Царский самурай. Роман-апокриф

– Господа, да какого лешего! Местов, как песка в Самаре. Гейш навалом!

При этих словах Павел Петрович неистово икнул. От его недреманного ока отвалился монокль. Пронзительно зазвенев по бамбуку, стеклышко прокатилось к ногам доктора. Поручик не растерялся и резво ухватил монокль за шнурок. И… оказался припавшим к стопам сэра Джекоба, который не преминул исполнить долг джентльмена – попробовал помочь Павлу Петровичу удержаться на ногах. За что и был вознагражден Берендеевым порцией наполненного ароматом рисовой водки углерода. Его поручик выдохнул доктору прямиком в аккуратно расчесанные бакенбарды. И словцо влепил, как по заказу – сволочь.

Сказанное на свой счет доктор не принял, хотя кто-кто, а он-то, Джэкоб Бэнс, русскую речь изучил неплохо – уже шесть лет служил при британском посольстве в Санкт-Петербурге. Берендеев слишком крепко удерживал сэра Джекоба за лацкан сюртука. Догадливый доктор мгновенно сообразил: оторвать русского офицера от лацкана будет нелегко – кулаки у Берендеева порядочные. Да и апперкот в офицерскую почку на глазах у августейших особ мог скомпрометировать педагогическую систему Итонского колледжа. Простейший выход из несколько двусмысленного положения, решил Бэнс, – поскорее выбраться на свежий воздух. А там, глядишь, ночная прохлада непременно остудит пыл Берендеева.

Мичман помог Бэнсу. Добродетельный Рябушкин, запрятав карандашик и записную книжку в карман, вспомнил гардемаринские обычаи Морского корпуса, поднырнул под руку Берендеева и ухарски протащил плотно скроенного поручика через порог – откуда только сила у хрупкого юноши-поэта взялась.

Тонкая стенка японского хлипкого домика еще вибрировала от потрясения, когда поручик, раскланиваясь перед одетыми в золоченые кимоно и умопомрачительно набеленными дамами, взмахнул обеими руками. Так отчаянные пловцы размахивают, прежде чем броситься в омут. Но плавать в квартале чайных домиков было негде. Не в сточной же канаве нырять, право! Павел Петрович потащил всю компанию дальше, по одному ему известному маршруту, в лабиринт строений, туда, где громче всего звучали цитры и раздавался игривый женский смех.

Поручик увеличивал темп ходьбы. И вскоре помчался по кривым переулкам гигантскими прыжками. Он то и дело заглядывал в попадавшиеся на пути домики, рывками раздвигал рамы, если везло, и седзи не были закреплены задвижками. При этом из-под ног офицера иногда выпархивали невесть откуда взявшиеся перепелки. А в одном домике в Павла Петровича запустили деревянной сандалией. От нее поручик ловко увернулся плавным движением сумоиста.

Принц Джордж не отставал от Павла Петровича. За принцем спешил цесаревич – Николай Александрович по праву считался отменным спортсменом. И вечерний бег на свежем воздухе был для него отраден. Особенно после неловкого сидения на пятках. Заметно отставал от представителей царствующих домов доктор. Он задыхался, краснел. Но упорно стремился вперед, испугавшись, что нечаянно потеряет в этих трущобах его высочество принца Джорджа. Позади всех рысил Митя Рябушкин. Да, совсем иначе представлял себе мичман свое первое знакомство с Японией, чарующей страной хризантем и восходящего солнца.

Не мог мичман Рябушкин предполагать и то, что ровно через два с четвертью часа – если верить фамильному наградному хронометру фирмы «Буре», который вручил сыну при расставании в Кронштадском порту папенька Иван Васильевич – приключится ему остаться в полном одиночестве. Совсем одному. И никого вокруг. Ни души человеческой. Хоть кричи. Зови. Напрасно. Кругом – только черный сумрак японской ночи, прорезанный красными огоньками редких бумажных фонарей.

Афронт вышел. Как? Почему? Митя и сам в толк не мог взять. Вот только, казалось, сию минуту стояли они перед каким-то вполне на вид приличным, почти европейской архитектуры, строением. Павел Петрович уверял скептика-доктора, что название заведения – «Сад наслаждений» – вполне соответствует его внутреннему, так сказать, содержанию. И первыми отважно шагнули за порог «Сада» принц Джордж рука об руку с Берендеевым, а за ними доктор. Только он, Дмитрий Рябушкин, и цесаревич Николай Александрович постеснялись. Решили – на свежем воздухе лучше подождут, раз уж всем остальным невтерпёж отведать экзотических забав. А потом Мите и вправду приспичило. По малой нужде. Он отошел за угол. Но там ему поклонились две набеленные дамы с высокими прическами, из которых торчали громадные деревянные спицы. Про отхожее место спрашивать у дам мичман не привык. И пошел дальше. А потом еще дальше. Потому что везде слишком чисто было. Гадить в роду Рябушкиных испокон веку не умели. Митя прошел весь переулок. Свернул к недалекой роще. Пришлось перебежать через какую-то площадь. Попался на пути забор – перемахнул. И еще через один. За деревьями, которые он принял за рощу, притаился чей-то аккуратный двор. Намаялся славно. Устал бродить по закоулкам, пока не добрался до какой-то помойки и не справил дело. А тут уж и пути обратно не отыскать. Ночь. Не видно ни… Ничего, словом, не разглядеть. Одни звезды одиноко серебрились в черном небе, как гвозди на толстой подметке сапога поручика Берендеева.

Митя растерялся. Попал. Вот теперь уж точно пропал. Ни слова на местном наречии сказать не в состоянии. Ах, зачем не учил японского перед путешествием! За полтора рубля в книжной лавке Корфа мог бы отличный учебник приобрести. Если бы не растранжирил деньги в кондитерской. Безе с кофием захотелось. Гвардейский шик! Чего доброго дойдет теперь до консула, а там и по линии Министерства иностранных дел прокатит. Серебряный нож с монограммой и костяной ручкой, на которой были вырезаны два якута, обдирающие тушу оленя, представился Мите. Этим ножом папенька депеши вскрывает. Все. Без разбору. Папа – педант. Так цесаревич Николай Александрович папе говорил. И папа гордился тем. Как титулом. Нет, будут неприятности. Будут. И еще какие. Рябушкин отчетливо представил, как спишут его теперь на берег. И папа лет десять будет корить его за неблаговидный поступок. Так опозорить род. Сбежать с корабля и заблудиться. Ну. И что, заблудиться. Вон лейтенант Веретенников, у Игнатьевых разговор на рауте слышал, загулял в Париже с кокотками. И тоже отстал от броненосца. Так ничего. Простили. Еще и героем представлялся. Митя видел этого Веретенникова на балу в морском собрании. Катенька Эгельстром, дочь контр-адмирала, охнула, когда лейтенант появился под сенью колоннады. И ее милые, как две незабудки, глазки наполнились слезами. Черт побери, так то ж Париж был. А не какой-то Кобе. Название придумали. Тьфу!

Митя запрокинул голову. Звезды были на месте – сверкали в вышине. Но луна не появлялась. Скрывалась за облаками. Тоскливо-то как! Он искренне пожалел сам себя. Удивился, когда услышал чей-то отчаянный всхлип. Надрывное рыдание. Словно полоснули мокрой тряпкой по камню. Оказалось, что плакал он сам. Мичман Рябушкин. Слезы градом. Комок в горле. Как в детстве, от горькой обиды. Когда гувернер Жорж оставлял его без сладкого и запирал на два часа в отцовском кабинете.

– Дмитрий, вы ли это? – нежданно раздалось из тьмы.

– Кто здесь? – всхлипнул мичман. Утер непрошенную слезу. Затрещала осока. Кто-то легко перескочил через канаву. Человек, перескочивший через канаву, щелкнул портсигаром. Пламя спички осветило его лицо.

– Ах, насилу вас отыскал, голубчик. Заплутали?

– Ваше высочество?

– Да, в этих местах, пожалуй, нетрудно сбиться с дороги, – сказал цесаревич Николай. – Хотите сигару?

– Крепкие? – неуверенно спросил Рябушкин.

– Попробуйте. Гаванские. У поручика Берендеева одолжил. И где он их достает?! Изумительные сигары.

– Я, признаться, ваше высочество, таких не пользую.

– Воля ваша. Но вы не стесняйтесь. Покурите. Успокоитесь. Вижу, вы переволновались. Нам бы подумать, как отсюда выбраться. Я вот ума не приложу. А вы?

– Я тоже, ваше высочество, – хлюпнул носом Рябушкин. Он все-таки угостился сигаркой. Курил неумело. И кашлял. Они постояли на краю японской канавы. Рассматривали звезды, проглядывавшие из-за туч. Потом пошли к заборам, тянувшимся за дорогой. Шли по траве. По кочкам, рискуя вывернуть себе ноги. Рябушкин на ходу всматривался при лунном свете в циферблат хронометра. До рассвета оставалось еще добрых три часа.

– Ваше высочество, а правда, что местные разбойники самые лютые? Кто попадется им в руки, тому голову одним ударом меча отсекают.

Николай молча дымил сигарой. Выпускал кольца к черному небу. Было очевидно, что рассказ о похождениях знаменитых разбойников его ничуть не интересует. Рябушкин добавил в пустоту, сожалея, что его не слушают:

– И выкуп им за ненадобностью. Куда им деньги. Рисом да чаем питаются. Минимум потребностей. Самурай должен жить в голоде и холоде. И думать только о своем долге. Или о мести. На крайний случай.

– Кто вам это сказал, Дмитрий? – живо поинтересовался Николай Александрович.

– Как кто? Павел Петрович. То есть, виноват, поручик Берендеев.

– Да-с, – протянул неопределенно цесаревич. И замолк. Стало вновь очень тихо. Потрескивал огонек сигары.

Они шли теперь уже вдоль забора, сплетенного из ветвей какого-то гибкого кустарника или тростника. Вроде малорусского или тына, как в казачьих станицах.

– Забор, как в России, – сказал цесаревич. А Рябушкин поддакнул, расчувствовался и зачем-то выпалил:

– А за медный грош и миску рисовой каши, говорят, эти японцы век самую черную работу исполнят. И предадут кого угодно. И отравят. Скверный народец. Потому что бедный.

– Кто вам это сказал, голубчик?

– Поручик Берендеев.

– Философ, – сказал Николай.

– Простите, ваше высочество, не расслышал.

Цесаревич взмахнул перчаткой. Рябушкин стиснул зубами дымившуюся сигару. Выхватил из-за пазухи записную книжку, карандашик, забежал вперед, попятился пару шагов, преградив неловко путь Николаю Александровичу. Всем своим видом мичман демонстрировал готовность записать мнение цесаревича для будущих поколений (будет что вставить в книгу путевых очерков – решил в этот момент мичман). Японский тын как раз закончился, тропинка резко сворачивала в переулок. Рябушкин не учел этого, и потому внезапно почувствовал, как чей-то острый локоть коснулся его спины. Прикосновение было мимолетным. Но очень неприятным. Рябушкин обернулся. И увидел перед собой невысокого японца в домотканом халате. За его плечами белело кимоно женщины, державшей сундучок.

– Вы заблуждаетесь, господин, – сказал японец по-русски. С легким акцентом. И поклонился. Руки его сжимали круглую палку. Ее можно было бы принять за посох, с каким ходили на богомолье российские нищие. Если бы не манера, с какой держал палку японец. Он держал посох, как меч перед боем. Лезвие готово выскользнут из ножен в любой миг. Как только владетель меча подвергнется нападению. Спокойное обличье воина, встретившего опасность. И способного даже тонкую и хлипкую бамбуковую трость превратить в безжалостно карающую молнию.

Кофий был безвкусный. Слишком горчил. Отдавал жженой щетиной. Никакого удовольствия. Влас, камердинер князя, божился, что варен кофий по рецепту. Как полагается – три унции на чашку. Молол Влас самолично. Младшему слуге Кондрашке не доверял. Как можно, знамо, важное дело. Зерна из мешка, что третьего дня почат. Из княжьих запасов. Никак щетиной отдавать не может.

Михаил Владимирович далее не стал слушать слугу, махнул нетерпеливо рукой – вон! Знал генерал-майор – старина-старинушка Влас не лжет. Не было такого, чтобы когда огорчил он барина пустяшной леностью, разгильдяйством. Но кофий сегодня утром все равно подали отвратительный.

Его превосходительство вкушал по утрам и в полдень кофий без сахара, без сливок, почитая все, что подавали к чаю ли, к кофе ли утреннему в приличных домах высшего петербургского общества, суетой и никчемностью. Излишество губит вкус. С младых ногтей зазубрил его превосходительство завет старого араба из Тавриза, научившего его готовить и употреблять настоящий кофий. Что понимал в жизни тогда юный корнет Лейб-гвардии Гусарского полка, прикомандированный к дипломатической миссии в Персии? Ничего. Ровным счетом. И только кофий, благородный напиток, воплощенная мудрость Востока, помог ему. И самих людей познать. Изведать науку управления их страстями и страстишками. Эх, да кем бы он стал, Михаил Барятинский, кабы не кофий тот от старого араба. Вице-губернатором в какой-нибудь Задрыгайловской провинции, откуда скачи до столицы – не доскачешься? Да разве то карьер для столбового дворянина?

Генерал-майор князь Михаил Владимирович Барятинский в сильнейшем нерасположении духа отставил от себя чашку. В начищенном серебряном медальоне, украшавшем белый перламутр чашки, увидел сморщенный, как вареная свекла, багровый нос и такую же багровую лысину, опушенную седой курчавой порослью. Ба. Образина. Да неужто я?

– Зря, эдак и апоплексию дождешься, братец, – сказал носатому господину из медальона Барятинский, расстегивая застежки сафьянового бювара. Бумаги, хранившиеся в чреве бювара, князь перечитал еще на рассвете. Сразу, как получил первые донесения из порта Кобе. Была среди бумаг и копия полицейского отчета о происшествии в некоем притоне, который назывался пышно – «Сад наслаждений». Некие европейцы, личности которых сразу по задержании установить не удалось, поскольку документов при них обнаружено не было, устроили в притоне форменный погром. Особенно отличился один из них, описание наружности сего господина живо напомнило князю Барятинскому поручика Берендеева. Сей субчик кормил корейца, хозяина заведения, черным перцем до тех пор, пока тот не лишился чувств. Затем тот же субъект переколотил все, какие были, трубки для курения опиума, сломал три скамьи и вышиб столом две перегородки в соседних помещениях. Скамейки он разломал, отбиваясь от пятерых полицейских. Все пятеро пострадали довольно сильно – переломы ребер, рук. У одного японца было надкушено ухо. С помощью своих спутников Аника-воин держал оборону в чулане, откуда и был выбит после короткого рукопашного боя опытными сотрудниками портовой полиции. Барятинский, взявший за правило любое известие семь раз проверять и никому не доверять, решил на всякий случай вызвать для беседы поручика Берендеева. Но отыскать Павла Петровича было нельзя – дежурный офицер доложил, что Берендеев отбыл на берег для продолжения агентурных занятий.

По просьбе цесаревича Берендеев был прикомандирован к наследнику престола для особых поручений. Михаилу Владимировичу характеристика, поступившая из Московского жандармского управления на этого офицера, весьма приглянулась. В ней Павел Петрович Берендеев рекомендовался как отменный стрелок и первостатейный гимнаст – на пари удерживал лошадь и тринадцать человек на помосте в Замоскворецком цирке. Служить Берендеев. Выходец из мелкопоместных дворян Псковской губернии, Берендеев начинал служить Государю на Сахалине, где приобрел уважение местных гражданских и воинских властей. Начитан, знает три европейских и два восточных языка, в том числе и японский. Неравнодушен к питию. Но это уж извинительно. Какая же Русь, господа, без пития? Святого Владимира памятуйте.

Отложив до особого рассмотрения перевод отчета японской полиции, Михаил Владимирович перелистал еще кое-какие бумаги. Над ними он задумался крепко. Нешуточные, в самом деле, были известия. Некто Бусяцкий сбежал из каторжного острога, выстроенного на берегу Охотского моря. Сбежал и сбежал. Мало ли народу бегает по матушке-Сибири. Верно. Много. Но не таких, как Бусяцкий, кличка «Аршин», террорист и головорез каких мало. Двадцать лет всего-то, а каков хлыщ: покушение на орловского генерал-губернатора, два побега, членство в четырех революционных кружках. Первый побег с сахалинской каторги – совершенно изумительный. Связанный по рукам и ногам Аршин умудрился загрызть тюремного служителя. Как волк извернулся и перекусил сонную артерию охраннику. От оков освободился и, спрятавшись в тюке с мануфактурой, оказался на борту парохода, с которым и прибыл благополучно в метрополию. Вновь схвачен был Аршин-Бусяцкий через два месяца под Вологдой, при неудачном нападении на кассу взаимопомощи крупного акционерного общества «Канделябр», созданного при поддержке британского капитала. Судьба какого-то беглого каторжника, пусть и выдающихся криминальных талантов, при ином стечении обстоятельств мало заинтересовала бы генерал-майора Барятинского. Но дело было в том, что, как показывали донесения надежных осведомителей, каторжник Аршин стал инструментом в руках некоторых господ, представлявших интересы держав, старательно и подспудно препятствовавших укреплению позиций российской короны на берегах Тихого океана. Перебравшийся в Японию Аршин-Бусяцкий, как было вполне достоверно установлено, имел контакты с пруссаками и британцами. От тех и других он получил кое-какие деньги. Ни много, ни мало, а что-то около пяти тысяч фунтов. Для чего? Об этом и размышлял напряженно Михаил Владимирович. И, все более размышляя, утрачивал свойственный его душе благостный покой. Сорвавшийся с цепей Аршин мог наделать приличного шума. И создать такие трудности, какие грозили бы его превосходительству неминуемой опалой и монаршьей немилостью. А там и отставка – не мальчик уже, генерал-майор Михаил Владимирович Барятинский. И капитал на черный день, на случай отставки удалось ему припасти небольшой. Но что капитал без влияния?

Барятинский ужаснулся: если все вышеописанное натворил в «Саду наслаждений» жандармский поручик Берендеев, коему было поручено выполнение важных дел при особе наследника, то кто же тогда занимался охраной царственной особы? Еще более неуютно почувствовал себя Михаил Владимирович, когда ему донесли, что великий князь предпринял поездку на берег инкогнито. И вернулся под утро в сопровождении мичмана Рябушкина. Поручика Берендеева рядом с ним не было. Хотя по инструкции поручик обязан был находиться при особе Николая Александровича безотлучно. Особливо при визитах в зарубежные города и порты.

«Дети, ребятня дворовая. Никакого степенства. В казаков-разбойников им играть, страсть к авантажу», – подумал Михаил Владимирович, вытирая фуляровым платком обширный лоб, вместилище его недюжинного, приученного к ловкой изворотливости ума. И еще решил Михаил Владимирович: может быть, давно бы пора заменить этого Берендеева другим офицером. Но вот беда – не даст цесаревич тронуть этого Павла Петровича. Благоволит. А благоволение будущего государя дорогого стоит. И нельзя тут ничего переменить. Оступишься. Еще хуже будет.

Генерал-майор тронул пуговку звонка, и на пороге его каюты возник Влас. Понурый и безмолвный. Его превосходительство растер пальцем засохшую чернильную кляксу на зеленом сукне любимой конторки, за которой по обычаю дела просматривал. Проворчал камердинеру, не убоявшись солгать.

– Виноват, старина. Душно что-то сегодня. А кофий прекрасный был. Это уж я того, грешен, погорячился.

Влас тряхнул согбенным плечом. Забубнил треснутым голосом в отместку.

– Вот и я… ваше превосходительство. Как можно было. Щетиной… Выдумали. Да чтоб я… Щетиной…

– Мир, мир… Он, слышь, получше худой ссоры. А чего, нам старикам, друг на дружку дуться. Ты мне вот что скажи.