Тот глухо охнул, замертво осел.
И наступила тишина на время.
Рыданье девушки прогнало вновь ее.
В лохмотьях платье, нагота святая.
Листом осиновым дрожит душа ее.
– Куда же ты пойдешь теперь такая?
Сквозь слезы голосом дрожащим:
– Я к отцу… отец… к отцу сейчас пойду я.
– А далеко ли он, давай я провожу?
– На площади закован, я еду… еду ему несу я.
– Он вор? Убийца? Добрый человек,
Что без вины не раз уже наказан?
– Он бедный, бедный мой отец.
Наш дом сожгли за несогласие с указом.
Народ он честный по дорогам собирал,
Чтоб землю нашу же вернуть себе обратно.
Предатель, видно, был, его продал…
Потом тюрьма. Избит неоднократно.
За речь такую языка теперь лишен,
И напоказ всем выставлен на площадь.
– На площадь? В кандалах? Так это он?
И тотчас же вскочил верхом на лошадь.
– Садись скорей, давай спасем его.
И рядом аккуратно усадил ее.
По темным улицам, развратным и хмельным,
Как свежий ветер над зловонием болота,
Они неслись с желанием одним:
Отца скорей избавить эшафота.
Вот крайний дом и площадь пред дворцом,
Там на помосте, в кандалы закован,
Сидит невольник, стражей окружен…
– Как звать отца?
– Тайлер, Тайлер Донован.
– Охраны мало, пара человек.
Ты спрячься в тень, вот здесь, за угол дома.
Сам под прикрытием сумерек
Хотел тайком, но конь, увы, подкован.
И застучал по мостовой,
Как колокольчик звонкогласый.
– Так что ж мы мешкаем с тобой.
Вперед, мой друг, ты видишь, труд напрасный!
Холодной сталью меч блеснул в руке,
От крика стража разбежалась в страхе.
– Тем лучше, меньше грех в душе,
Лишь кандалы разбить теперь на плахе.
Подняв охраной брошенный топор,
Он рубит цепь – звено, другое – и распалась.
Свобода! Душа, как птица, рвется на простор…
Напрасно Дженни волновалась.
За город конь доставил скоро их.