Год Крысы

– Давай мы сначала твою подругу запишем… – не оборачиваясь от компьютера, попросил я.

– Э, девочки, мальчики голые, – завыл парень. – Все вокруг беспонтовые.

Записывать таких – пытка, но недолгая. Как бы они ни «зачитали», что бы ни придумали – из говна конфетку не сделаешь – но, оказывается, в современной музыке «чем хуже, тем лучше». Странное дело! Несколько лет не слежу за этим миром, а там такая дичь творится… Может, стоит начать проявлять любопытство. Меняется все вокруг, один я остаюсь в поле, как камень под мхом прохладным. Ельцин-центр так и не прислал мне ничего: ни сценария, ни записей с репетиции. Видимо, забыли или решили не будить черта в омуте столицы Сибири. И правильно – я бы им все мозги сожрал, а потом в гробу заставил переворачиваться.

5.

Почти не спал. Появились деньги. Купил Лере по пути домой варежки с лисичками, милыми, скрывающими за взглядом зубки. Мы давно – очень давно – вместе не ужинали. Я уже забыл, каково это – уставать – не быть уставшим, измотанным – а именно уставать. Честный труд, максимальная вовлеченность приводит в движение все процессы в организме, и ощущение усталости после – несравненное блаженство. Это не на третьего работать или делать нежелаемое – это воля как она есть. Лера накрыла скромный стол: макароны, курица, бублики, чай, помидоры, огурцы… Можно было к этому добавить водочку, и не день, а праздник! Лера вилкой копалась в еде и не лезло в нее, ведь готовила она не для себя. Не хватало ей былого времени, когда мы жили вдвоем и маленькие деньги не вызывали проблем. У нее был я, а у меня – она. Теперь же это стало как норма, как обыденность, и иной раз стоило обратить внимание, чтобы на душе снова стало тепло.

– Кирюху на выходных поеду забирать, – сказала Лера. – Мать твоя бушует.

– Пусть бушует, – ответил я. – Потом все равно будет обижаться, что о ней не вспоминаем.

– Ты сам-то съездить не хочешь? – жалобно посмотрела на меня Лера.

– Нет, – ответил я. – Не хочу ее видеть.

– Но она же твоя мать.

– Не напоминай, настроение слишком хорошее. Деньги пошли.

– Откуда? – удивилась Лера.

– Музыку свожу, продюсирую всяких лохов. Непыльная работенка.

Зазвенели вилки, мы наелись. Пока Лера убирала со стола, я испускал изо рта тяжелый дым, и он, как лианы, заполнил кухню. Никогда лиан не видел, только в кино, но, наверное, они такие же, как паутина, только из чего-то более живого, не приносящего смерти. Лере никогда не нравилось, что я курю в квартире.

– Ты слышал, Николай Огаджанян умер? – ни с того ни с сего спросила Лера.

– Кто?

– Ты ему музыку писал в 2014-м.. Он худруком театра частного был, заслуженный артист России.

– Это тот пидор, кто заставил мальчиков голых бегать по сцене? – заверещал я. – Под мою музыку?

– Он умер, – оправдывала его Лера.

– Ну и прекрасно, бывает, – я потушил сигарету и потянулся к следующей. – Почему ты решила сказать об этом?

– Сейчас выбирают нового худрука. Ты не хочешь попробовать? Они вот гранты каждый год выигрывают. Им нужен, наконец-то, кто-нибудь, кто стал личностью не в Советском Союзе.

– А я тогда здесь при чем? Мое детство там и началось, стало основой.

– Но стал же ты собой не в Союзе.

– Да фиг его знает, Лера, – я задумался. – Думаешь, реально есть шанс?

– Почему бы просто не попробовать?

Выбор худрука проходил в несколько этапов, первым из которых было выкурить нервно пять сигарет около входа. Затем прослушивание. Лера заставила меня нарядиться и сделать серьезное лицо; представить, что иду я не на прослушивание, а на похороны. Брюки, рубаха, блестящие туфли. По пути к театру вся эта красота покрылась каплями дождя и грязи. Среди остальных театралов я выглядел просто смешно: тощий, зажатый, волосатая до смеху голова торчала из старого мешка; помятое от возраста лицо с бегающими по сторонам зрачками. Остальные как на показ: их одежда пестрела цветами, на нее никто не скупился; черты лица острые, словно бритвы, привлекали внимание и заставляли уважать; детские глазки не стеснялись смотреть друг на друга с пренебрежением. Кроме молодых пришли и старые критики, любители умных книжек и различной графомании, поганые поэты и другие люди, жаждущие величия, которое они якобы заслуживают. Молча развязалась война за удобное пожизненное место; завсегдатаи задних рядов, почетные долгожители и другие люди, прожившие дольше нужного. Их было много вокруг, саранча налетела!

Дискуссия о будущем российского театра разгорелась не на шутку, а вместе с этим и очередь не могла собраться. Обойдя когда-то битых интеллигентов, я зашел в кабинет, робко прикрывая за собой дверь: на меня взглянуло три головы, восседающие за лакированным столом; три ипостаси местного театра. Раньше вместо них сидел Огаджанян, или как там его, а теперь он помер и оставил после себя недохищников, способных только рты раскрывать, но не кусаться. Шеи тянулись из одного существа семейства кротовых. Рыжая голова, уродливая. Черная голова, мерзкая. Светлая голова, темная. Я сел напротив, развернув к ним спинку стула.

– Добрый вечер, вы… – заговорила голова.

– Евгений Алеев.

– Очень приятно. Позвольте представиться, – светлая голова показывала поочередно на своих коллег. – Миронова Наталья Олеговна, заведующая литературной частью. Корнилов Константин Кириллович, ответственный за труппу. И я, Макаров Альберт Евгеньевич, ассистент ныне покойного Николая Карповича.

– А что вы тогда не стали худруком? – спросил я.

– Всему свое время, – улыбнулась светлая голова. – Николай Карпович не очень справедливо жил в очень несправедливое время, потому мы решили узнать, кто же вырос в нашем городе, пока он был руководителем. Алеев, Алеев…

– Вот, – рыжая голова протянула какой-то листок светлый.

– Спасибо, – тот внимательно водил глазами по исписанному кривым почерком листу. – Тут написано, что у вас большой опыт создания музыкального сопровождения. Расскажите подробнее?

– Ну, я с детства музыкой занимался. Ходил в музыкалку, потом перестал. А потом как-то с друзьями загорелись, слушали всякий джазец, памп, дабстеп. Играли в подъезде прям, протягивали удлинителями, ставили усилитель. Прогоняли – шли в другой. В подъезде ревер прикольный. Выступали на складе книжного магазина «Достоевский».

– Помню такой, – обрадовалась черная голова своей памяти. – Там еще работал Шурик, который Иннокентия бил по пьяни, помните?

– Возможно, – заткнул я черную голову. – А потом как-то скучно стало танцевалки всякие делать, начали осмысленно подходить к сочинению, продумывать досконально каждый звук, искать сэмплы.

– Евгений, – обратилась рыжая голова, – а к чему вы музыку писали?

– Да много к чему. Друзья сочиняли пьесы, ставили, а мы под их игру наводили шума. Из публичного… Хм, наверное, фильм «Манту», который потом в Канны собирался поехать, но не доехал. Для «Золушки» Васильева, того, что из Ижевска. С местными я особо не работал, не сложилось. До этого, когда на заработках в Томске был, работал с Леонидом Экстером.

– Тот, который «Стаю маленьких утят» ставил? – оживилась светлая голова.

– Ага.

– Стоп-стоп, то есть вы тот самый Алеев? – рыжая голова поднялась вслед за черной. – Премия фестиваля «Браво!» в… каком-то там году.

– Да, в каком-то там, – кивал я, по лодыжкам пробежали мурашки – очень неприятно, когда за тебя вспоминают то, что ты давным-давно забыл. – На самом деле, я не хвастаюсь сейчас, если что. Мне много премий пытались присудить.

– А вы не принимали?

– Премии не принимал.

– Почему? – удивилась светлая голова.

– Если честно – постановки были кошмарные. Звали писать музыку, просили в процесс вливаться, комментарии давать по пьесам, а на деле – говно полнейшее. Тычу пальцем – это туфта, это бред, это графомания. Ну а те, соответственно, обижались, говорили: «Иди свои ручки крути и струны дергай». На люди выходило то, что вы видели, а могло выйти лучше.

– Но это неплохие пьесы. Что «Золушка», что «Подружки»…

– Они никакие. – я поднял голос с живота. – Абсолютное разочарование для композитора, когда людей загоняют смотреть на дерьмо, а под это еще и его музыка играет. Я же видел, как в зале люди морщились – потому что сгнило все с головы – и от этого музыка тоже провоняла. А она тут при чем, если автор спектакля конченный?

– Хорошо, – светлая голова разочарованно посмотрела на меня, – а что, скажем так, из вашей практики, было самым-самым?