Алая роза в хрустальном бокале

– Как батя?

– Скрипит. Видеть стал хуже, но держится.

– Квартиру ещё не получил?

– А… У нас же квартиры перед пенсией получают.

На Володькином подбородке, несмотря на загар, отчётливо был виден рваный шрам. Это был памятный след. Нам надо было бы разделить его на двоих. Мы тогда работали монтёрами пути. Однажды, во время обеденного перерыва, забравшись на черешню, стали набивать ягодами карманы. Это было неслыханное нахальство: черешня росла под окнами руководства дистанции. Оператор сортировочной горки по громкоговорящей связи гнусавым голом запричитал:

– Мастер Радецкий! Мастер Радецкий! Пока вы чёрт знает где ходите, ваши биндюжники доламывают черешню.

Через минуту снизу ударила мощная струя холодной воды. Мастер Радецкий держал в руках брандспойт и скалил зубы. Мужики, сидевшие на траве, хохотали. Я спустился удачно, а Володька поскользнулся и свалился с дерева. При падении рассёк подбородок.

– Какие новости? – спросил Володька.

– Только что звонил в Москву. Там танки.

– Мать их за ногу!

– Газету закрыли.

– Куда же ты теперь?

– Сегодня возвращаюсь в Москву.

– Что родители?

– Мама плачет.

Я достал из кармана клапан.

– Сможешь починить?

Володька повертел железку.

– От газовой колонки?

– Да.

– Пусть отец завтра к обеду зайдёт.

– Спасибо.

– Не за что. Аресты были?

– Пока нет.

– Без них не обойдётся. Может, не поедешь?

– Надо ехать.

Мы пожали друг другу руки. Уже у выхода я услышал свист и обернулся. Володька бежал ко мне.

– Ты вот что… – Володька перевёл дух. – Ты не лезь куда не надо.

Это, наверное, давали себя знать черешни, которые мы рвали вместе.

Дома у порога стояла готовая в дорогу сумка. В лучах заходящего солнца бокал сверкал неистово, и от этого казалось, становился ещё более тонким и хрупким.

До вокзала десять минут быстрого ходу, но мы шли медленно. Встречавшиеся знакомые разглядывали меня, как разглядывают мотылька, которого собираются приколоть булавкой к бумаге. Поезда, словно изумрудные сороконожки, вползали на станцию, приходили в себя и трогались дальше. Пассажиры перетаскивали вещи с перрона на перрон, неопрятные носильщики гремели тележками, неугомонное вороньё, подпрыгивая и ругаясь, клевало зерно, просыпавшееся между рельсами. Среди вокзальной сутолоки мы стояли, будто на острове, а окружающий мир нервно плескался о наш ненадёжный берег.

Поезд Бухарест – Москва пришёл без опоздания. Два стройных проводника в белых сорочках и чёрных галстуках спрыгнули на перрон. Один из них, изучив билет, сказал:

– Мест нет. До Киева придётся стоять в коридоре.

Я внёс сумку в тамбур. Затем спустился на перрон. Мы попрощались.

– Храни тебя Господь! – сказала мама, обняв меня.

– Держи нас в курсе, – сказал отец.

Я снова поднялся в тамбур. Родители стояли одинокие, беззащитные… Поезд тронулся. Мы вцепились взглядами друг в друга и так смотрели, пока расстояние не размыло глаза, затем лица…

– Всё, – сказал проводник. – Пора.

Он оказался деликатным парнем – держал дверь открытой намного дольше, чем положено по инструкции. Мимо проплыл мост, через который мы шли всего полчаса назад. С горки катились вагоны, и всё тот же гнусавый голос причитал: «На второй – один, на шестой – пять».

Обогнув вагонное депо, поезд летел над утопавшим в садах одноэтажным пригородом. Там пахло яблоками, сливами и маттиолой. Вон по той дорожке, едва заметной среди некошеной травы, мы возвращались с Ольгой на велосипедах. Вскоре проехали место, где пекли райские яблоки.

В тамбуре грохотала сцепка. Из последнего купе вышла молодая женщина в длинном халате и притворила дверь.

– Простите, – сказала она, – вы только что сели?

– Да, – ответил я.

– Это правда, что президент убит?

Я вспомнил суровое предостережение Андрея.

– Мне об этом ничего не известно, – сказал я.

– А какие новости? Мы едем из Бухареста и ничего не знаем.

– В Москве танки.

– Как вы думаете, – спросила женщина, – чем всё это закончится?

Я пожал плечами.