Царский самурай. Роман-апокриф

– И брат его, мне известно, знаком с сомнительными людьми.

– Таких людей всегда немало в портовом городе, принц. Но это ничего не значит.

– Мито изгнали из городской полиции Кобе.

– Мито слишком своенравен. Это правда, ваше высочество.

– К тому же неизвестно, на какие средства он живет.

– Известно. Я помогаю Мито.

– Вот как?

– Но он не знает. Он думает, что это пенсия его отца.

Арисугава поклонился князю.

– Вы очень щедры, князь.

– Щедрость – добродетель самурая, идущего по правильному пути.

– Это так, – согласно кивнул принц Арисугава и сказал:

– Простите, князь, вы, безусловно, гораздо мудрее и старше меня, и вы способны рассеять мои сомнения. Сможет ли человек не отклониться от пути, если путь к просветлению для него преградит высокое чувство.

– Братская любовь?

– Вы читаете мои мысли, князь.

В ответ князь Тода позволил себе мягко улыбнуться. И улыбка казалась странной, посторонней на его суровом и жестком, исполосованном морщинами, старческом лице. В проеме окна князь увидел, как на ветвях сосны прыгает трясогузка. Крохотная бойкая птичка с дрожащим хвостиком. Князь Тода спросил принца:

– Почему эта птичка оказалась здесь, ваше высочество?

Арисугава улыбнулся. Его лицо осветилось упавшим из окна солнечным лучом.

– Ее принесли сюда ее крылья.

– Чтобы она могла беззаботно порхать с ветки на ветки?

– Конечно, князь.

– Вот видите, ваше высочество. Птичка повиновалась своим крыльям. А самурай?

– Я, кажется, понимаю вас, князь, – сказал Арисугава. – Мне не остается ничего иного, как только одобрить ваш выбор. Примите еще раз благодарность великого Мэйдзи.

В озерной глади отражались горы, встававшие на востоке вереницей голубоватых, окутанных серебристой дымкой, пирамид. Северную сторону озера окаймлял густой сосновый лес, а южный берег был равнинный, плоский, как японская фарфоровая тарелка, расчерченный на манер топографического плана юнкера Михайловского инженерного училища правильными прямоугольниками рисовых полей, крошечных садиков, дальних и ближних селений. Берег был открыт ветрам, долетавшим сюда с океана слабыми, неспособными прогнать жару, которая после полудня усилилась неимоверно.

– Прекрасный вид, не так ли, Павел Петрович, – сказал наследник российского престола Николай Александрович.

– Поэзия чистейшая, пейзаж так и просится в стансы, – ахнул мичман Рябушкин. Николай Александрович мягко улыбнулся, а поручик Берендеев буркнул нечто маловразумительное, обмахиваясь фетровой шляпой. Замечание наследника престола насчет красот тутошних эспланад к его роду занятий прямого отношения не имело. Потому поручик счел за лучшее промолчать. Да и говорить на такой жаре ему не было никакой охоты. Мозги плавились, что вологодское масло на сковородке, а официальная часть визита еще никоим образом не близилась к концу.

День этот был поручика особенно утомительным. Спозаранку кортеж наследника российского престола побывал во владениях князя Тода. Князь Барятинский, несмотря на дальность пути, настоял не отменять этот пункт программы официальных церемоний. Наоборот, Барятинский приказал своим подчиненным как можно усерднее способствовать сближению русских и японских официальных лиц. Поручику Берендееву, прикомандированному в качестве офицера охраны к особе цесаревича, Барятинский рекомендовал обращать внимание Николая Александровича на своеобразие местных обычаев и нравов. Павел Петрович подумал, что такой приказ он получил от его превосходительства в отместку за свои ночные похождения.

От генерала Павел Петрович получил основательную взбучку за ночные художества в порту. Генерал стучал по столу массивной чернильницей, извергал, подобно вулкану Кракатау, ведомые и неведомые Берендееву площадные ругательства. Обвинял Павла Петровича в манкировании державными интересами и обзывал государственным преступником. Поручику отпираться не было никакой возможности. Как можно соблюдать приличия, когда трясут перед носом бумажками, к стенке притискивают показаниями желторотых и несмышленых щелкоперов. Мичман Рябушкин все подробности генералу выдал. И про девиц японских, про сямисен и саке, про то, как наследник престола оказался в порту без охраны. Благо, их высочество Николай Александрович заступились. Иначе не миновать отставки без выслуги.

Берендеев недобро покосился на мичмана Рябушкина. Поэт! Да таких поэтов к стоящим делам на пушечный выстрел не подпускать – опошлят, оболгут и олухом распоследним тебя же, благодетеля своего, выставят на посмешище. И еще хуже – на поругание. А все оттого, что пить не могут. И не умеют-с. Ишь, расфуфырился!

«Пить! Да, пить надо умеючи всегда. Что водку, саке или араку, а уж шампанское и подавно,» – Павел Петрович жадно облизнул пересохшие губы и горько пожалел, что не захватил с собой походной фляжки. Он неистово мучился жаждой после ночных ознакомлений с японской экзотикой. Экая пытка – в ста шагах от озера страдать с выжженным зноем горлом и нести службу. А вокруг, как назло, ни одного кафешантана, ресторации, трактира! Ни одной палатки с сельтерской – на худой конец.

Мало того, что пришлось Павлу Петровичу спозаранку особенное усердие являть, так еще и муку телесную претерпевать за разговорчивость какого-то юнца перед начальственным лицом. Служба-с! Во время оной приказы его превосходительства не обсуждают, а выполняют. И поручик решил в день официального визита в грязь лицом не ударять.

Старался Берендеев. Переводил цесаревичу, как мог, приветственные речи. Цветисто и высокопарно, велеречиво говорили старый князь Тода и принц Арисугава. Для российского наследника прямо на дворе под гулкие удары барабанов самураи кружились в старинных боевых танцах. Они помахивали громадными веерами и бренчали пластинками стальных доспехов, скакали на лошадях, соревнуясь в ловкости. Сам принц Арисугава гарцевал на прекрасной англизированной кобыле, увешанной золотыми побрякушками. Принц был горазд стрелять из лука в соломенный тюфяк, который волочил перед ним скакавший на горячем жеребце наездник. Ни одна стрела, посланная принцем Арисугава, не миновала цель – традиционное самурайское действо называлось «погоня за собакой».

Мичман Рябушкин, напряженно следивший за тем, как поражал японский принц стрелами соломенный тюфяк, вскрикнул в сердцах:

– А что б тебя разорвало!

Мичман рванулся к ограде. То ли перегрелся на утреннем солнце Митя, то ли вчерашнее саке вновь напомнило о себе. Но лихого мичмана у самой ограды ристалища удержала твердая рука цесаревича. Испытать счастье на конном ристалище японцы тут же предложили и русским гостям. Цесаревич Николай был готов самолично молодецки перемахнуть через ограду арены и вскочить на коня. Но от этого поступка его в свою очередь удержал генерал-майор князь Барятинский.

Цесаревич, конечно, огорчился. Но виду не подал. Поручик Берендеев политично кашлянул. И странно как-то кашлянул. Будто не одобрял поступка его превосходительства. Николай Александрович нерешительно посмотрел на арену, куда уже слуги старого Тода выводили свежего, оседланного по-драгунски, на прусский манер скакуна. И сказал поручику:

– Хвастают японцы. И мы не хуже. Хотите пари, Павел Петрович? Не одолеть вам Арисугаву!

– Мне? Да я… – рявкнул зло Берендеев и покраснел натужно. Цесаревич добавил. Как гвоздь вколотил:

– Портсигар ставлю. Сандаловый.

– Сандаловый? – замялся, опомнившись от горячности, поручик. Он заметил, как генерал-майор Барятинский степенно расправил бакенбард и дрогнул бровью. «А, чтоб мне провалиться, не сладилось, так не сладилось!» – расстроился Павел Петрович. Он подумал, что его превосходительство вновь холку ему намылит за небрежение к инструкции. И вновь из-за этого подлеца мичмана. Но поручик уже стремительно утрачивал остатки благоразумия. Знал Павел Петрович, что спорщиком наследник престола Николай Александрович был отчаянным. Может быть, таким же страстным, как британский принц Джордж, с которым Николай частенько бился о заклад. При переходе из Индии на Цейлон Николай и Джордж поспорили о высоте пирамиды фараона Хеопса, на которую восходили в Египте. Мол, кто поточнее угадает. Мичман Рябушкин о споре прознал первым и, просидев безотлучно в кают-кампании три дня, целую диссертацию настрочил о способах геометрических измерений пирамид. Доктор Бэнс предлагал определить высоту пирамиды Хеопса путем химического анализа песка пустыни, которая за столетия, как утверждал Бэнс, значительно уменьшила первоначальную высоту египетского «чуда света». По телеграфу Берендеев навел справки в Британском музее, в Российской академии наук. Оказалось, что прав оказался цесаревич Николай. Его гипотеза оказалась ближе к истине, чем домысел принца Джорджа.

– Так что же вы, Павел Петрович? Сдрейфили? – усмехнулся Николай. Поручик понял, что придется не посрамить ему земли Русской.

– Отчего же? Мои сигары… Гаванские… десяток… против… э – э, – Берендеев выпучил рачьи глаза. Напыжился. Крутанул ус. Выпалил. – Против портсигара вашего высочества. Сандалового.

Поручик перемахнул через ограду арены, почтительно принял у слуги повод. Он укоротил стремена, заставил коня пройтись шагом, а затем одним прыжком вскочил в седло и помчался на середину ристалища. Вскоре Павел Петрович уже натягивал тетиву, скакал во весь опор, отважно бросив поводья и по-казачьи поджимая к луке седла колени. Тугой самурайский лук поручик согнул с такой силой, что костяная накладка отлетела прочь. Сорвавшаяся с тетивы стрела пробила тюфяк и вонзилась со свистом в доску ограды. Выпустив весь запас стрел, большая часть которых угодила в цель, поручик вошел в раж, отбросил лук и пустил коня по кругу вдоль изгороди. Поручик разгорячил коня. Жеребец закусил удила и шел бешеным галопом, а поручик прямо и спокойно сидел в седле, как влитой. Он откинулся назад, элегантно откинул поводья, освободил из стремян ступни, швырнул свое плотное тело фантастическим сальто-мортале ввысь и замер, выгнувшись свечой, головой вниз, балансируя на одной руке на лошадином крупе. Павел Петрович вновь оказался в седле, описал, лошадь не переставала галопировать, еще один круг, а потом стал выделывать невообразимые акробатические номера, чистоте исполнения которых могли бы позавидовать самые искушенные в вольтижировке циркачи, лучшие наездники лейб-гвардии Казачьего полка или Собственного Его императорского Величества конвоя.

Принц Арисугава, князь Тода, а вслед за ними и самураи их свиты преклонили головы перед такой удалью и мастерством, князь Барятинский, улыбаясь радостно, что-то нашептывал цесаревичу, когда поручик Берендеев закончил экзерсисы и возвращался победно к своему месту на галерее. Цесаревич Николай Александрович душевно обнял поручика. Долго взволнованно тряс его широкую ладонь и благодарил за искусство.

– Спасибо тебе, милый Павел Петрович. Уважил! Выиграл пари! Молодчина!

Цесаревич долго тряс железную руку Павла Петровича, усталого, но веселого. Вручил ему портсигар незабвенный сандаловый, украшенный вензелем. И мужественный взор Павла Петровича блеснул непрошенной слезой.