновременно к ним пришёл – к этой музыке и к этой книге… И это было как раз время бабушкиной болезни. И движения её к смерти.

Потом, не так уж и много поздней, я взялся было перечитать этот «эпохальный» для меня роман. Не очень даже скрывал, что хочу заново пережить потрясенье, и – ничего не вышло у меня… Злоключения героя били на жалость, на чувствительность, а я-то был уже немного другой, а я-то уже немного поумнел. И потом, я чересчур хорошо помнил сюжет. Отдельные эпизоды знал близко к тексту, – первый восторг даром не прошёл, – и предвосхищать их и повторять было муторно (будто к какой-то контрольной готовился – матерьял закреплял) … И только одно открытие нечаянно получилось, попутное, побочное. Выскочило, как джин из бутылки, огромное, и как бы распростёрлось предо мной. Время. Я разглядел его между строчек; время, когда я зачитывался этой самой «Мёртвой зоной», да просто жил (почти каламбур!): все эти рано начинавшиеся зимние вечера (темнело уже в четвёртом часу); на столе яркий свет лампы и густой, но уютный мрак вокруг; нечастые походы к бабушке в больницу, с непременным возвращением потом к этой лампе и столу… Родители навещали бабушку не один раз в неделю, а я участие гораздо реже принимал. Помню такой случай; собрались однажды в больницу, бабушку проведать. Хотели взять и меня, да потом оставили дома. Будто бы у меня был уж больно несмелый вид. Отец решил, что я чего-то боюсь – больничной обстановки, бабушкиной переменившейся, жалкой наружности… чёрт знает чего. А на самом деле ничего я не боялся, мне просто не хотелось идти. Просто хотелось побездельничать, может быть, «Иностранку» с заветным романом в очередной раз перелистать – ведь была суббота.

Бабушка лежала в больнице, старший брат учился в институте, в В…. В те дни я узнал, что такое одиночество – когда никто не стоит у тебя над душой – и полюбил его. Никто не опекал, не контролировал меня. Наслушавшись бешено обожаемой мною «Квин», вдоволь набренчавшись на гитаре (я подключал её к усилителю и воображал, что со временем – научусь не хуже, чем Брайан Мэй), я сам, без всяких напоминаний и окриков, садился за уроки. Я как будто другим воздухом дышал… И бабушка уловила эту перемену. Увидела, а может быть, просто догадалась. Как-то, во время очередной коротенькой межбольничной побывки, она заметила: «Тебе лучше без меня», – не спрашивала, утверждала, с обычной своей самодовольной такой ухмылочкой, а сама полулежала на кровати (ходить ей было тяжело). Я, кажется, ничего не сказал в ответ, даже не пожал плечами, пожалуй, удивился только, как точно она определила моё состояние.

Весной бабушка умерла – для меня начиналась четвёртая четверть. А начала умирать, когда у меня были каникулы, и агония длилась чуть не всю неделю. В последнюю ночь из комнаты бабушки слышалось странное хриплое бульканье – как будто спринцовкой тянули воду с воздухом пополам: что-то клокотало у бабушки в горле. Меня не допускали к дежурствам у её постели – единственного (хотя отец что-то выговаривал, ворчал: тебе бы тоже посидеть, бабушка-то за тобой ходила), но я тоже слышал эти звуки, они не давали мне спать. А когда я пришёл из школы, бабушка уже умерла. Мама рассказывала, как они с Олегом, они присутствовали в тот момент, по очереди приложили руку к левой бабушкиной груди – сразу после остановки сердца. «Как подушка», – описывала мама своё впечатление.

Я не то что бы наконец-то расстроился… Нет, я просто сделался каким-то бесчувственным, тупым. А пожалуй, мне даже было чуть-чуть интересно. Вокруг сновали озабоченные родственники… И три дня не надо было ходить в школу.

Да, как-то слабо я выражал свою скорбь, и это не могло сойти незамеченным. Тётя Маруся (мать Лиды), моя любимая тётушка, тоже, кстати, обожавшая меня, поймала меня понуро плетущегося по коридору, жестковато так прихватила, притиснула к себе рукой, и сказала что-то такое строго: почему это я, дескать, не плачу? Вон на старшего брата посмотри! Стоял у гроба на коленях и рыдал. А ты? Хоть бы проронил слезинку!

В самом деле. Даже над могилой у меня были в общем-то сухие глаза. Скроил только ужасно жалкую физиономию – жалел-то я самого себя, потому что меня уже достали – все эти упрёки в моей бесчувственности и сама она, эта бесчувственность. (Где-то я слышал потом, или читал, что на самом деле люди всегда только себя и жалеют, даже белугой ревмя над самым что ни на есть чужим горем, – значит, просто горе это тоже их касается, какой-то наносит им урон, а уж они этот урон и оплакивают… Должно быть, у Ницше.) Ну почему я такой? Почему я не могу взять да просто погоревать, как в таких случаях горюют все нормальные люди?

…Сейчас бы я поплакал, сейчас бы я поплакал, бабушка над тобой, шептал мысленно я, забившись в угол громадного креслища, отброшенная книжка Стругацких где-то под коленом, глаза тупо уставлены вверх, к потолку, и на них в самом деле выступили слёзы. Дважды или трижды бабушка меня поняла, когда родичи – не понимали, только снисходительно фыркали в сторону или похлопывали по плечу; дважды или трижды толстокожая бабушка явила чудо… И, может быть, опять настал такой момент. Наше глубинное родство выявилось бы, пригодилось…

Мне показалось, кто-то идёт сюда. Я мигом встряхнулся. Трезво поглядел вокруг себя. Нет, просто отец или мать поднялись с дивана, чтобы свет включить, и вернулись обратно на диван. А у меня в комнате было сумрачно. Битлз, как тени, расплывались на стене. Надо завтра же снять… А сейчас – спать. Я вдруг почувствовал нормальный позыв ко сну, впервые на неделе…

Я пошёл в ванную чистить зубы. Родители ни о чём меня не спросили, когда я проходил мимо, когда шлёпал обратно. Мать сидела серьёзная, подавшись корпусом вперёд, вся устремившись к экрану. Отец – наоборот, откинулся назад, слегка развалясь, правая рука поверх спинки дивана, нога на ноге. Я всё-таки закрыл дверь – но показалось мало. Высунулся к ним в комнату, уже в трусах: «Сделайте потише…» – «Ты уже спать?» – удивился отец, а сам не отрывался от телевизора. – «Угу…» – пробурчал я. – «Мы завтра часов в двенадцать уедем», – сообщил он, всё так же глядя мимо меня. «Угу…» – опять ответил я. Больше мы ничего не сказали друг другу, а на следующий день вообще не виделись.