Вдруг, дверь в спальню открылась
И лицо знакомое, появилось,
Но племяннику его, было все равно:
Не жил, не был – как существо.
Он раньше, бывало, тосковал,
А тут новую жизнь начал…
– Племяш! Ты чего? Не понимаю…-
Склонился над лежачим на кровати, обнимает.
– Плохо дядюшка. Больно мне.
Не жить, не быть. – Да ты, не в себе!
Анечка! Доктора, скорей же сюда!
– Нет, дядюшка. Не болезнь моя
Это называется по-другому,
Не так, а по-иному…
– Так что же, все-таки с тобой?
– Дядюшка! Долго не ехал домой…-
Говорил как умирающий человек.
– Прости, племяш!– дав ответ,
Громко заплакал.
– Не надо, дядя. Я свое, откапал.
– Анька! А ты, чего не уследила?
– Да я то, чем навредила?!
– Она не виновата. Я виноват.
Случилось: я своей жизни – гад!
– Племяш! Чего ж, ты! Чего говоришь?
Сам доктор, заболел, то бишь…
– Дядюшка оставь меня, я посплю.
А болезнь, я свою знаю…
Пройдет время, я сам подлечусь.-
Дядя оставил его грусть.
Переодевшись, пошел в его комнату.
Сидел и слушал спящего хрипоту.
– Анька! И давно это у него?
– Давно! Сударь, давно!-
Отвечала шепотом, ему:
– Не виновата, я! Не услежу.-
Так весь день дядюшка в комнате сидел,
– Евгений Петрович, господин ладом и не ел.-
Говорила Анечка шепотом с порога.
– Вижу, похудел он, строго,
Кто приезжал, за время, моего отсутствия?
– Коровин был, Мудрецовы возлагали присутствие,
Продавец, поп Алексий захаживал,
За милостивой, спрашивал.
Я с копилки дала ему руб.
Муки дала, ему пуд.
– Больше, ни каких, не было гостей? –
В тот миг Пастатов захрипел сильней.
Наутро он вскочил, ни свет ни заря,
Дядя спал: видел сна.