Великие сожженные. Средневековое правосудие, святая инквизиция и публичные казни

Теперь давайте вспомним еще одну схему трех сословий из школьного учебника: первое сословие – монахи, священники и прочие кардиналы, второе – рыцари, графы и короли, а третье составляют все те, кто не сумел пробиться в первые два. Так вот, эта схема не имеет с исторической реальностью ничего общего. Реальность гораздо сложнее и интереснее.

Но перед тем как перейти к сути, нужно сделать одно важное замечание. Сословное деление средневекового общества не имеет никакого отношения к классовому делению по Марксу, и не стоит их путать. Люди делятся по сословиям независимо от их права собственности на средства производства. Ключевое отличие – тип исполняемой деятельности. Монахи, безотносительно их орденской принадлежности и богатства, идут в одну сторону, а светские феодалы – в другую.

Итак, о трехчастной структуре общества первым (или одним из первых) заговорил Адальберон Ланский. Он выделил три сословия – молящихся, воюющих и работающих, оформив это в традиционный для своей эпохи юридический парадокс: «Три тела включает в себя государство, однако вместе они образуют единое тело Церкви»[2 - Интерпретация автора. В «Цивилизации средневекового Запада» Ле Гоффа эта фраза звучит как «Община верных образует единое тело, но три тела включает в себя государство». Прим. ред.].

У каждого сословия была определенная монополия, право, которого не имели оставшиеся два. То есть, по мнению Ле Гоффа, толковавшего сочинение Адальберона, каждое сословие мыслило себя в оппозиции к двум другим, понимаемым как единое целое.

Первое сословие, oratores, – молящиеся. К ним относились не только клирики, то есть монахи, священники и епископы, но и все те, кто имел право получить поставление в священный сан. А именно холостые образованные мужчины – иначе говоря, к этому сословию автоматически относились все студенты университетов и школяры соборных школ. И на них распространялись определенные права, ключевым из которых была неподсудность светскому суду.

Если говорить об остальных правах этого сословия, то это право на язык, закон и время. Что это значит? Важные юридические термины, перед тем как войти в светский узус, сначала обрабатывались в университетах и монастырях. То есть сперва книги попадали к монахам и магистрам, а уже потом слова из них, так или иначе осмысленные и стилистически окрашенные, переходили в мир.

Месса святого Григория

1511. The Cleveland Museum of Art

Проиллюстрирую примером. Все мы знаем, что в Средние века особой демократии в мире не наблюдалось. Кроме Италии, да и в ней она была весьма условной. Такой порядок, в свою очередь, шел от того, что Платон и Аристотель полагали демократию не лучшей формой правления. И это представление транслировалось миру именно через сословие молящихся.

Можно сказать, что они держали в руках главный словарь своего мира, а вместе с ним и его аксиологию. Что есть благо, а что есть зло, что рекомендовано, что дозволено, а что строжайше запрещено – все это определяло именно первое сословие.

Кроме того, в их руках было время, то есть время постов и работы, время обязательных перемирий и прекращения военных действий. Обо всем этом оповещал звук церковного колокола. Но когда главные городские часы переезжают на ратушу, власть первого сословия начинает ослабевать. Скажем так, секуляризация времени – это один из важных маркеров этого процесса.

Второе сословие – bellatores, воюющие. Кажется, тут все ясно – эти люди воевали. Но не только. Они обладали монополией на насилие. Как внешнее, так и внутреннее. То есть у них было право на администрирование жизни. Установление законов, принуждение к подчинению, сбор налогов, наказание преступников – все это держалось в руках второго сословия. Как вы помните, король, признанный глава второго сословия, владел не одним мечом, а двумя – мечом войны, хранителем которого был коннетабль, и мечом справедливости, хранителем которого считался палач.

Но это все понятно и не особо сложно. Самое интересное начинается, когда мы подходим к третьему сословию – laboratores, работающие. Вспомните, что в наших школьных учебниках в него включали тех, кому не повезло попасть в первые два: купцов, ремесленников, крестьян, то есть всех скопом. Но дело в том, что теория трехчастного общества по Адальберону выглядит совсем иначе. К третьему сословию относилась верхушка горожан. Только верхушка: богатые купцы, главы ремесленных гильдий, выдающиеся мастера. Для того чтобы считаться laboratores, необходимо было получить наследство и приумножить его не менее, чем вполовину (подробнее об этом есть у Ле Гоффа в «Цивилизации средневекового Запада»). И что самое важное, член третьего сословия противопоставлялся «беднейшим, работающим своими руками».

Лукреции Ченчи и Беатриче Ченчи отрубают головы в Риме: палач поднимает голову Беатриче, брат которой падает в обморок при виде этого зрелища

Гравюра, ок. 1850. Wellcome Collection

Получается, что большая часть средневекового европейского мира не попадала в трехсословное общество. Это бедняки, которые его окружали. Но вместе с тем именно для них и существовали три сословия. Они тоже часть тела Церкви, а значит, они тоже нуждаются в просвещении и спасении. Именно для их блага священники и монахи пытались познать законы мироздания и внушить представление об истине им и всем остальным. Для их пользы воины устанавливали справедливые законы и оберегали от врагов, а хитроумные laboratores делали мир лучше, наполняя его разными товарами и изобретениями. И в понимании Адальберона совокупное усилие всех трех сословий должно было просветить и научить всю эту невежественную массу.

И возглавлял этот мир папа, задачей которого было решать, направлять, советовать и судить. Ибо власть короля и даже императора – несовершенна.

Папа в папском кресле по пути в часовню

Гравюра, 1585. Rijksmuseum

Средневековое понимание власти выглядело следующим образом. Есть potestas – власть природная, связанная с правом и возможностью проливать животворные жидкости: свое семя, свой пот и вражескую кровь. На русский это понятие можно перевести как «могущество», немцы переводят как Macht – мощь.

По Августину, potestas – это власть града Земного. «Я – сильный, могучий варварский вождь. Я поднял свое племя, пришел к врагам, убил их мужчин, забрал их женщин. Я – молодец». Но на всякого сильного варварского вождя найдется еще более сильный варварский вождь, и он придет и убьет если не его самого, то его детей. Potestas циклична, а в долговременной перспективе – статична. Бегает один могучий вождь за другим, менее могучим, убивает его, а за ним бегает чуть более могучий вождь. При этом общество и государство никак не меняются.

Potestas развивается с помощью auctoritas – авторитета, власти трансцендентного, божественного. Это власть, связанная с максимальным отказом от своей природы и в первую очередь с отказом от пролития животворных жидкостей. Это власть монахов: они не берут в руки оружие и не женятся, да и потеют не особо. Если они работают, то в скриптории, переписывая книги. И это со временем превращает их в людей, способных слышать и правильно трактовать божественное Писание, божественное слово. Но если мы всех заставим быть монахами, наше общество закончится завтра. Поэтому у короля двойной статус.

Про это есть прекрасная книга Эрнста Канторовича «Два тела короля». Король обладает potestas, он самый могучий из всех вождей. Но при этом частично он обладает auctoritas. Во-первых, король проходит через таинство коронации, где священники помазывают его божественным миром, где на него, как на епископа, возлагают новые одежды и ему, как епископу, дают скипетр, то есть посох, правда короткий, но символическое назначение то же самое – пастырский жезл, символ пастыря. А еще его опоясывают мечом.

Король – поразительный человек для средневекового сознания, епископ, имеющий жену и опоясанный мечом. Это первая причина, почему он имеет некоторую связь с auctoritas. Во-вторых, король обязан слушать своих советников, а священники среди них занимают ключевое положение. Слияние в короле двух парадоксальных невозможностей – auctoritas и potestas – и создает majestas – величие.

Для Средневековья важно умение мыслить парадоксально. Итак, у нас есть политическое государство как единство трех сословий, направленное на то, чтобы вовлечь в эту игру весь окружающий мир. Это продолжение в христианстве пророческого динамизма, появившегося в Израиле.

Но как понимать этот мир? Как его изучать? Мы знаем, что центр мира в Иерусалиме, второй символический центр мира – в Риме. А что дальше и что с этим делать? Как реагировать? Очень важный для Средних веков вопрос. Попытаюсь объяснить почему.

Король Карл I

Гравюра XVII века. Wellcome Collection

Средние века зря называют темным временем. Это века, которые породили европейскую науку, – долго рождали, но родили. Тогда сформировались две школы мысли: доминиканцы и францисканцы, разошедшиеся в разные стороны. Рассказ о них прямо связан с политикой.

Доминиканская школа появилась во французских университетах. Ее отцами считаются Альберт Великий и Фома Аквинский – великие схоласты. Им принадлежит идея, что мир наиболее четко и чисто явлен в тексте, поэтому и понимать его следует через текст. По их мнению, мы обязаны понимать мир, потому что всякий человек несет в себе задание, которое Бог дал Адаму, – дать имена всем феноменам этого мира. По сути, Он поставил перед первым человеком задачу сформировать понятийное поле.

Фома утверждал, что Бог творит, познавая, поэтому познаваемый и познающий связаны друг с другом и должны иметь точку пересечения. В процессе богопознания звучат два голоса: голос откровения (сверху) и голос человека (снизу), и они смыкаются в точке синергии. В этой симфонии и обретается истина. Точнее, эта симфония и есть истина.

Вот он, великий богословский поворот Фомы. Он сказал, что Бог творит, познавая, и потому находится в движении. Бог не есть эссенция, он экзистенция. Поэтому истина является не унисонной, а аккордной. Божественная симфония не означает бесконфликтную гармонию, в ней есть напряжение, оно должно нарастать и разрешаться на более высоком уровне. Напряжение между человеком и человеком разрешается выше, на уровне других людей, на уровне философии и, в конце концов, на уровне теологии. Это политическая мысль Фомы, что политические вопросы, политическое напряжение – это хорошо, потому что симфония без конфликта невозможна. В поиске гармонии, аккорда мы всегда натыкаемся на этот конфликт.

Когда я объясняю это, то всегда включаю музыку из советского фильма «Александр Невский»[3 - Реж. С. Эйзенштейн, Д. Васильев, Б. Иванов, 1938.]. Помните, есть там прекрасная мелодия русских полей, в которую врезается жесткая тема наступающего тевтонского войска, а потом конфликт разрешается? «Ленинградская» симфония Шостаковича тоже конфликтна и этим прекрасна.

Мысль Фомы: спор между людьми должен решаться на политическом уровне, спор между политиками – на философском уровне, спор между философами – на уровне теологии, которая в этой ситуации вершина всего. При этом Фома отказывался дать универсальные законы, потому что в итоге все решается на уровне Бога. Бог есть жизнь, а жизнь законом не описывается. Мы можем рассказать, где решаются законы, а как они решаются – не можем. В этом поразительная мысль философов Сорбонны.

Почему Сорбонна делала такой сильный акцент на человеческом разуме? Дело в том, что человек испорчен первородным грехом, поэтому он не вправе доверять своим чувствам и ощущениям, но он вправе доверять своему интеллекту. Интеллект есть бессмертная эссенция души, соответственно, он не испорчен первородным грехом. Поэтому разуму можно верить, всему остальному – не стоит.

Святой Фома Аквинский, которому помогали святые Петр и Павел

XV век. The Metropolitan Museum of Art

И да, почему я сейчас остановился именно на Фоме и Сорбонне? Ровно по той причине, что именно этот университет сыграет свою роль в деле тамплиеров.

Полагаю, что об устройстве общества и принципах власти я сказал вполне достаточно. Пришла пора посмотреть внимательно на средневековое рыцарство и духовно-рыцарские ордены.

Рыцарство

Мы настолько привыкли к тому, что в Средние века существовали военно-монашеские ордена, что они кажутся нам абсолютной нормой для пейзажа той эпохи: вот на холме высится замок, в долине крестьяне пашут землю, на речке стоит мельница, а по дороге куда-то скачет рыцарь в белом плаще. Хотя к этому рыцарю стоит присмотреться внимательнее, так как его появление не стоит считать само собой разумеющимся.

Скорее наоборот, оно должно вызвать определенное удивление: как так вышло, что воин, по долгу службы проливающий кровь, мало того, что осенен крестом, так еще и монах, пример для подражания? Святой Бенедикт Нурсийский, узнав о таком, повесил бы себе мельничный жернов на шею и пошел топиться на пару со святым Антонием Великим.

Ни христианская церковь, ни римская культура не героизируют воина. Для христианской церкви поздней Античности и раннего Средневековья война – это что-то крайне сомнительное. С одной стороны, многие этим занимаются и штука вроде как нужная, но, с другой, сказано: «Не убий». Военное ремесло для позднего Рима – это доля тех, кому не очень повезло. Свободные и богатые туда не особо рвались, и социальные статусы люди получали не за свою воинскую доблесть. И в этом есть интереснейший парадокс, который еще ждет своего исследователя и которого мы сегодня касаться не будем: с одной стороны, Рим создал великолепную военную машину, а с другой – никак не героизировал солдата.

Первым христианином, который что-то высказал о войне и доле воина, стал Августин Блаженный с его концепцией справедливой войны. Суть ее в следующем: справедливая война – война оборонительная, война, направленная на восстановление нарушенных прав, война, призванная наказать злодеев, то есть война как отмщение.

Но вообще, война – это плохо. Она есть знак того, что мир лежит во зле, и хорошо бы обойтись без нее – и потому монахи и священники должны подавать пример мирянам и не брать в руки оружие.

И тут Августину вторит Бенедикт из Нурсии, основоположник западного монашества, аббат Монтекассино. Он говорил, что есть militia saeculi – светское воинство, с существованием которого пока приходится мириться, и есть militia Christi – воинство Христа, то есть монахи, воюющие не против плоти или крови, но против духов злобы поднебесных.

При этом святой Бенедикт относился к службе монаха именно как к воинской, употребляя по отношению к монахам и их служению Богу глагол militare. Но отождествление монахов (и, шире, всех христиан) с воинами – это не только его настроение и не только его мысль. Еще апостол в послании к Фессалоникийцам писал: «Но раз мы принадлежим дню, то давайте же оставаться трезвыми, одевшись, как в броню, в веру и любовь и, как шлем, надев на голову надежду на спасение».

Кроме того, восприятие клириков как некоего нового воинства не было идеей исключительно западной, Восток не отставал. Пример такого мышления мы можем найти в молитвах, которыми священник сопровождал (и сопровождает до сих пор) процесс облачения в литургические одежды. Например, при возложении на себя набедренника (элемента облачения, символизирующего ножны) священник произносит: «Препояши меч Твой по бедре Твоей, Сильне». А при надевании поручей говорит: «Десница Твоя, Господи, прославися в крепости: десная рука Твоя, Господи, сокруши враги, и множеством славы Твоея стерл еси супостаты».

Рыцарь. На переднем плане пейзажа два рыцаря на лошадях сражаются поднятыми мечами. На заднем плане – сцена охоты с двумя женщинами на лошадях

Ок. 1450–1474. Rijksmuseum